ДУРДИЛЬ
Андрей Куц
3 (87)
Успокоенная тем, что минувшим днём Марат вернулся домой, Авдотья Лукинична проспала до половины девятого часа.
Увидев, что за окнами серо, она решила, что ещё раннее утро, — несколько солнечных недель кряду не пропали даром: ей даже не пришло в голову, что день давно начался.
Она с готовностью закрыла глаза и с удовольствием покемарила ещё с полчасика.
Было самое начало десятого, когда Авдотья Лукинична наконец выбралась из постели.
За окном было всё так же пасмурно.
Она взволновалась — взглянула на часы и всплеснула руками.
— Ба-ба-ба… — забеспокоилась Авдотья Лукинична. — Время-то, время-то сколько! А я знай себе сплю! Как же это? Что же это? За окном темно, а по часам выходит, что уже десятый час!
Не обратив внимания на кровать Марата, она двинулась к двери, чтобы разобраться, что это за невидаль приключилась в природе, почему такая темень?
В вышедшую на порог крыльца Авдотью Лукиничну ударил поток холодного воздуха.
— Ух-ты, что деется! — Старушка поёжилась, поплотнее укрыла грудь, плечи и горло шерстяным платком. — Взбунтовалась природа! Надоело ей быть щедрой. То жаром донимала, теперь же не будет покоя от ненастья. Того гляди дождь хлынет. Ишь, какое небо смурное, тяжёлое, с ходкими, быстрыми облаками… ишь ярится…
Авдотья Лукинична прикрыла дверку.
Она зажгла конфорку газовой плиты — подвинула на неё чайник. И пошла глядеть Марата — заспался малый, время уже много, пора бы подниматься.
Мальчика не было.
Бабушка принялась соображать, стараясь не гоношиться раньше времени. Ведь то, что его постель пуста и холодна, вовсе не означает, что он снова ушёл в неведомом направлении и проскитается неизвестно сколько времени — то ли день, то ли день с ночью, а то и сутки-другие.
“Сперва надо проверить на улице”, — решила старушка.
Стараясь быть сдержанной, Авдотья Лукинична погасила огонь на газовой плите и отправилась на поиски непоседливого, неугомонного мальчишки, то есть своего внука.
Марата нигде не было.
Дом, подпол, сарай, огород и прилегающая к забору территория были тихи, пусты, пронизаны холодным, по-утреннему свежим, с примесью запаха близкой осени, ветром — серая действительность, неестественная, потому что непривычная, под быстро бегущими стадами клокастых серо-синих облаков.
По всей улице и в огородах не было видно ни одной живой души.
Авдотья Лукинична не знала, что и подумать, куда бежать, к кому обращаться? Кто ей подсобит?
Как кто? Что за нелепый вопрос! Конечно, приятели Марата! И их родители! Тогда сразу станет ясно, ушли они в обычный для себя поход к неизведанным берегам на яхте под сверкающими белизной парусами или сидят, может быть, у кого дома, и преспокойно пьют горячий чай из фаянсовых кружек, звенят чайными ложечками по блюдечкам и выбирают из стеклянных вазочек варенье.
Авдотья Лукинична заторопилась к Павлику, предполагая, что негостеприимные бабушка с дедушкой Валентина не стали бы терпеть ребят у себя в доме: на улице такая непригожая свистопляска — оба, верно, сидят теперь дома и, без крайней нужды, не собираются никуда отлучаться. Единственное, на что стоило обратить внимание, это беседка на задах их огорода. Там мальчики вполне могли найти пристанище. Но, чтобы пройти туда, ей надо будет обратиться к хозяевам дома — надо будет с ними разговаривать: разъяснять, убеждать… И может статься, они скажут, что мальчиков в беседке нет, что тогда делать? Настаивать? Упрашивать их выйти из дома с проверкой или чтобы позволили ей пройти самой? А может, они сегодня совсем в плохом настроении, и во всём откажут, тогда придётся ей пробираться туда тайком, проникая через заднюю калитку, так что ли? — уж как-то слишком сложно получается и непредсказуемо.
“Загляну-ка я сперва к хозяюшке приветливой, к Раисе Ильиничне, к Дубилиным, — рассудила Авдотья Лукинична. — А потом, если у них мальчиков нет, и они ничего не знают, пойдём вместе с Раисой, пойдём уже мы к Овчариным”. — Надо сказать, что дед с бабкой Вали были по фамилии Овчарины, а вышедшая замуж дочь их, обратилась в Ласкутову, отчего её сын Валентин самым естественным образом тоже нёс по жизни именно эту фамилию: Ласкутов, Валька.
Авдотья Лукинична была убеждена в правильности своего выбора, ведь никогда ещё Раиса Дубилина не встречала её менее приветливо, менее радушно, нежели Раиска Овчарина.
