Андрей Куц

ЕГОРУШКА

Андрей Куц

 

Ночь сомнений

15 дней назад (12 июля, среда)

 

Любочке было жарко. Её мучили кошмары. Она беспрестанно возилась и скидывала шерстяное одеяло. Ночь всё длилась и никак не кончалась, казалось, ни конца ей не будет, ни края.

Бабушка с дедушкой крепко спали, напившись лекарств, не чуя беспокойства внучки.

А Любочка бултыхалась в каком-то подвешенном состоянии. Ей чудились потрясшие её формирующуюся личность события давно минувших дней, которые почему-то зачем-то мешались с только что прожитым днём.

…Всё было прекрасно. Она, как повелось в это лето, шла по просёлку, вдоль рядов высоченной кукурузы, что шепталась лёгким шорохом под дуновением ветра, живя своей таинственной душной жизнью. И Любочка подпевала ей тоненьким голоском.

Ослепительный июльский день ликовал, брызжа скупыми, но радостными красками. Ласточки кружили под самым солнышком. В сорняках прыгали кузнечики, порхали бабочки.

До ужаса самостоятельная, деловитая Любочка тихонько напевала о василёчках-цветочках, собирала ромашки и плела из них венок. Она отстранённо улыбалась миру, трогала травинки, жмурилась небу. Она ходила не просто так. Она ждала маму. Которая где-то тут, в кукурузе, затерялась, заплутала, но она обязательно выйдет и обнимет дочку.

Любочка оборвала несколько кукурузных листьев, стараясь выбирать покороче, так как многие не уступали в длине своей её росту, и занялась сотворением огромной куколки, чтобы поиграться самой, скоротать в ожидании время и порадовать маму.

Любочка дошла до шалаша, недавно сделанного мальчишками в поле, и устроилась возле него на подстилке, по-прежнему напевая, но теперь для различимой в очертаниях куклы. Две маленькие ромашки, обобранные от лепестков, пошли куколке на глазки. Любочка не могла сообразить, из чего сделать куколке ротик и носик, и поэтому занялась её платьем: “Клинышки кончиков кукурузных листьев станут юбочкой, как у папуасиков. – Решила девочка. – А на голову куколке пойдут нежные лепесточки початков и будут у неё роскошные длинные волосы”.

За её спиной что-то с хрустом шмякнулось. Но, полностью отдавшись сотворению маленького чуда, она не обратила на это внимания.

– Цветочки аленьки, губки аленьки, птички быстреньки, а мы красивеньки, – нараспев приговаривала Любочка.

Позади что-то заскрежетало.

– А?! – девочка вынырнула из своего мирка. – Мама?

– Мама! Мама! – звонко закричала она, вскакивая на ноги и вертя головой.

– Чего орёшь, шмакодявка? – было ей в ответ.

Грубый, трескучий мужской голос потряс Любочку.

Она выпучила глазёнки и тут же отскочила от бурой руки, выпавшей из шалаша.

От страха Любочка так сильно сжала пальцы в кулачок, что смяла почти готовую куколку-великаншу.

Из шалаша появился, выползая на свет божий, подслеповато щуря опухшие глаза, неизвестный мужчина. Это был тот самый, который позднее представится Костей Бобровым.

– Вода есть? Пить? – спросил мужчина, устраиваясь на том месте, где только что сидела Любочка.

– Нету, дядя, – сказала девочка.

– Плохо. – Он опустил голову, обхватил её руками и застонал. – Ты чего здесь распелась? – прохрипел он. – Ты откуда? Мне бы попить. Можешь принести?

– Могу.

– Будь умничкой, принеси. – Дядя посмотрел на нее с надеждой. – Сделай божескую милость. И никому про меня не говори. Это будет наш секрет.

Любочке очень хотелось спросить, почему не надо никому про него говорить, но она ещё не отошла от испуга, поэтому ей было легче согласиться со всем, чтобы ей ни сказали, о чём бы ни попросили. И она ответила:

– Хорошо, дядя.

– Это долго?

– Нет, дядя. Я быстро побегу.

– Ну, беги. И никому! Секрет!

Любочка кивнула и убежала за водой.

Она благополучно добралась до Тумачей и возвратилась.

Так было днём.

Но не во сне девочки.

Во сне она никак не могла выбраться из кукурузы. Она почему-то не побежала к просёлку, а всё бежала по полю. И заблудилась. Дороги нигде не отыскивалось. Но она бежала, бежала. Она хотела напоить дядю, облегчить его страдания. Дядя был страшный, но такой жалкий, болезненный.

Любочка спешила. А поле не кончалось. Кукуруза шуршала и обжигала острыми листьями.

Девочка утвердилась в мысли, что окончательно потерялась. Ей захотелось плакать, и не столько от того, что она не может отыскать дороги домой, а от того, что в ней нуждается дядя, а она вот тут, заблудилась, непутёвое дитя.

Остановилась Любочка, маленькая, растерянная, сжимая свою поломанную, помятую куклу для мамы. Кукуруза нависала над ней, жалась к ней.

Темно. Уже пришла ночь. А Любочка стоит на прежнем месте.

Послышалось шуршание. Оно быстро перемещалось: туда-сюда, туда-сюда.

В кукурузе кто-то бегал.

– Кто там? – прошептала девочка.

Из-за туч выглянула полная луна. Вокруг стало светло, как днём, лишь резкие тени мешали различать притаившийся мир.

Неподалёку кто-то бегал. И никак ему это не наскучивало.

Внутри у Любочки захолодело, и она, неожиданно для самой себя, пронзительно закричала.

Мир накренился, поворотился и обратился днём.

