Глава одиннадцатая

ЕГОРУШКА

Андрей Куц

 

Страх

6 дней назад (21 июля, пятница)

 

У всех родители, как родители: спят дома, предвкушая последний рабочий день. Только Кате с Бориской одиноко: некому их защитить и утешить. Забыты, покинуты они близкими, предоставлены сами себе. Лежат они в одной избе, стараются уснуть, настороженно прислушиваясь к малейшему шороху за плотно закрытыми дверями и окнами. И столь же настороженно вслушиваются они в дыхание друг друга: спит ли, нет ли?.. Кричать, зовя его на помощь, если придётся? Или же тебя самого окликнет бдящий товарищ – предупредит, будучи настороже, как и ты не смыкающий глаз, также чутко вслушивающийся в ночь?

Катя устроилась на кровати Леонида Васильевича, стоящей параллельно кровати Бориски, но у противоположной стены. Разделяла их печь, некогда русская, но переделанная десятки лет тому назад в маленькую и покладистую для освобождения лишнего метра-другого в невеликой избёнке. Печь была холодная. Но в избе в эту ночь было тепло: весь день дверь и окна были распахнуты – в помещение беспрепятственно вливался воздух жаркого дня. Комары не беспокоили, потому что в их сухой, лишённой тени деревьев местности комаров никогда не бывало. Жужжало и надоедливо липло к высохшему на теле детей дневному поту несколько мух, сумевших скрыться от мухобоек, с которыми, прежде чем улечься в кровати, целых десять минут кружились, крались и скакали, охотясь, Катя и Бориска.

Как бы Бориска ни был уверен в надёжности полонения Жоры, а разговоры Кати о мизерной возможности его освобождения были брошены в верную в почву – они прижились: пустили корешки и дали побеги, которые быстро вбирали питательные соки, отчего крепли и настойчиво тянулись ввысь.

Тумачи были темны и тихи. За окном, как и в избе, ночь без остатка сожрала весь окаянный и прекрасный мир. Даже луна куда-то подевалась… И сверчок, живущий за печкой, и жук-короед, точивший, усердно и кропотливо превращавший потолочную балку в труху, молчали. Молчали и дети, стыдясь собственного страха и оберегая покой друга, возможно, уже успокоившегося, позабывшего этот проклятущий страх и, если не уснувшего, то вот-вот готового провалиться в милостивое беспамятство: «Пускай он видит по-праздничному яркие сны, а я его стану сторожить». Катя лежала смирнёхонько. Бориска задрёмывал, но тут же начинало мерещиться ему, что к дому подкрадывается Жора – он намотал на руки длинные цепи, чтобы они не роняли в уснувший мир звона и бряцанья, он умелой, натренированной рукой, легко открывает дверной замок и входит… Бориска распахивал глаза, тяжело дышал и смотрел в едва различимый белый потолок, с натугой припоминая и с трудом начиная всё твёрже понимать, что замок у него не один, что ещё имеется надёжный засов и скрипучая дверная защёлка, которую тоже надо задействовать, повернув ручку книзу, чтобы открыть дверь. И уж если каким-то образом Жора справится с засовом, то Бориска обязательно услышит скрип дверной ручки и  проснётся.

«Да нет! Бред! Он не сможет открыть засов. Как же он его откроет? И в сарае – тоже засов. Ему непременно придётся вламываться. Непременно. Иначе никак! Надо уснуть, надо набираться сил, надо успокоиться, надо спать…»

Бориска незаметно засыпал. И через десяток минут снова, вздрагивая, распахивал глаза – слушал ночь, тишину, Катю, далёкого филина, неугомонную, навязчивую муху… переворачивался на другой бок, поправлял подушку и обволакивался мучительной дрёмой в никак не кончающейся ночи…

