Чад у Петра продолжался всю неделю. Он никак не мог зайти в воды Леты, чтобы, преодолев их, встретиться с той, которая неизменно стояла на другом берегу и, ожидая его, слушала, как он выкликает её по имени, призывая идти к нему: «Мари-О!-Лета!». Вместе они больше не были. Теперь всё зависело только от Петра. А встретиться с ней ему хотелось невыносимо мучительно.

Негодуя на навязчивый сон, неведомо откуда взявшийся и для чего облапивший его, Пётр заподозрил, что ему надо вновь быть с Мари не столько для удовлетворения своей зависимости, сколько потому, что это может полностью прекратить его мучения — сон отвалится, отпустив, оставшись лишь в его памяти.

Надо добраться до Мари и тогда — конец! Он снова свободен!

Но, к сожалению, во сне Пётр был над собой не властен. Раз за разом, лишь только соприкоснувшись с холодными водами реки, он трусливо бежал в явь.

И он по-прежнему не угадывал, как она выглядит.

Он стал выдумывать её, надеясь, что это тоже может положить конец наваждению. И это было не менее мучительно. Не только потому, что у него даже с помощью рассудка не получалось увидеть её лицо, фигуру, цвет и длину её волос, а потому, что он восстал против чувственной дымки, через которую он воспринимал её с самого начала.

Но Мари должна была перестать быть эфемерным существом!

И он продолжал её вымышлять. При этом сны оставались неизменными, а вот образ Мариолеты нехотя, но, благодаря совершаемому Петром над собой насилию, облёкся конкретными чертами. И возник некий монстр, гибрид, собранный из его мнимых желаний и потребностей.

Пётр не хотел её материализации, но он устал от сладкой и, как казалось, бесконечной муки.

Если бы всё, что имело отношение к реальной стороне жизни, смогло бы гармонично соотнестись с чувственными сферами — с его душой, а значит, с истинными помыслами, тогда бы Пётр, скорее всего, успокоился, излечившись либо окончательно сойдя с ума. Но этого не происходило. Сознание отказывалось соединять две противоположности: мечту и быль.

Жизненный опыт Петра, его убеждения, привитые и приобретённые привычки — всё это оказалось негодным, ничто не помогало справиться с поставленной задачей: не проникало оно в глубинные тайники его «Я», задавленного Мариолетой. Весь набранный багаж оказался бесполезной ношей.

 

Петра редко где видели: он избегал встреч, ему ни до кого не было дела. Он принадлежал себе, потому что он разбирался в себе. Но он бродил по улицам. Он заглядывал в лица чужих женщин, и не находил в них ничего общего с той, которую искал и ждал. Не могло разнообразие мелькающих мимо него черт помочь увидеть её! Да и мог ли он найти сходство, если не знал, как она выглядит? Но он снова и снова выходил на улицу, ведомый уверенностью, что, если он столкнётся с ней, он непременно её узнает. А если не узнает, то она сама чем-либо привлечёт его внимание, проходя мимо, даст о себе знать, и тогда… — это было ещё одной версией, на которую он натолкнулся в своих размышлениях, и через которую хотел получить избавление. Он допускал, что сон, его сон с Мариолетой, может быть сном вещим, а поэтому ему надо идти, чтобы искать её. Искать ту, которая в то же самое время будет идти ему навстречу, ища встречи с ним не во сне, а затерявшись среди толпы.

 

Маша его не спасала.

Когда она позвонила во вторник, он отказался от встречи: всё напрасно, только больше боли от несоответствия реальной женщины его ночному вымыслу.

 

В среду он попробовал не спать, уповая на крайнее утомление, которое рано или поздно его свалит, и тогда, в столь тяжком состоянии, он, быть может, проспит беспробудным сном, без визита Мариолеты, часов пять и, не дожидаясь её посещения, вскочит под колокольный звон будильника телефона. О, да! Пять часов сна в пустоте.