От такой околесицы Любочка примолкла, удивлённая.

Вдруг из кукурузы прямо перед ней вынырнуло страшное, почему-то кудлатое лицо карлика, шибко напоминающее морду макаки. Оно дыхнуло смрадом и прошипело:

– Ты кричишь или поёшь, сладкая?

Макака противно захихикала.

Любочка выпустила из рук самодельную куклу с жёлтыми глазами, сделанными из ромашек, и бросилась наутёк, проворно, как полевая мышь лавируя между толстых стеблей кукурузы, которые, что роща бамбука.

– Не убежишь, сладкая, – услышала она близко противный голос не менее проворного существа. – Я всегда буду рядом. Теперь я – твой, а ты – моя. Хахаха… Я ждал, я долго ждал воды, но ты не пришла, и я умер, околел, как шелудивая псина. Теперь – твоя очередь, сладкая! Хахаха…

Маленький мужчина, похожий на макаку, неизвестно как возник перед Любочкой. Она со всего хода мягко ударилась о его пушисто-волосатую грудь, как мячик отлетела назад и дрябнулась на попу.

– Отстань, отстань, противный, – закричала Любочка. – Я не хотела. Я шла. Я заблудилась.

Мужчина ощерился, навис над ней. Его глаза были глубоки и темны. Из его рта с никогда не чищенными сгнившими зубами дурно пахло.

У Любочки закружилась голова и…

Любочка уплыла из кошмара, перевернувшись на кровати на другой бок. Она отбросила по-детски пухлыми ножками назойливое душное одеяло.

И снова она среди кукурузы. И снова ночь. И за ней гонится карлик. Или мужчина, что словно макака? Она бежит сломя голову и не может убежать. Бесконечное поле. Не выбраться ей. Не скрыться.

– Это, это тот мужчина, – внезапно понимает Любочка. – Это он увёз мою маму.

Любочка резко останавливается. Её лицо суровеет. Любочка полна решимости. Она встретит ненавистного дядьку, именно того дядьку. Это он был тогда. Он не уйдёт от неё! Она всё выведает. Она сама его так испугает, что он всё тут же ей расскажет и… отпустит её маму, где бы он ни прятал её на этом огромном поле.

Она встретит его лицом к лицу, с гордой осанкой, стойкой, крепкой духом и преданной сердцем, беззаветно любящей девочкой. Против любви ничто и никто не в силах устоять. Она сокрушает любые преграды, пусть даже это гора Арарат с её заледенелыми каменными глыбами!

Существо (мужчина или макака?) уж было хотело броситься на Любочку, но увидало её решимость и завертело головой, осматривая её, задвигало ноздрями, обнюхивая её. Оно заскулило и оплыло мордой-лицом, сделавшись трусливой, жалкой тварью. Оно согбилось, опустило длинные руки, собираясь ускакать на четырёх конечностях. Любочка тут же схватила его за откуда ни возьмись появившийся длинный хвост и возликовала:

– Ага! Попался, мерзкий ублюдок. Теперь ты за всё ответишь, всё мне расскажешь. Говори. Ну же! Говори сейчас же. Где ты прячешь мою мамочку?

Подлое мерзкое существо заверещало так громко и так противно, что земля заходила ходуном, кукуруза закачалась, зашелестела, а у девочки заломило уши, отчего в голове заплескалось раскалённое железо.

Любочка провалилась в черноту.

Девочка завозилась в кровати. Она перевернулась на спину. Она перекинулась на живот. Нет. Неудобно, душно, горячо в постели.

Снова появились образы. Теперь кукурузное поле горело. Любочка видела себя с высоты: она мечется в сполохах огня, а где-то на краю охваченного огнём участка поля мельтешат две фигуры – это мама с дядей, похитившим её, увёзшим её от родной дочери в неизвестность.

 

Бориске спалось также плохо. Но он не мучился от кошмаров и не маялся в дремотной тягомотине. Он всё больше лежал и смотрел в темноту. Мысли, что слепни вокруг потной лошади, липли и кусали его столь назойливо и неприятно, что не было никакой мочи спать и видеть пустоту или чудеса подсознания. Бориска думал о Боброве Косте. В нём чувствовалась, прямо-таки осязалась, витающая над ним, что те же оводы, неправда. Бориску терзали сомнения: всё ли было именно так, как сказал мужик, или, может быть, он о чём-то умолчал?

“А почему? По какой причине умолчал? – спрашивал себя Бориска. – Но… почему только умолчал? Возможно, он вообще не сказал правды. Ни йоты правды. Всё – одна ложь! Ради чего? Ради спасения себя, и чтобы не напугать нужных ему пацанят-ребят. А зачем мы ему? Чтобы удобнее скрываться. Принесём еду, одёжку, новости. От кого же он прячется? Что он натворил? И вообще, почему я так думаю? Почему я не хочу ему верить? Какие у меня причины? Почему он меня так волнует? Плюнь на него. Пошёл он ко всем адовым чертям!”

“Не могу, – сознался Бориска. – Он близко, он рядом, и он, мне так кажется… способен на многое. Он – бывалый, матёрый зверь! А вот это надо проверить. Не гоже возводить на человека напраслину. Мало ли какая у него выдалась судьба. То, что боженька не дал ему молодецкой стати и красоты – не повод. Я тоже не красавец”.