Катя, пробуждаясь от тех же кошмаров, что Бориска, частенько слышала, как скрепит соседняя кровать, слышала шорох одеяла, возню, вздохи, и подолгу смотрела в окна, томясь страхом, выдумывая вдруг выскакивающую физиономию Жоры, безобразно ржущую и пялящуюся на Катю через стекло окна. Она страдала от тяжести в голове, нуждаясь во сне, и никак не находила надёжной мысли, способной её успокоить, подарив быстротекущую, тающую в череде любопытных сновидений ночь. Она не замечала, как засыпала… а потом, обнаруживая себя среди всё той же ночной темноты, удивлялась тому, что она «кажется, уснула». Кате хотелось пить, Кате хотелось в уборную, но она терпела, дожидаясь рассвета и – главное! – Бориски. За час до того как над горизонтом показалось солнце, Катя уже не столько придумывала себе Жору, шатающегося возле дома, сколько ждала, когда же Бориске приспичит выйти из избы, чтобы присоединиться к нему без лишних объяснений и вдохнуть холодную свежесть раннего утра. Когда солнышко нежно – любя – подсветило небосвод, Катя почувствовала неимоверное облегчение, Катя обрадовалась: «Наконец!» – и… крепко надолго уснула.

Не менее тревожной была ночь и для Мити с Сашей.

Мальчики мудро решили, что раз Бориска так и не объявился у них, значит, с Жорой всё вышло благополучно – Жора не смог освободиться. Хотя мыслишка, что Жора получил свободу и… если не убил, то серьёзно пришиб Бориску, в один момент их посетила, – они сделали над собой героическое усилие, отгоняя страшную мысль. Около одиннадцатого часа они забрались под одеяла, и с напряжением прислушивались: не идёт ли кто к дому, не постучат ли в окно? Но нет – тихо, лишь ничего неподозревающие отцы похрапывают рядом с жёнами – матерями мальчиков. Какой прок от таких защитников? Они ничего не ожидают, и потому-то они ни к чему не готовы! Но всё же при них и Саше, и Мите было спокойнее. Куда спокойнее, нежели Кате с Бориской.

Саша и Митя, каждый в своей избе, каждый в своей постели, думали об одном и том же, растили в себе одни и те же образы: Бориска, облитый кровью, лежит в кукурузном поле, а Жора спешит по их души – и лазает вокруг дома, ища способ проникнуть в него, чтобы устранить свидетелей!.. Но, нет! С Бориской всё в порядке. Бориска, конечно же, спит дома. Но Жора! Жора, который имеет относительную, но свободу: у него полностью свободны руки и есть возможность некоторого передвижения, – предоставленный сам себе, без надзора, он способен, вполне способен отыскать способ разбить путы на своих ногах!.. Он – может! И тогда… тогда он придёт за ними!.. Митя с Сашей, как и Катя с Бориской, слушали ночь и вглядывались в её чёрноту, но, не видя и не слыша ничего чуждого, постороннего, они подчинялись потребности куда как более насущной, чем бесплотный страх, и – засыпали. Засыпали, чтобы через несколько минут или через полчаса непременно проснуться, и – с частым сердцебиением, с тяжёлым дыханием – снова и снова изучать окружающую обстановку: не изменилось ли что-то в непроглядной ночи?.. Так продолжалось до утра. А лишь забрезжил рассвет, они, как и Катя, крепко уснули, и пробыли в безликой пустоте несколько благолепных часов.

А вот Любочка спала, как и положено дитю – без задних ног, сопя в две носопырки, потому что она безгранично доверяла Бориске. Не может быть такого, что бы Бориска сделал что-то неправильно: Жора посажен на надёжно-надёжную цепь – он никуда не денется!

Любочка вовсе не переживала о Жоре: теперь он – там, теперь он – в её власти! Теперь-то она узнает о своей мамочке всё-всё! Так или иначе, рано или поздно, но он ей всё расскажет… Он обязательно пришёл за её мамочкой, потому что та убежала от плохого дяди, чтобы вернуться к ней, к Любочке, и, если не жить здесь вместе с ней, то взять её с собой, увезти далеко-далеко, туда, где их никто не сыщет за целый век! А века маме с дочкой вполне хватит! Наверное, хватит, должно хватить… если век – это целых сто лет, – потому что люди живут тоже сто лет! Так ведь?