“Тут и думать нечего!” — Бабушка уверенно приближалась… к распахнутой калитке двора Дубилиных.
Эта раскрытая калитка её насторожила, и сердце у Авдотьи Лукиничны забилось с удвоенной силой, а энергии в движениях прибавилось: она уже не шла скорым шагом, а бежала, насколько умела и могла в свои года.
Авдотья Лукинична постучала в окно дома.
Ответа не было.
Тогда она поднялась на крыльцо и взялась за дверную ручку.
— Хозяева! Дома кто есть? Можно войти?
Ответа по-прежнему не было.
Авдотья Лукинична вошла на терраску.
— Хозяева!
Она заглянула в комнаты — никого.
Она обошла дом и снова покричала хозяевам, извещая о своём визите, если они затерялись где-то на длинном огороде. Но нигде никого не оказалось.
— Двери открыты, а никого нет, — пробормотала старушка. — А! — догадалась она. — Верно, Раиса ушла в магазин или… или к Овчариным, отыскивая Пашку. Но, скорее всего — в магазине она. Сегодня же среда — должны привезти молоко в жбанах, на разлив. Я и забыла!
Она вышла за ограду, поднялась на дорогу и увидела, что возле магазина толпится народ. Почти всех собравшихся возле его крыльца Авдотья Лукинична знала, а потому она не захотела туда идти, чтобы не привлекать к себе внимания, тем самым порождая новую волну слухов и разговоров о своём внуке. Да и компрометировать Пашу с Валей и их родителей тоже было ни к чему.
У соседей Дубилиных послышались голоса.
Старушка прислушалась.
Один из голосов показался ей знакомым.
И верно — это Раиса Ильинична, мать Павла. Её голос!
Скрипнул, звякнул бидон, хлопнула калитка, и Раиса Ильинична пошла к невысоким липам, растущим напротив двора соседей Дубилиных и стойко противостоящим порывам ветра в это ненастное утро.
— Здравствуйте, а я к вам, Раисочка! — сказала старушка, приближаясь к ней скорым шагом.
— Здравствуйте, Авдотья Лукинична! Что, Марат опять пропал?
От этого вопроса внутри у старушки всё оборвалось: она поняла, что Паши так же нет дома.
— Да, нету его, — сказала она. — Встала я поздно — заспалась от непогоды. Гляжу, а его нет.
— Моего тоже нету. С самого утра не было. Я рано, часов в пять поднялась, а его уже и нет. Видимо, ночью сбёг. Небось, опять в лес утекли, в партизан играть, блиндажи строить, мастерить из палок ружья… Что с ними поделаешь? Пускай резвятся. От летних каникул остались считанные дни — скоро в школу. Не до игр будет. Вот и природа уже чует осень — смотрите, какая сегодня выдалась непогода. За одну ночь всё изменилось. То жара, а то — вона как…
— Я вчера до того обрадовалась, что он объявился, что не стала ему ничего говорить, — сказала Авдотья Лукинична. — Пронадеялась, старая дура, что уж больше он не станет шляться бог знает где, а он — утёк! Снова-здорово, за старое принялся! И как им только не надоест? Если бы знала, что так будет, то обязательно бы разбудила его вчера, не дала бы ему спать, а то ведь, когда он теперь объявится?
— Объявится! — Раиса Ильинична не унывала, смотрела бодро и даже радостно. — Не сегодня, так завтра как миленький придёт. Куда он денется? Придут озорнята. Все придут.
— Мне ему надо сказать… Я ведь ещё в воскресенье была на почте — по телефону разговаривала, с отцом-то его, по межгороду. Ведь он за ним в субботу приезжает — в эту субботу!
— Ну и пусть приезжает. До того дня он как-нибудь отыщется. И не раз.
— Да нет же! Он не сюда приедет. Он за ним в Москву приедет. После работы в пятницу сядет на поезд, а в субботу уж станет дожидаться его в Москве. В субботу, в обед, Марат должен сам ехать отсюда на автобусе. Я и билет купила. На автобус-то. Посажу его — и пускай едет. А там его встретит отец, и дальше они поедут вместе на поезде. В воскресенье уже будут дома. В Нижнем.
— Вон оно что… — сказала Раиса Ильинична. — Тогда, оно конечно, Марата надо известить. Надо же собраться!
— Надо!
— И чтобы в субботу никуда не убежал. Да и настроился бы, чтобы не страшно было… одному-то ехать.
— Вот-вот.
— Ну, ничего. Придёт. Время ещё есть. Не переживайте. Всё обойдётся. Вот увидите.
— А вы не заходили к Вале? Может, они у него?
— Нет, не была. Навряд ли они там… когда они в последний раз сидели в доме?