“У него хорошая одежда, – продолжал размышлять Бориска. – У него дорогие ботинки. Шикарный ремень. А говорит, что сезонный работник, нанялся на ферму, чтобы подзаработать деньжат. Странно. Он что, в таких шмотках ходит по Житнино? Странно это. Если решил жить на селе, будь добр, ничем особым не отличайся. Если ты, конечно, не какая-нибудь шишка или один из этих… новых-богатых. Мужики гоняли бы его кольями только за один внешний вид, а уж за чью-нибудь жену – прибили бы на месте. Это уж как пить дать… Но какой же он всё таки низенький, страшненький, неказистый. Бобёр и макака в одном лице, ей-богу! Только для бобра, у него мелкие зубы. Но поломанные, – видимо, не знает, что можно, а что нельзя грызть. Тупой, что ли? И у него своеобразные повадки. Он старается говорить попроще, а нет-нет да ввернёт словечко. Браток, он и есть браток. К тому же, очень вероятно, что зэк. На нарах сиживал: осанка, походка, жесты, слова, взгляд. Пристальный жёсткий взгляд, впивающийся. И почти до крови стоптаны ноги. И наколки. Он был в рубашке, но то, что открывалось, вполне говорит о своём происхождении”.

“Даааа… – протянул мысленно Бориска, – надо его прощупать и навести справки в селе. И последнее – в первую очередь. Это проще и быстрее. Может, он правду бает? Тогда остальное отпадёт. Или почти отпадёт. Всё же за его спиной проглядывает тюремное прошлое, а тут уж не знаешь, что от такого человека ждать. Так вот сблизимся, доверимся ему, а он придёт ночью, зарежет всех, возьмёт из домов, что можно, что глянется, а село спалит к едрене фене, к чёртовой матери…” – Здесь Бориска осёкся. Помянув мать нечистого, он вспомнил свою мать и её сегодняшний визит. Бориска погрустнел, закручинился.

“Он и сейчас может прийти, заявиться, вломиться!” – Эта догадка как кипятком ошпарила мальчика, бывшего в темноте пустого дома.

“Хорошо, что починил дверь. – Он скосил глаза на чёрные окна. – И сделал вроде бы надёжно, лучше прежнего”.

В деревне не горело ни одного фонаря.

Набежавшие тучи укрыли месяц.

Тумачи поглотил кромешный мрак.

“Жуть, – отметил факт Бориска и поглубже упрятался под ватное одеяло: нынче он не топил печь, и в доме было холодновато. – Завтра же, что смогу, то выспрошу. Непременно. А теперь надо постараться уснуть”.

Он повозился.

С десяток минут полежал.

Сон не приходил. Мальчику мерещилась объятая пламенем деревня, и между домов бежит узнанный им днём мужик, и никого другого нет в целой округе. Где же все? А они в своих домах. Лежат мёртвыми. Горят, превращаясь в прах.

“Жуть какая. – Бориска уставился в черноту. – Сейчас он там. В этой темноте. Среди кукурузы. В холоде. В сырости. Спит, что ли? Может, и спит. Уж очень плохо он выглядел днём. Был какой-то переутомлённый. Будто, и правда, шёл долго, далече, без сна, без пищи. В страхе, – добавил мальчик, – как загнанный зверь. В диком, животном страхе!”

Через несколько минут Бориска уснул. Но он ещё не раз просыпался и думал о мужике в поле.

 

Несколько иначе проходила ночь для Саши, Мити и Кати.

Бобров также не оставил их равнодушными к своей персоне. Каждый из ребят мог поручиться, что впечатление он произвёл неизгладимое.

Несмотря на несладкую, порой суровую жизнь, которая до известной степени их закалила, а скорее благодаря этому, не успев хорошенько узнать человека, в большей мере неосознанно они потянулись к той вольнице, к той дикой, удалой, разгульной, бесшабашной жизни, которая проступала в нём отчётливо. Она, как семафор в тумане, мигала подслеповатым красным глазом, которому вторил рёв гудка с приближающегося локомотива, предупреждая, останавливая и одновременно с этим маня, заставляя поскорее пересечь опасную черту и узнать, хотя бы чуточку почувствовать на собственной шкуре, что же находится по ту сторону, что же это за такая другая жизнь.

Другая жизнь, другой мир. Как сладки эти слова. Жизнь, полная свободы, отваги, где можно не зависеть от конкретного места или конкретных людей. И это вольное, решительное, дикое Бобров таил в себе, по какой-то причине усмиряя его, не давая ему выхода. Но оно в нём непременно живёт! И они об этом непременно узнают!

Ребята были восхищены его смелостью: в одиночку скрываться в незнакомом месте и привлекать для помощи неизвестных людей. Отринув прежнее, знакомое, жить в кукурузном поле! Не это ли они уже давно мечтают исполнить для начала своего славного, в этом не может быть никаких сомнений, самостоятельного пути? И вот появился человек, который это смог. Он знает каково выживать в диких условиях. Он наверняка уже не раз проделывал подобное. Это у него на лице, на морде, на рыле написано! И, если он тут задержится, если они сблизятся с ним, расположат его к доверию, открытости, он обязательно научит их всему тому, что умеет, может, знает, что с успехом применяет на практике.

Ребята чувствовали вдохновение.

Им грезилось что-то вольное, отчаянное.

Обворожительный свежий ветер огромной долины, где они хозяева и господа, обдал их лица – и глаза загорелись весёлым блеском.

 

Пучеглазый и голубоглазый, с мясистыми губами, большими ушами, длинным овалом лица, с жиденькими тоненькими белёсыми волосёнками, словно выцветший под палящими лучами солнца, усеянный обильными веснушками, широкий в кости, высокий двенадцатилетний Сашенька Кулешов улыбался даже во сне.