Любочка спала и видела размытое до неузнаваемости, но до боли в груди знакомое – угадываемое дочерним сердцем – лицо матери: мать тянула к ней руки, ожидая, когда же Любочка добежит до неё и окажется в крепких тёплых объятиях. Любочка бежала и подвизгивала от радости. Ей было легко бежать, но она почему-то никак не могла добежать до мамы… и, приостановившись от удивления, она снова бежала… и она добежит, непременно добежит, и они обнимутся и поцелуются… только Любочке не надо останавливаться, потому что после каждой остановки Любочка немножко просыпается (или она останавливается, потому что просыпается от избытка чувств?) – и ей приходится начинать свой бег с того места, на котором она стояла мгновением раньше… а может, она не может добежать потому, что очень нетерпелива, и поэтому останавливается, преодолев лишь десять?– двадцать? шагов, которые чудятся ей целой вечностью? Век – это ведь целых сто лет! Значит, век – это вечность

 

Не производя шума, взяв одежду, Бориска выскользнул в сени – оделся и вышел в утреннюю прохладу. В обильной росе блестело поднимающееся солнце. Прозрачный воздух ничуточки не искажал симметрии удивительного мира.

Измученный нескончаемой ночью, полной тревожных образов, с рваным, бестолковым сном, припухший лицом Бориска неуклюжим медвежонком босоного ступал по тропинке, обходя свои владения, – заглядывал за каждый куст, в каждый закуток, ища незваного гостя, высматривая посторонние следы. Никого и ничего не найдя, Бориска успокоился и, расправив плечи, помахал руками, повертел бёдрами – это он симулировал зарядку. С наслаждением выдохнул и пошёл к грядкам. Сорвал пяток огурчиков, выбрал четыре помидорины с налитым с южной стороны, багряным бочком. Нарвал укропа, петрушки, перьев лука. Уложил всё это богатство на маленький деревянный столик, стоящий возле уличной раковины. И стал умываться, подкидывая ладонью стержень, который был в центре бочка с водой. Бориска фыркал, отдувался. В завершении утреннего моциона, он всунул под умывальник голову, темечком приподнял стерженёк – и полилась вода, смачивая его коротко стриженые волосы. Хорошо! Он вытерся полотенцем, которое прихватил при выходе из дома и повесил на ветку вишни, и занялся мытьём овощей и зелени. Руки костенели, их ломило. Бориска терпел, наблюдая, как его покидают последние крохи дурноты мучительной ночи.

За ним, стоя на крыльце, наблюдала Катя. Девочка уже сменила ночную рубашку на дневную одежду –  грубо обрезанные на уровне колена старые джинсы и простенькая рыжеватая блузка из хлопка. Она проснулась в тот миг, когда Бориска проскользнул в сени. Немножко полежав, приходя в себя и слушая, что творится за стенами, всё ли в порядке с Бориской: никого не встретил, не нашёл? – она поднялась, переоделась, заправила и свернула в рулон свою постель, и вышла на крыльцо – Бориска умывался, он не замечал её. И Катя стояла, слушала его восторженные и торжествующие охи и ахи со всякими «бр-р» и «уф-ф».

Когда Бориска занялся зеленью, Катя сошла по ступеням и тихонько проплыла мимо, бросив бесцветное:

– Привет.

Несмотря на лихость и удаль, проявленные при умывании, Бориска был невозмутим и спокоен, и даже – чрезвычайно серьёзен.

– Привет, Катюха, – дребезжащим басом отозвался мальчик.

Он не стал придирчиво наблюдать, куда это Катюха направилась, а пошёл нарезать внушительную миску салата.

Привезённые отцом из долгих странствий маленькие деревянные ходики китайской работы, висевшие над кухонным столом, выполненные в старорусском стиле, показывали: 7 часов 10 минут.