Пётр сразу же после работы, чтобы не оставаться одному, завалился в квартиру Германа. Он помылся и переоделся во всё свежее: вещи для смены он взял ещё утром, уходя на работу. И вместе с Германом отправился по друзьям-знакомым, методично обходя бары, ресторанчики, квартиры: лица, голоса, лица, движение, смех, подвывание, икота, лица, голоса, голоса, неоновый свет, блики, стёкла, звон, фужеры, голоса, гул, серые улицы, машины, люди, люди, идут, едут, стоят, люди… Утро. Работа. Огромные свежевыкрашенные механизмы. Документы. Паспорта с техническими характеристиками. Жужжание принтера. Секретарша. Начальство. Коллега. Голоса. Лица. Клиенты. Голоса. Разговор. Улыбки. Умный вид. Значимость, во всём значимость и величие. Самоуважение. Признание. Признательность. Голоса. Шум. Гул. Скрежет. Визг. Шаги. Хлопки дверью. Телефон, трель телефона, телефон…

Вечер.

Пётр держится до последнего. Он не уступает утомлению. Его не сломить!

Он не пьёт, он не ест, он — истязает себя. В конец умучиться — вот его цель.

Откуда-то выплывает голос:

— Петруша, ты зачем такой смурной?

«Это Ларка, — понимает Пётр. — Мы — у Ларки в гостях».

— На тебе лица нет, — поддерживает Ларку Герман. — Какие-то проблемы? Или не высыпаешься?

— Не сплю двое суток, — объясняет Пётр, чтобы не врать о проблемах.

— А ну-ка ложись, — говорит Ларка, — ты совсем худо выглядишь — смотри, как глазищи вылезли, осунулся и почернел.

— Спасибо, Ларочка, спасибо, — отвечает Пётр и, подчиняясь её рукам, входит в спальню. — А вы где будете?

— Мы тут, тут будем, ты ложись, дай я тебя раздену.

— Не-еее… я сам, сам я.

Лара задёргивает шторы и уходит.

Пётр с удовольствием растягивается на кровати. Он раздевается до трусов. В квартире тепло, уютно, и он не задумывается, чем ему укрыться. Он прислушивается к приглушённым знакомым голосам и… уже совсем было отдаётся сну… как вдруг, опомнившись, хватает сотовый телефон, устанавливает будильник, дабы проснуться через пять часов, и выключает телефон — таймер всё равно сработает.

 

Пётр ошибся, жестоко ошибся.

Надежда на переутомление не оправдалась.

Положение Петра усугубилось.

Он раз за разом упрашивал Мариолету прийти к нему. Но она была неумолима. Он должен прийти к ней сам! Он не мог ей противостоять. Он шёл к реке. Он опускал ногу в воду и — от обжигающего, пронзающего холода с криком проваливался в черноту, в небытие. И — не пробуждался, для этого он был слишком утомлён. Он продолжал спать. Он снова оказывался в десяти шагах от реки. Он видел её на том берегу. Он звал её. Он, не получая ответа, не находя возможности противостоять искушению, входил в воду и — вываливался в черноту небытия.

Опять безликое плато с рекою и ждущая на том берегу Мариолета.

Всё по новому кругу.

До тех пор, пока…

Забил-заорал-заголосил будильник телефона.

 

За окном темно — ночь. Началась пятница, и в квартире Лары — никого.

Пётр долго лежал, не в состоянии прийти в себя, снова и снова переживая сон. Потом волочился в ванную и забирался под душ — обливал себя холодной водой, содрогался, но терпел, и вопрошал:

— Ну что, что в этом страшного? Видишь же, что ничего. Войди в эту проклятую воду и тогда всё, всё закончится. Отстанет проклятущий сон. Отстанет. Я уверен в этом.