В эту ночь мимика у него была многообразна: от удивления, потрясения и возмущения, до восторга и наслаждения. Ни разу его губы не переставали улыбаться, и ни единожды не было на лице намёка на страх. Он не боялся ничего и никого, потому что он был не один: рядом с ним, плечом к плечу, скакали на белогривых лошадях верные товарищи, борцы за свободу и независимость всего угнетаемого народа.

Они были справедливыми мстителями, скрывающимися в лесной глухомани. Во главе их подвижнического отряда стоял длиннобородый, сожмуренный невзгодами, низенький и брюхатый батька. Он, в высокой папахе, восседал на плюгавеньком мерине и указывал обнажённой саблей вперёд! И они скакали без вопросов и сомнений. Они сражались с супостатом, захватившим их землю, кров, пленившим, а то и погубившим их родных, любимых или чужих, но соплеменников. Бились, как говорится, не щадя живота своего.

Вся Родина кишмя кишела вражьей силой. Поэтому им было не одолеть её за одну отважную ходку-вылазку. И они отступали. Им было горько. Они стыдились своего бегства. Но они отступали, чтобы передохнуть и пополнить свои ряды. Они уходили от набежавших, объединившихся вражьих полчищ, а те преследовали их, не отставали, надеясь уничтожить последний очаг сопротивления.

Саша никак не мог разобрать, кто же это такой, против кого они воюют и воюют не переставая, и неизбежно отступают, забиваясь в леса. Может, это ненавистные буржуины, а может, иноземный захватчик? Или их вёл на подвиги, на освоение новых земель сам Ермак, который Тимофеевич? В конце концов это не важно! Главное, что была свобода, был азарт, была борьба за справедливость! И они многого, очень многого достигли в этой нелёгкой, опасной нескончаемой битве.

В часы затишья, отдыха они кутили в наспех сколоченных хижинах, затерянных в глухих лесах.

И опять наступали будни, но не серые: борьба за справедливость и свободу всех угнетаемых была для них праздником! Это был их долг. В этом была их честь. И умирали они с улыбкой на окровавленных губах, веря, что жертва их не напрасна: скоро, очень скоро восторжествует на земли всеобщее благоденствие. Оно обязательно случится!

Саша во сне замахал руками, кроша кого-то в мелкую стружку, улыбаясь при этом по-простецки широко, так, как он умел.

 

Маленький, щуплый, с квадратной головой, с подслеповатыми мышиными глазками, в поломанных больших очках, вечно понурый, задумчивый двенадцатилетний Митяня Потапов, в отличие от своего друга, не радовался ночным баталиям. Он был хмур, и даже – сердит и грозен. В своём сне он не боролся за справедливость, он не искал свободы для других: он не хотел радоваться тому, что где-то кому-то будет хорошо. Он жил для себя. Он бился для себя. И не просто бился, а мстил за личные обиды, оскорбления, совершая варварские, жестокие набеги на поселения, нападая на проезжающих по большой дороге и на одиноких путников с шайкой отвязных, потёртых, потрёпанных жизнью ребятушек. Митя над ними верховодил, он был их атаманом! А вместе они – обычные разбойники. Топоры и ножи – их верные соратники.

Никто среди них никому не доверял и всяк имел зуб на товарища. Не малого труда стоило удерживать их в повиновении. Но маленький, тщедушный Митя с достоинством справлялся со столь нелёгкой задачей. Он нещадно отрубал голову всякому отступнику, а за малейшее ослушание наказывал пытками, среди которых было наилегчайшим получить с пяток батогов по голому заду. До чего же низменное отрепье стояло под его началом Они ржали над страдающим товарищем, завидев его зад, который трепыхался кисельной гущей. Ржали, не памятуя о том, что каждый из них может занять его место или уже на нём побывал.

“Ничтожные твари”, – думалось атаману Митрофану.

Но он был такой же. Все они были одного происхождения. Лишь груз ответственности не позволял Митрофану расслабиться, не думать о вчера или о завтра, отдаться текущей минуте и ржать, ржать безобразно, но от души.

При экзекуции Митрофан был суров. Он смотрел оценивающим взглядом, думая о том, что через пять минут любой может оказаться на лобном месте. Такие думы владели атаманом не потому, что он был мудр, а потому, что он тревожился за своё место, с которого он может быть попран в любой момент. Тогда его голова слетит с плеч и покатится по земле, орошая траву кровью. От почестей главаря шайки дорога для Митрофана одна – смерть! Не простят ему товарищи былого величия, не потерпит его рядом с собой новый атаман, которым мечтает стать каждый. Каждый!

Митрофан вглядывался, Митрофан пытался угадать зачатки страшных помыслов.

Митя быстро, как ящер, облизнул пересохшие губы и уснул крепче прежнего.

Он мчался на каурой кобыле. Ветер свистел в ушах, ветки стегали лицо, с неба падали холодные крупные капли, а ему было всё нипочём! За ним с гиканьем скакали, стараясь не отстать на своих клячонках, дружки-бандиты. Топоры и мотыги – высоко занесены. Вилы и колья – выставлены вперёд.

Была ночь, а может, день, всё равно! Они напали на одинокий экипаж. Они умертвили мужчин, надругались над женщинами, поклали на лошадей добро и пропали в лесах…

Они вяжут верёвками пленника. Они вздумали поглумиться над ним и оставить жить, чтобы мучился, помня поругание, претерплённое оскорбление. Нет! Это, пожалуй, не то, это скучно.

Атаман скачет к селению. Вылазка получилась незабываемой. Набег с разорением и сожжением ветхих лачуг удался во славу атамана. При этом никто не пострадал, ни одна живая душа. Все жители уцелели. Митрофан сегодня добрый. Но у атамана Митрофана есть страстишка к поджогам мирных селений. Он отчего-то ненавидит деревенскую жизнь. Может, он когда-то был крестьянином?