 

В 7.50, после завтрака, на котором Бориска с Катей обменивались ничего незначащими фразами, пока Катя мыла посуду, делая то малое, чем она могла порадовать себя и на чём могла отвлечься от ночных мыслей и образов, а заодно – отблагодарить хозяина за радушный приём и данный приют, Бориска прогулялся к калитке, размышляя: «К Жоре идти сейчас или подождать, занявшись ноской воды из колодца? Вода кончается – не носил уже два дня. Хорошо, что были дожди, можно, пожалуй, сегодня ничего не поливать. Но всё одно воду пора носить». Он остановился у калитки и сразу же увидел Сашу, который, как и он, стоял за калиткой своего дома. Мальчики приветствовали друг друга унылым поднятием руки и не менее унылым кивком головы. И Саша тут же перевёл взгляд налево, и Бориска понял, что он адресуется Мите. Бориска вытянулся, высунул голову за калитку и увидел, как на него таращится от своего забора Митя. Они поздоровались так же сухо – лишь жестами. Трое мальчиков постояли некоторое время, – каждый в своём огороде, но думая об одном и том же – о Жоре.

Саша поймал глаза Бориски и, подняв правую руку, указал большим пальцем к себе за спину, в беспокоившую всех сторону. Бориска кивнул. Саша дал знак Мите – кулак с поднятым большим пальцем, тем самым говоря, что всё в норме, и ткнул кулаком за спину. Все всё поняли. Мальчики разошлись, чтобы собираться к небольшому походу по маршруту, успевшему стать привычным, который был прост, но теперь казался опасным.

 

В 8.15 Бориска отнёс в избу Кати её постельные принадлежности. Митя с Сашей, уже поджидавшие их, удивились маленькому происшествию: Катя ночевала у Бориски! Но, узнав, что в ночь Катя оставалась одна, и припомнив собственные ночные тревоги, больше они не проронили ни слова. Дети вообще старались не разговаривать. Они прибывали в своих переживаниях и в предчувствии близкой катастрофы.

 


Поддержать автора:

QIWI Кошелек     +79067553080
Visa Classic     4817 7601 8954 7353
Яндекс.Деньги     410016874453259


 

Когда Бориска с Катей отнесли постель и вышли из избы к мальчикам, они увидели, что Митя, оказывается, приволок с собою арматурный прут, а Саша несколько смущённо опирается на увесистую берёзовую дубинку. Бориска шмыгнул носом, вспомнил свою дубинку из трёх стеблей кукурузы и, недолго думая, отправился за дом, искать во владениях бабки Евдокии что-нибудь, что легло бы в его ладонь приятной тяжестью, даря надежду в случае непредвиденных обстоятельств. Никому не надо было объяснять, что это за такие обстоятельства: Жора слишком долго был в одиночестве – могло… да, могло случиться всё, что угодно… Жора мог обрести свободу и поджидать их в зарослях необъятного кукурузного поля!

Бориска выбрал напильник. Длинный, тяжёлый, прямоугольный, с крупными зазубринами и с удобной деревянной ручкой напильник был страшным оружием. Но, чтобы опасного зверя, выскочившего из джунглей, удерживать на расстоянии, он всё же был недостаточно длинён. Однако, в условиях густо растущей кукурузы он будет вполне удобен из-за своей маневренности и сокрушающе-разрубающих ударом.

Дети, в знак одобрения, сплющили губы, надули щёки, покивали, но никто ничего не сказал.

Четвёрка тронулась в путь.

За их спинами бухнула калитка. Они вздрогнули и быстро обернулись.

К ним поспешала Любочка.

Она прямиком очутилась возле Кати, шедшей позади мальчиков, и взяла её за руку, вложив свою маленькую ладошку в её невеликую ладонь. Любочка сурово, упрямо, из-под низко опущенных бровей посмотрела на Бориску.

Никто не проронил ни единого слова.

Бориска повернулся, возобновляя прерванное движение, – все последовали за ним.

 

Пятеро детей с предосторожностями, крадучись, вошло в кукурузу. Продвигались они медленно, надолго останавливаясь и изучая наличие посторонних движений или звуков: они прислушивались, принюхивались, вглядывались. Они старались производить как можно меньше шума. Бесхитростное оружие мальчиков было наготове. Ладони вспотели. Если дети могли бы, то, казалось, они бы подёргивали навострёнными ушами, как кошки, напуганные или выслеживающие добычу.

Истекло не менее получаса, прежде чем впереди показался просвет – свободная площадка перед шалашом.

Они встали непоколебимо, как кукуруза, вросшая в землю, превратившись в слух.

Истаяла одна минута.

Вторая…

Тихо.