Он позвонил друзьям, встретился с ними — немного отвлёкся, и в начале четвертого утра был у себя на квартире, чтобы перед работой поспать ещё хотя бы два-три часа. Потому что он надеялся, что на этот раз у него получится преодолеть речную преграду.

Но ни в это утро, ни в ночь с пятницы на субботу, ни днём в субботу, ни в воскресную ночь он не смог её преодолеть.

 

Вконец измотанный ночными мытарствами, Пётр взял пять выходных дней за свой счёт и в понедельник остался дома. Он надумал восстановить нормальный восьми часовой сон и постараться понять, как ему изменить образ жизни — это, как он полагал, была его предпоследняя надежда.

А последняя — время.

Не может Мариолета преследовать его всю оставшуюся долгую жизнь, рано или поздно безумное сновидение прекратится.

Но хватит ли ему выдержки? — в этом Пётр был не уверен.

А поэтому было правильнее, нежели просто сидеть и ждать, страдая, попытать удачи в каком-либо ином, куда как более скором, предприятии. Например, изменить образ жизни и нормализовать сон. Хотя обе эти задачи представлялись Петру сложно достижимыми. Но он справедливо думал, что хуже не будет.

— Заблудшая я овечка, — повторял молодой человек, сидя в своей квартире. — Всё это проделки потусторонних сил. Мне подаётся знак. Да-да, знак. Мне надо измениться. Тогда Мариолета уйдёт. Она оставит меня. …А хочу ли я этого? Она так притягательна, так упоительна.

Он не хотел.

Он привык к ней, и, что самое главное, он не чаял в ней души. Она была нужна ему, необходима. Потому что… потому что теперь он не мыслил себя без познанной сладкой истомы.

— Мне так кажется. Это всё психика, это пройдёт. Когда привыкаешь к постоянному присутствию женщины, всегда тяжело, если снова остаёшься один. И точно такое же происходит с женщинами. Поэтому многие, только расставшись, тут же находят замену. И это, несмотря на то, что они наконец-то стали свободными?

Пётр упорно оставался в квартире, в одиночестве, что было непривычно как для него самого, так и для тех, кто знал его.

В первые дни, нацелясь переменить собственную жизнь, он хотя бы как-то боролся с собой. Эта борьба была не менее сложной, чем борьба с ночным наслаждением, тесно переплетённым с ужасом. И поэтому его хождения на кухню, в ванную, попытки прибраться в квартире, смотреть телевизор, читать книги, осмысливать жизнь, искать новые пути развития, смысла — всё это очень скоро сошло на нет.

А размытый образ той, которая зачаровала его, оставался неизменным. И оставалась его борьба со своим разумом, пытавшимся придать ей конкретные, различимые человеческие черты. И, конечно, были всё те же сны.

Пётр стремительно дичал в добровольной изоляции от внешнего мира.

Он пристрастился к самобичеванию.

Копаясь в былых поступках, он зачастую испытывал боль и стыд. Радостей и гордости было мало. Ничтожно мало. А если бы их было больше, то и тогда бы они не выдержали стыда, который, как известно, невыносим и громаден даже в ничтожной концентрации, — особенно, если заостряешь на нём внимание, будоража и без того расстроенные нервы. Пётр всегда знал об этом. И всегда бежал от этого. Пётр не был удивлён. Как не был способен овладеть собой.

Пётр нашёл единственный выход: он всякий раз отвлекался на мысли о Мариолете. Которая неизменно ждала его на том берегу реки, а это значит, что она нуждается в нём!

Он стал стремиться к тому, чтобы лишний раз закрыть глаза и, провалившись в тягостную дрёму, хотя бы на короткое мгновение увидеть её.

Пётр забыл о личной гигиене, забросил хозяйство. Пётр сдался в плен Мариолете, теша её расплывчатый, но от этого не менее притягательный образ. Он большую часть дня лежал, вспоминая её, и тщательно перебирая те чувства, которые она в нём пробудила, или лежал, желая уснуть.

Пётр чах.