Митрофан напрягается, силится вспомнить. У него начинает болеть голова: трещит, разламывается, пухнет. Он дико взвывает и кидается с кулаками на первого подвернувшегося бездельника. Он обрушивает ярость на стол, стул, миску, чашку, стену, плетень, забор – ему без разницы, ему всё равно на что напуститься, только бы не думать о прошлом, не копаться в причинах своей страсти к поджогам крестьянских изб и помещичьих усадеб.

Митрофан скачет по пустынной дороге. Он видит седого старца в исподней рубахе: то ли блаженного, то ли скорбящего. Он излишне смело бросается вперёд и в брюхо его каурой кобылы впивается длинный ржавый нож. Кобылица голосит всё одно, что баба в муках, и валится набок. Митрофана давит многопудовая туша. Он лежит ни жив ни мёртв, с вывернутой под нелепым углом ногой и почему-то задыхается.

Митя вскакивает на постели.

Он в обильном поту. Он тяжело дышит. Крошечные глазёнки смотрят и видят тёмную муть.

Митя зашарил рукой по стулу, нашёл очки. Судорожно нацепил их на нос.

Мир обрёл чёткость. Мите стало легче, дыхание восстановилось.

Митя поднялся и вышел из избы на крыльцо.

Он стоял, слушал звенящую ночь, содрогался от холода и думал о страшных злодеяниях, вершимых его рукой.

Возвратившись в дом, Митя напился воды и осторожно, чтобы никого не разбудить, улёгся в кровать.

Вскоре он снова скакал. Он мчался к лесу, что виднелся за полем, а за ним гнались солдаты, отряженные на поимку атамана-шайтана, сущего головореза, бича тамошних мест.

 

Маловатая для своих лет, светленькая, тоненькая, энергичная, полагающая, что она никак не растёт из-за того, что была зачата в дупель пьяной матерью и не менее пьяным отцом, тринадцатилетняя Катенька Петрошенко в своём сне плыла по искрящемуся океану на роскошной яхте, которую нанял её красавец жених на потеху своей избраннице. Благовоспитанная, чопорная, высокая, с пышными волосами, упрятанными под шляпу с широкими полями и перьями, в бело-розовом шёлковом платье с пышной юбкой, скрывающей стройные ножки в позолоченных туфельках, украшенная колье и серьгами с бриллиантами, она, уже взрослая женщина – этот специально выведенный элитный цветок, зазывно благоухающий для пролетающих мимо непоседливых шмелей, – она, прикрываясь кисейным зонтиком, прогуливалась по светлой палубе. Ей давно наскучили, и вода, и шхуна, и избранное общество, и приветливый, с обходительными ужимками, холёный красавец жених княжеских кровей. Её сердце сжималось от тоски. А океан по-прежнему был пустынен и судно замерло в штиле – понуро висели паруса. Солнце испаряло тонны воды. Катя задыхалась от избыточной влажности. Она сравнивала духоту тропических широт с банями в далёкой снежной России. Только здесь было очень ярко, так, что зажмуришься, а глазам всё равно больно от изобилия света. Ей хотелось раздеться и хотя бы чуточку перевести дыхание, расправив грудь, стянутую проклятым корсетом. И загорать! Нигде нельзя загорать! Где в этом средневековье несчастной девушке предаться маленькому капризу: подставить тело жарким небесным лучам?

“Угораздило же меня. Что я тут делаю? – сетовала мадмуазель Катя. – Надо уйти в каюту. Там тоже душно, но там можно раздеться и обтереться влажной губкой. И уснуть, разметавшись на койке. И попробовать выспаться. Наконец, выспаться, пока тихо, пока нет этой проклятой вечной качки”.

Катя опасливо огляделась: мать с отцом дремали в шезлонгах, жених о чём-то деловито толковал с капитаном, матрос драил палубу на корме. Катя страшилась привлечь внимание своим уходом, потому что тогда придётся отвечать на глупые вопросы, придётся искать, что ответить и… вступать в переговоры!

Она прикрыла глаза и побежала к трапу.

“Скорее, скорее! Не останавливайся, никому не отвечай, никого не замечай. Беги, беги!”

цок… цок… цок…

Катя захлопнула дверь каюты, заперлась и опрокинулась на кровать, позабыв раздеться.

Её тут же обнял сон.

Она очнулась от голосов и возни на палубе.

В иллюминаторе плескался бескрайний океан – всё тот же, прежний. И также светило солнце.

“Верно, я спала недолго, – подумала Катя. – Что это за шум? Что случилось?”

Она поднялась, оправила платье, прибрала под шляпу волосы, отворила дверь и вышла в узкий коридорчик.

– Ба-бах!!! Бах! Бах! – оглушительные пистолетные выстрелы, крик и омерзительное ржание.

Катя вздрогнула, похолодела.

Кто-то заслонил проём. Кто-то скатился по лестнице.

– Ах! – вскричала Катя, увидав перед собой безобразную рожу и почуяв дурной запах.

И лишилась сознания…

Катя проснулась в темноте избы. Она лежала, не открывала глаз и размышляла об увиденном во сне, и хочет ли она его продолжения? Катя решила, что хочет.

Она быстро ухватилась за ещё чудящиеся эпизоды ночной грёзы, поудобнее подложила руку под щёку и к своей радости тут же уплыла в удивительный, невероятный, нереальный мир.

– Какой трофей! Вот так пожива! – проорал дребезжащий бас.

Из прокуренных до хрипоты, пропитых мужских глоток донёсся грубый хохот.