Совсем тихо. И кукуруза, как вата, поглощает звуки огромного мира. Даже примолкли птицы и притаились насекомые. А ветер не колышет кисточек высоких, под два метра, кукурузных стеблей.

Третья минута потянулась… тихо…

Вдруг!

Звук!

«Что, что это было?» – спрашивали глаза каждого из пяти детей. – «Это… это?.. Ти-ше-е…»

Звук! Снова! Тот же самый!

«Это так… так шуршит газета!»

Жора на месте! Жора захотел курить!

«Жора! Милый наш, дурашка Жора!..»

Ребята переглянулись. Они улыбались.

 

– Кто это у нас тут нарисовался? – с издёвкой протянул Жора. – Никак гадёныши? Гадёныши чуют, когда рядом кто-то собирается гадить! Пришли, чтобы помочь мне? Ну, что же… Помогите дяденьке подтереть задницу! Вот вам бумажка. Готовил как раз для этого случая – очень любовно, нежно комкал. Как-никак для себя! – Жора протянул ребятам куски газеты, которыми он занимался перед их приходом.

Дети смутились – жгуче покраснели, не знали, куда подевать глаза.

– Ну, что же вы?! – удивился Жора. – Мне уже невмочь терпеть. У вас тут чай не пятизвёздочная гостиница – уборной я нигде не нашёл. Все удобства – на чистом воздухе, под открытым небом. Но это ничего – тюрьма закаляет. Сейчас я преподам вам урок незабываемой гнусности… но вы привыкнете. К этому, знаете ли, привыкаешь! Зато, привыкнув, уже всё делается нипочём, всё до фонаря – и даже как-то легче становится жить… – Жора мечтательно закатил глаза. – М-да… славные были денёчки. И вот, вот они вернулись. Хе-хе-хе… Давай, шпана! Я вот здесь пристроюсь, а вы потом подчалите – займётесь уборочкой, марафетом. Будете у меня шестернёй. Вам место только у параши, гадёныши вы мои!

– Никто не собирается ничего за тобой убирать, – сипло сказал Митя, выглядывая из-за больших очков, в которых радостно плескалось солнце. – Если тебе хочется устраивать туалет там, где ты спишь и ешь, это твоё дело. Если тебе нравится на это смотреть и это нюхать…

– Валяй! – с вызовом предложил Бориска. – Приступай, а мы пойдём. У нас, кроме как смотреть на твои безобразия, найдётся, чем заняться.

Дети, следуя движению Бориски, повернулись, чтобы уходить.

Жора начал выламываться:

– Валите… не очень-то и хотелось… потом сами же приползёте на карачках.

– Зачем это? – спросил у товарищей поражённый Бориска.

Все пожали плечами от непонимания.

– Зачем нам возвращаться? – спросил Саша у Жоры. – Нам это надо? Нет, не надо. Это тебе надо. Есть-пить не станет – вспомнишь о неразумных детках, да будет поздно!

– Ну ладно, ладно, – сдался Жора. – Я вас не стану ни о чём умолять, но и сориться мне с вами нет никакого резона. Ваша взяла!.. ш-панята… Тогда, что ли, выкопайте ямку… до кукурузы мне не добраться.

Саша повернулся к Бориске:

– Мы как-то не подумали об этом. Надо что-то придумать. Как-то ему… надо же… это самое…

– Жора, ты с полчасика потерпишь? – спросил Бориска.

– С полчасика, говоришь? – Жора прищурил правый глаз, наклонил голову и насладился прекрасным лазоревым небом и нежными барашками пышных облаков. Наконец Жора понял себя. – Потерплю, пожалуй, – сказал он. – Мне не привыкать.

Бориска обратился к мальчикам:

– Давайте, Митянь, Сашок, сгоняйте за лопатой. А мы тут побудем – чего Любашке туда-сюда бегать? Да и Кате. Их же одних не оставишь. Да и к часу нам надо будет вернуть Любочку домой.

– У! – подала недовольный возглас Любочка.

– Надо, – уверил её Бориска.

– Я тоже пойду, – неожиданно для всех вызвалась вернуться в деревню Катя.

Бориска поразился.