Катя бултыхалась в луже солёной воды, ничего не видя, пытаясь подняться, потому что Катю окатили океанской водой, чтобы привести в чувства. Она протёрла глаза, встряхнула головой, чтобы убрать с лица мокрые волосы, и обомлела: перед ней возвышались, плотно обступая, пираты – исковерканные шрамами и болезнями беззубые рожи!

Катя была без шляпки, её мокрое платье бесстыже прилипло к телу, туфли где-то слетели и напоказ выставились кружевные штанишки.

Она подобрала ноги, поправила платье, укрывая даже кончики пальцев стоп в беленьких носочках, и, обхватив всё это богатство руками, зажалась. Она сидела и пялилась на залитую кровью палубу.

– Ладно, ладно, ребята, расходитесь, – послышался голос. – Занимайтесь делами. Нам пора сваливать!

Толпа распалась, а низенький капитан, у которого руки были непропорционально длинными, остался созерцать пленницу. Он подбоченился и, ухмыляясь, пожирал её глазами.

Катя потупилась. Покраснела.

Теперь она была добычей пиратов! Полностью в их власти, в их распоряжении!

Катя ещё больше сконфузилась.

Катя стала терять ориентацию в пространстве – перед ней всё поплыло, как во сне.

Во сне? Не уж-то подобное безумие может происходить на самом деле?

“Не сплю ли я? – подумала Катя. – Как такое может быть? Такого со мной никак не может быть. Это сон. Я скоро проснусь. Непременно надо проснуться. Непременно? Разве я хочу этого?”

Сон продолжался.

Капитан был малого роста, но был силён как бык. Он взял Катю на руки словно пушинку и бережно перенёс на свой корабль в шесть высоченных мачт. Катя вдыхала запах его пропитанного нечистотой, спиртным и табаком тела. Она старалась не смотреть на него. Она смотрела на матросов, лежащих в лужах крови, и не видела своих родителей, не видела жениха: что с ними, где они, неужели уцелели, спаслись?.. бросив, оставив её на растерзание пиратам?.. нет-нет, не может быть!

– Где мои мама с папой? – пискнула она в ухо капитана, которое когда-то давно было чем-то раздавлено.

– Ха, девочка! – воскликнул капитан. – Так те пожилые дама и господин твои родители? Сожалею, но все они за бортом, кормят акул! – Капитан остановился и обратился к подчинённым, шныряющим на шхуне: – Давайте быстрее, олухи. Пора делать ноги. Шхуну – на дно! Спалить, ко всем чертям!

– Ах, – выдохнула Катя.

Она поискала глазами хотя бы кого-то в океане. Но, кроме бороздящих водную гладь плавников, шляпки мамы и плетёных кресел, никого не увидела.

– Их съели акулы, – прошептала она.

– О, да, девочка! Их съели акулы. В этих широтах их полным-полно.

Катя была брошена на большую мягкую постель в богато убранной каюте капитана и оставлена наедине со своим горем.

Во сне Катя волновалась, осознавая себя запертой в полумраке каюты, ожидая хозяина, а его всё не было, и вокруг было тихо – неизвестность… Время тянулось, дни шли, а она была одна. Жара, пот, спёртый дурной запах стали неотъемлемой частью дня и ночи. Вдруг дверь распахнулась. Катя ослепла от света яркого дня… в котором стоял сильный, грубый, грязный, безобразный маленький капитан. Его лицо растёт, приближается, тянется к ней, чтобы…

Сон пошатнулся и обернулся: теперь Катя – госпожа над всеми пиратами. Она сидит в креслах на мостике, перед ней – столик с яствами. Она утопает в вычурных пышных одеждах. Она увешана драгоценностями. Она смотрит на дымящийся вдали корабль – последствия их набега.

Пираты подносят ей добычу. Но она придирчива. Она недовольна. Её ничем не удивить!

– Не сердись, госпожа, – трепещет какой-то бедолага, опустившийся перед ней на колени, не смея поднять лица.

Она толкает его ногой.

Бедолага падает, вскакивает и скатывается по трапу на палубу, спеша скрыться.

Капитан стоит у штурвала. Он смотрит на неё. Он улыбается. Она улыбается в ответ. Капитан складывает губы сердечком, приглашая к поцелую, – Катя очарована. Она тянется к его губам. Она не замечает, как поднимается с кресел, как идёт… губы капитана увеличиваются… они большие, обветренные, влажные… они всё ближе, они манят…

Катя просыпается.

Она лежит в недоумении.

“Я что, влюбилась? – думает девочка. – В кого? В этого капитана, который как две капли воды похож на Костю Боброва? В такого? Что со мной?”

Катя лежит. Она волнуется, стыдится, сомневается, не верит. Она снова и снова вспоминает сон и домысливает пробелы. Она находит в нём то, от чего ей радостно, что её греет и даёт надежду. Она хватается за это, успокаивается и засыпает. Катя спит крепко, ничего не видя, так, что остаток ночи пролетает незаметно, как один скачок секундной стрелки.

 

Утро было свежее и ясное. Солнце ласкалось теплом, обещая жаркий день.

Легко, воздушно, как маленькое пушистое облачко или кристально чистый ветерок, Катя выбежала на покосившееся, рассохшееся крылечко в дырявой длиннополой ночнушке и спустилась, босоногой озорницей, в мокроту росы, блестящую на травинках запущенного, неопрятного двора. Она нашла на неухоженной грядке молоденький пупырчатый огурчик и радостно похрустела им, с любопытством и довольством наблюдая приветливый тихий мир.