– Зачем тебе бегать? – спросил он. – Они туда-сюда быстро сгоняют. Обернутся минут за двадцать. А ты?..

– Не хочу, сидя тут, ждать Митю с Сашей, слушать всякое – ну его! – Катя фыркнула в сторону Жоры. – Да и жрать ему надо. Мы же ничего не захватили – пойду, соберу чего-нибудь, и тогда сама приду. И лопату возьмёте у меня, а мальчишки домой сгоняют и приволокут чего-нибудь из съестного.

– Ну ладно… всё это дельно, – одобрил Бориска.

– Ну, мы помчались? – Митя прямо-таки бил копытом, рвясь на задание.

Саша хлопнул его по спине:

– Погнали!

– Стойте! – воскликнул Бориска и посмотрел на небо – солнце забиралось всё выше, кучевые облака замерли, кружили-кувыркались ласточки. – Я вот что подумал. Нам нужен ещё один шалаш – для нас. – Четверо детей тоже посмотрело на солнце – почувствовало, как оно припекает, а ведь начинался только десятый час! – Прихватите ножи и верёвки или тряпки, хорошо?

 


Поддержать автора:

QIWI Кошелек     +79067553080
Visa Classic     4817 7601 8954 7353
Яндекс.Деньги     410016874453259


 

Митя ничего не имел против.

– Лады, – сказал он.

– Согласен, – проурчал Саша. – Мысля дельная. Погнали. – Саша подтолкнул Митю и последовал за ним. Коротенькую шеренгу замкнула Катя, которая никуда не торопилась.

И Бориска с Любочкой остались один на один с Жорой.

 

Когда через тридцать минут, запыхавшиеся, взмыленные, примчались Саша с Митей, Бориска с Любочкой скучали, изнывая от нетерпения. С Жорой они обо всём помаленьку потолковали, и минут пять уже ни о чём не заговаривали, основательно уяснив позицию противоборствующей стороны… Как бы неприятно, брезгливо и стыдно ни было говорить о настигшей-таки Жору естественной надобности, поговорили и об этом. Жора сознался, что он не собирался осквернять пейзаж и отравлять воздух: он предполагал расковырять палочкой ямку. И то хорошо! – а то Бориску уж было начала распирать неприязнь и непередаваемая гадливость к Жоре, и без того невыносимо-гадкого, отвратного, во всех отношениях сомнительного типуса… Договорились о том, что Жора сам займётся сооружением отхожего места. Было решено капать узкую, но глубокую яму в непосредственной близости от южной стороны шалаша, ближе к задней его части, потому что все остальные места были уж слишком открытыми, на виду, а в иные – никак бы не позволили добраться цепи. Немного помолчав, потомясь в неловкости, не зная, чем заняться, о чём поговорить, коротая ожидание, Жора завёл речь о своём нелепом, как он полагал, пленении: правда ли всё это, не снится ли ему, может ли быть такое, что он посажен на цепь какими-то детьми? Думается ему, что дети просто собрались попугать его, немножечко проучить. В общем, надо бы его отпустить… Бориска послушал-послушал монолог Жоры, да оборвал его грубым словом, уверив, что всё это более чем серьёзно и надолго, – а на сколько – никто из ребят не знает. Они вообще ничего не знают, а потому нечего Жоре снова и снова поднимать вопрос о своём освобождении. Придётся ему терпеть, сидеть и ждать, что постановят те, кто взвалил на себя шефство, попечение или, если угодно, охранно-изоляционно-воспитательные функции. В любом случаи, Бориска не собирается думать об изменении меры пресечения для Жоры в отсутствие своих товарищей. Теперь простого и лёгкого пути назад нет! Теперь – это их общее дело! Теперь они все находятся в одной упряжи! Бориска не может подвергать опасности жизнь других людей! Жора возмутился: «Вы меня боитесь? Почему?» – «Потому! Ты, Жора, во всём виноват сам: не надо было нас пугать. И не надо было тут надолго задерживаться. Надо было уходить прежде, чем о тебе вылезла наружу вся правда-матка. Так-то! И на этом прекратим – это пустые препирательства». Жора покивал головой, о чём-то мысля, а может, соглашаясь, и прилепился въедливым правым глазом к Бориске и Любочке, почтительно и вроде как уважительно оценивая недоросля и малявку, безоговорочно ему потворствующую, способных на столь дерзкий, грандиозный поступок, – левый глаз у него был закрыт от чрезмерной яркости дня – для лучшего обзора мальчика и девочки. «Нехрен пялиться, – сказал на это Бориска. – Лучше займись плетением стеночки для своего туалета – будешь прикрываться ею». Жора хотел бы сказать, что клал он на них, пускай глядят и содрогаются от омерзения, пускай видят, до чего довели, в какие условия ввергли человека: в своё время лично он нагляделся на подобное вдоволь, и на него нагляделись, – ему, как побывавшему в местах не столь отдалённых, попарившемуся на нарах, плевать, – это им, домашним деткам, от непривычки может быть скабрёзно, хотя… если покумекать, им наверняка доводилось посиживать в школьных сортирах без кабинок, с одними дырками в полу, да ещё в перемену, – хотел бы это сказать Жора, но сдержался, умилённый непосредственностью пятилетней девчушки, жмущейся к четырнадцатилетнему мальчику. Жора с ленцой осмотрелся, выбрал несколько стеблей кукурузы и стал прикидывать, что бы и как бы с ними сотворить, чтобы получилась плетёная стеночка. Через пяток минут подоспели запыхавшиеся Саша с Митей.