В затхлой избе, сотрясая бревенчатые стены, храпела её бабуля Евдокия, вечно хандрящая, недовольная старушка, не отказывающая себе в удовольствии припасть к чарке с вонючей, едкой водицей, которая тем лучше, чем больше в ней градус и крепче, непередаваемей аромат. Накануне Евдокия весь день пила горькую, угощаясь со стола, накрытого понурым и тощим Сергеем Анатольевичем Мишкиным, дядей Серёжей, с которым мать Кати, Раиса Дмитриевна Ступкина, близко зналась или, иначе говоря, сожительствовала вот уже как целый год.

Кате было семь лет, когда мать ушла от второго мужа, от её отца, от Ивана Павловича Петрошенко, ушла, чтобы перебраться с двумя детьми в другой город к едва знакомому мужичине, которым она не на шутку увлеклась, вроде как влюбилась. Но, как говорится, не сложилось, и Раиса Дмитриевна осталась не возле разбитого корыта, а вообще без такового. Нескончаемых два года мыкалась она с детьми по чужим квартирам в чужом городе. И появился некий дядя Миша, и Раиса Дмитриевна выскочила замуж. Теперь же не было и его. Но был дядя Серёжа.

За все три года проживания в Тумачах мать так и не устроилась на постоянную работу в Житнино. Она перебивалась случайными заработками: то наймётся на прополку картофельного, морковного или какого иного поля, то – на уборку той же картошки или моркошки, то – на их же переборку-сортировку, то устроится сторожем, а то подсобит в коровниках или на куриной, гусиной, поросячьей фермах от раздачи корма до уборки-чистки помещений и двориков для выгула. Да мало ли дел в большом селе с несколькими фермами – там никогда не откажутся от лишней пары рук.

Рома, сын Раисы Дмитриевны от первого брака, уже несколько месяцев был в армии. От него сразу стали приходить тревожные письма: рослый, выносливый, привыкший к невзгодам Рома по каким-то причинам попал в изгои и старики-деды измывались над ним, как евнухи над ослицей. Две недели назад матери сообщили, что её сын находится в госпитале с проникающим ранением в брюшную полость. Он прооперирован, состояние стабильное, у него имеется всё необходимое. Мать засобиралась в очень дальнюю дорогу. Но нужной для поездки суммы не находилось. Это ещё больше расстроило Раису Дмитриевну, отчего она ушла в загул.

Катя вернулась в дом, заглянула в издыхающий холодильник, пошуровала по кастрюлям, припомнила, что хранится в подполе, – выводы не обнадёжили. Надо было либо что-то из чего-то как-то приготовить, либо… либо посмотреть на другую сторону деревни, что делает Бориска?

Катя скинула ночнушку, надела полинялое платьице и, оставив бабку Евдокию сопеть и храпеть в одиночестве, скромно пошла к расхлябанному гнилому забору. Она встала у калитки и стала высматривать через маленькую деревенскую “площадь с фонтаном” соседа Бориса.

 

Бориска не заставил себя долго ждать.

Он появился из-за дома в одних вместительных чёрных трусах, в руке у него качалось, скрипя, эмалированное зелёное ведёрко.

Он вышел за изгородь и направился к колодцу.

Катя положила руки на перекладину калитки, упёрла в них подбородок и сотворила на лице безразличное выражение.

– Привет, – буркнул Бориска.

– Привет, – пискнула Катя.

Бориска завертел рукоять колодца, наматывая на короткое брёвнышко ржавую цепь, потому что какой-то неряха либо сбросил ведро на дно, либо забыл его поднять.

– Воды не надо? – спросил Борис у Кати, привычно прикладывая усилия для подъёма ведра с водой.

– Нет. Спасибо. Ещё осталось.

Борис пожал плечами и вытащил ведро на сруб. Он перелил воду в зелёное ведёрко и обронил короткий взгляд на девочку, наблюдающую за ним с безразличием.

– У тебя сегодня тихо? – поинтересовался он.

– Да, тихо, – проговорила Катя. – Мать опять в селе, со своим ухажёром, а бабка храпит.

– Может, зайдёшь? Чего сидеть одной? – Борис подхватил ведро и пошёл к себе.

Катя вяло открыла калитку и точно также вяло вышла.

Борис занёс ведро в дом и появился в дверях.

– У меня сегодня щи-каша, которые, как известно, есть пища наша, будешь?

– Давай, – согласилась Катя.

Она прошла в распахнутую дверь терраски и уселась на табурет.

– Компоту? С булкой.

– Угу.

Катя водила пальчиком по клеёнке на столе с немножечко виноватым видом, а мальчик-хозяин гремел посудой на кухне.

Они без лишних слов стали завтракать.

Было без четверти восемь.

Щи-каша были приготовлены самолично Бориской. Да и кто мог бы их приготовить? Отец где-то прокладывал маршрут по железнодорожным путям, а мать… мать была недалеко, в Житнино, но с другой семьёй.

Катя отставила пустую тарелку, спросила:

– Чего это ты, Бориска, какой-то суровый?

– Щас пойду в село, – отозвался он. – Может, отец телеграмму прислал? Он должен скоро вернуться. И надо взять денег у бабки Матрёны, чего-нибудь купить.

Бориска испокон века ходил в село получать деньги, оставленные на его житиё-бытиё отцом у набожной и бабушки Матрёны, бывшей приятельницы умершей матери отца. Она выдавала мальчику сумму на нужды по частям. А приезду отца Бориска обычно радовался, так что это не могло быть причиной его плохого настроения.

Девочка смотрела на него непонимающе и прихлёбывала из кружки в оранжевый горошек компот, заедая его чёрствым белым хлебом.

Бориска понял мысли Кати, добавил:

– Спал плохо… думалось всякое.

Катя была бы рада спросить про это “всякое”, но при слове “спал” она в один момент припомнила свои ночные приключения и смутилась, потупилась. Ей сделалось стыдно за свой “нежный” сон.

Бориска, конечно, ничего не мог знать о ее ночных приключениях, и поэтому удивился произошедшей с ней перемене.

– Ты чего? – спросил он.

– Ничего! – огрызнулась Катя. – Давай посуду, помою, – сказала она и поднялась.

– На. – Бориска позволил забрать свою тарелку.

Катя исчезла на кухне.

А Бориска допивал компот и недоумевал.

– Гм… девчонки! – заключил мальчик. – Чего уж тут поделаешь? Девчонки.

Бориска согнал со стола в чашку крошки и направился к мойке, где трудилась раскрасневшаяся и надутая Катя. Она пользовалась куском хозяйственного мыла, тряпкой и согретой на плите водой. Газ в плиту поступал из баллона, скрытого за домом в железном ящике.

Бориска не стал добиваться разъяснения её поведения. Он ушёл собираться в Житнино.

 

Бориска надумал пригласить Катю прогуляться к селу.

Но, когда он вышел из закутка, где переодевался, девочки не было. Она незаметно ушла.

Бориска запер сарай и дом, вышел за ограду и остановился у колодца. Он прикинулся пьющим воду из ведёрка и искоса последил за домом Кати. Он ничего не увидел, хмыкнул и направился по единственной дороге к Житнино. Не доходя несколько десятков метров до места напротив шалаша, Бориска перебрался за давно высохшую, едва различимую речушку и углубился в кукурузу. Он преодолел по ней добрую сотню метров, прежде чем отважился возвратиться на просёлок.

Солнце успело взобраться высоко на небо. Не колышимая ветром кукуруза создавала естественный коридор. Мир млел. Пыльная дорога, как длинная скатерть, выстланная великаном, соединяла богатое село и захудалую деревушку.

 

Матрёна Викторовна, набожная старушка, которой Леонид Васильевич Шмаков не опасался доверять деньги для повседневных нужд сына Бориса, была занята приходом приятельницы. Они мирно пили чай с кусковым сахаром. Бориска воспользовался такой удачей и, получив нужную сумму, отнекиваясь от угощения и расспросов, быстро откланялся. Ему надо было торопиться, потому что уже было десять часов, а ещё предстояло навести справки о Боброве Константине, наёмном рабочем, и успеть вернуться в Тумачи до того, как ребята надумают нанести мужику визит. Как бы чего не вышло в его отсутствие.

 

Бориска не бежал, он летел в Тумачи.

Расспросы в Житнино не дали никаких результатов. Никто не только не знал заезжего наёмного или сезонного работника Боброва, но слыхом не слыхивал о каком-либо происшествии, случившемся два-три дня назад. Уже две недели, как в Житнино всё было спокойно.

Бориска мчался.

Пробегая шалаш, он уловил детские голоса.

Он остановился и стал прислушиваться, стараясь усмирить взбаламученное гонкой сердце.

Он уже было подумал, что ему почудилось, и надо поскорее уносить ноги, пока некий Бобров не выбрался из своего укрытия, как вновь услышал голоса детей.

“Они там!” – ужаснулся Бориска.

Был полдень. Воздух колыхался от восходящих потоков и звенел кузнечиками. Кукуруза была высока, неколебима.

Мальчик уже был готов войти в неё, когда голоса сменил шелест – сквозь кукурузные ряды кто-то пробирался к дороге.

Бориска насторожился.

– О, привет, Бориска!

– Катя сказала, что ты в Житнино.

Это были Митя и Саша.

– Я как раз оттуда, – сказал Бориска и заглянул им за спины. Он ожидал, что вот-вот появится тот, кто заставил его срочно возвращаться в Тумачи. Но никого не было. – Вы одни?

– Катя не пошла с нами, – сказал Саша. – Она, как узнала, куда мы собираемся, заартачилась, что-то залепетала. Мы так и не поняли, что почём и зачем. И вообще, она сегодня какая-то чудная.

– А где Любочка? – спросил Бориска.

– Дома. Тебя поджидает.

– А мужик? – Бориска напрягся, представляя себе, что тот наблюдает за ними и слышит разговор.

– А его нет! – Митя развёл руки. – Мы думали узнать, может, ему что нужно? А его след простыл.

– Как это так? – Бориска не поверил, что вот так вот вдруг всё уже могло закончиться. – Совсем?

– Совсем. Все шмотки забрал. Как не было.

– Надо же, – сказал Бориска. – Может быть, он просто отошёл?

– А кто его знает, – отозвался Саша, – может, вернётся. Мы решили заглянуть позже, проверить.

– Да-да. – Бориска озирался, высматривая признаки скрытого от них наблюдателя – этого маленького мужичка-вруна. – Не забудьте про меня, я тоже пойду.

– Пойдём, – согласился Саша и зачем-то оглянулся. – Мы сегодня не утерпели, – добавил он. – Мы не пошли бы без тебя…

– Если бы ты был дома, – закончил за него Митя.

– Хорошо, уговорились, – сказал Бориска. – Вернёмся через три-четыре часа?

– Наверно, – сказал Саша.

– Кто его знает. – Митя в упор, не мигая, смотрел на Бориску, поблёскивая линзами очков в поломанной толстой оправе.

Три мальчика медленно пошли по просёлку к своей скромной деревушке, затерянной среди полей.

 

Продолжить чтение Часть 1 Глава вторая ч.2

 

Поддержать автора