Дать в руки Жоры такое опасное оружие как лопата, было отчаянным шагом! Но так могло показаться лишь на первый взгляд. На самом деле всё было до неприличия безопасно: Саша сел возле одной трубы, а Бориска – возле другой, – мальчики хорошенько взялись за цепи, готовые, при малейшем неосмотрительном действии Жоры, дёрнуть их, тем самым подсекая его ноги.

Жора, капая яму в оговоренном с Бориской месте, несколько минут прикидывал свои шансы при внезапной атаке на одного из мальчиков… не забыл он и о возможности перебить цепь, со всего маха обрушив на неё лезвие лопаты. Жора приостановился, якобы утирая струящийся по лицу пот, и обронил оценивающий взгляд на Сашу, ещё не отдышавшегося после беготни через кукурузу.

Бориска дёрнул цепь – из-под Жоры пропала правая нога. Он рухнул, как срубленная косой травинка. Он больно ударился скулой о черенок лопаты и, попав рукой на край уже порядочной ямы, слегка вывихнул запястье.

– Что же ты, шакалья морда, делаешь, – процедил сквозь зубы Жора, берясь за лопату и возобновляя прерванную работу. – Как на каторге …ишь, надзиратели …попки говёные. С каким же удовольствием я не перерезал бы, а перегрыз бы вам глотки…

– Не бурчи! – прикрикнул на него Саша. – Тебе сказано, не рыпаться.

– Понял, начальник, понял. Уже делаю, всё путём.

– Давай-давай, – улыбаясь после своей небольшой шалости, подбодрил его Бориска, – шевели попой, а то, неровён час, в штаны наложишь!

Жора что-то прошипел. На что мальчики слегка тряханули цепи и ещё шире заулыбались.

Митя, вооружённый трёхпалой дубиной Бориски, всё это время стоял начеку возле кукурузы, неподалёку от Саши, на юго-западе. Он нервно переминался, не раз порываясь подпрыгнуть к Жоре, чтобы огреть его – для усмирения и назидания, – но его сдерживали ободряющие жесты и успокаивающая мимика Бориски, сидевшего напротив.

Жора воткнул лопату в горку земли рядом с ямой, облокотился на черенок, сказал, поворачиваясь к Мите:

– Всё, начальник, готово. Принимай работу.

Митя с трудом разлепил губы:

– Лопату! Лопату – с-сюда! – взвизгнул он, указав место в двух метрах от себя. – Кидай сюда… тихо.

Бориска дёрнул цепь – для острастки.

Жора демонстративно спокойно исполнил наказ щуплого мальчика в больших очках с одной поломанной дужкой.

– Как скажешь, начальник, – съязвил Жора.

Не сводя с него глаз, Митя подскочил к лопате, подобрал её и отлетел к Саше.

– А теперь, начальник, позволь отлучиться – приспичило, надо мне… – Жора ухватился за живот, надломился в поясе, состроил страдальческую рожу.

– Да-да… – промямлил Митя. – Валяй…

Митя с Сашей обошли Жору на безопасном расстоянии и присоединились к Бориске, ну и, конечно, к Любочке, безотлучно топтавшейся за его спиной.

Четверо детей сдвинулось на два шага к западу – и Жору полностью заслонил шалаш.

– Ты там это… – крикнул Бориска, – потом присыпь землёй.

– Всё будет в лучшем виде, начальник, – отозвался Жора. – Мне, как-никак, здеся жить.

То ли благодаря своей бывалости, то ли из-за того, что долго терпел, Жора отделался быстро.

Теперь можно было заняться намеченными на день делами.

На длинный болт, продетый через отверстия в южной трубе, Саша накинул нужное звено цепи и закрепил его гайкой, то есть таким образом он укоротил цепь настолько, что Жора мог дойти лишь до шалаша. Таким образом вся северная половина очищенного от кукурузы участка стала принадлежать детям, и они спокойно приступили к сооружению шалаша для себя. Шалаш возводился за северной трубой, параллельно шалашу Жоры, выходом к Тумачам. Для этого понадобилось увеличить очищенный от кукурузы участок, вытянув его дальше на север. Жора в это время плёл из кукурузных листьев и стеблей стенку для отхожего места.

В двенадцать часов дня вернулась Катя, обременённая двумя сумками с кастрюлями. Она накрыла для Жоры стол, импровизированный из уже большей частью готовой стенки для туалета, которую Жора пододвинул к ней ногой.

В час дня Бориска повёл Любочку домой.

Оставшимся Мите, Саше и Кате нужно было забрать листьями и стеблями щели и прорехи в новом шалаше – с этой простой задачей они управились к половине третьего.

Была пятница – день перед двумя выходными.

До вечера Мите с Сашей надо было успеть не только поесть, но и, немного отдохнув, закончить исполнение наказа на день: наносить из колодца воды в кадки, корыта, бочки и вёдра – наполнить как можно большее количество ёмкостей, а лучше – все. Воду не таскали уже второй день, и перед субботой, которая по традиции отводилась на леность и праздность на берегу реки под Житнино, нужно было избавить себя от насущных хлопот по хозяйству. После носки воды детей ждала поливка посадок – вечер для них обещался быть не менее насыщенным, чем первая половина дня.

Когда солнце нависло над верхушками кукурузы горячим шаром, дети собрались на брёвнышке позади огорода Кати и пошли проведать Жору: если Жора до сих пор на месте, если он не добился освобождения, значит, ночью им можно будет спать спокойно, – никому не хотелось пережить вторую кряду тревожную бессонную ночь.

Жора никуда не делся.

Трубы и крепления были в порядке. Цепи, вроде как, тоже были целы: для проверки цепей и креплений на ногах Жоры, ребятам пришлось его распять, для чего они до предела натянули цепи и надели последние возможные звенья на болты в трубах так, как делали днём, и, орудуя трёхпалой дубиной, бережно, потому как Жора не сопротивлялся, придавили его в области шеи к земле…

Дети – три мальчика и две девочки – без лишних разговоров, в качестве приветствия Жоры деловито подняв по правой руке с раскрытой ладонью, ушли в кукурузу. Жора выглядел растерянным и глубоко несчастным, как потерявший хозяина пёсик.

Никто из детей не взялся бы отвечать  на вопрос: когда они опять соберутся все вместе? Завтра дети надеялись умотать на реку на целых пол дня! А что будет потом? Кто за это поручится? Придут они завтра к Жоре к трём-четырём часам или, может, к восьми-девяти? Да и придут ли вообще! Хотя… прийти, чтобы проверить наличие Жоры, кому-нибудь придётся.

До завтра, Жора!

 

Продолжить чтение Глава двенадцатая

 

Поддержать автора

QIWI Кошелек +79067553080
Visa Classic 4817 7601 8954 7353
Яндекс.Деньги 410016874453259