— Да ведь погода не лётная, для чего болтаться-то? Им, небось, тоже неохота никуда тащиться… в такую погоду всякому лучше всего сидится дома.
— Погода — это да… — согласилась Раиса Ильинична. — Знаете что? Давайте, я занесу молоко и яички с хлебом домой, и мы пойдём вместе, зайдём к Вале, хорошо?
— Давайте.
У Вали мальчиков не оказалось, так же, как и самого Вали.
— Не видела я его вовсе, — говорила бабушка Вали, Раиса Овчарина. — Пришла я вчера, а стол отодвинут, всё на нём пролито, посуда валяется грязная, стул валяется, половик в беспорядке, весь собран… Чего уж он чудил? Не знаю. Пошла я, в окошко беседки заглянула — спит. Если бы не евошнее болтание день и ночь напролёт, отодрала бы я его как сидорову козу, не поглядела бы, что большой! А так — побоялась: того гляди вовсе уйдёт из дома. Что с него взять? Совсем дурной стал — подросток, одним словом, что тут ещё скажешь?.. Не видела я его аж с самого вечера, часов с семи.
4 (88)
Кирилл Мефодьевич Залежный, вынужденный, независимо от температуры внешней среды, каждодневно ходить в форменной одежде, проснувшись утром и увидев за окном ветреный пасмурный день, необычайно порадовался такой метаморфозе в природе, — и мгновенно отрешился от томительной ночи, от забот и коллизий минувшего дня, приободрился, оживился и, насвистывая бравурный марш “Прощание Славянки”, отправился на работу.
Ещё вчера он вознамерился посвятить весь день сидению в собственном кабинете, как можно тщательнее отгородившись от суеты милицейских будней, сосредоточившись на систематизации — путём составления подробного списка — происшествий, обрушившихся на Устюги в один день, на их подытоживании и привидении к общему, так сказать, знаменателю. Он не стал отступать от намеченного плана, потому что, несмотря на “прекрасный” день, ходить и общаться с людьми ему не хотелось…
Время близилось к обеду, а для Кирилла Мефодича, успешно составившего список, дело с Устюгами не прояснялось.
Разве что…
Если принять за аксиому бредни и сказки, которые в одноголосье твердили жители деревни, тогда всё очень складно укладывалось! Правда, с таким постулатом невозможно что-либо делать — Кирилл Мефодич ни чем не сможет воздействовать на проявившуюся потустороннюю силу. Да что там воздействовать! Он даже не сможет выявить место её сосредоточения. Если же допустить, что место, с которого всё началось, он, благодаря указанному свидетелями направлению, всё-таки обнаружит, то это навряд ли пойдёт ему на пользу. Потому как Кирилл Мефодич — всего лишь человек, то есть существо из плоти и крови и, в известном смысле, примитивное. Обычный он! Позволит ли его обычность противостоять натиску сокрушительной материи, стоящей вне пределов человеческих возможностей, тонкой, неосязаемой, но от этого не менее материальной и могущественной для всего разумного и даже неразумного, неодушевлённого? Это его волновало… Он стыдился сознаться даже перед самим собой в том… — он всякий раз обрывал, осекал себя, не дозволяя мысли достигнуть логического конца, принять стройный, законченный вид. Рвал её, разбрасывая кусками… Но она была, эта мысль, она существовала помимо его желания — так же, как и то, что было в Устюгах… если было. Ему было стыдно признаться в том, что какая-то часть его верит в эти надоедливые, привязчивые бабушкины сказки, и потому… потому он… боится! Боится возвращения в родную деревню. В Устюги! В Устюги, в которых он был зачат и воспитан, откуда вышел в Большой Мир. Он боится попасть под влияние чего-то, что проснулось вблизи деревни. Он боится пострадать… боится быть физически или морально оскорблённым, униженным, выставленным на всеобщее посмешище! Поди потом, объясняй людям, почему подобное имело место! Кто поверит в побасенки настолько, что обелит участкового хотя бы в собственных мыслях? У всякого нет-нет да закопошится где-нибудь в дальнем углу сознания, что это он, именно он, а не кто-то или что-то невиданное и невидимое завладело им и подчинило его, Кирилла Мефодича, — именно он сам, сам впал, как минимум, в старческий маразм, или помешался умом! А то и просто-напросто напился до беспамятства. И кто? Он! Залежный! Кирилл Мефодич — до сего дня всеми уважаемый участковый, не один десяток лет следящий за порядком в Устюгах представитель закона и отважный поборник справедливости! Вдумчивый и умудрённый житейским опытом. Не только слушающий, но и понимающий людей. Простых деревенских жителей.
Кирилл Мефодич барахтался в тихом ужасе… и начинал задыхаться…
Всё это было настолько несвойственно, так непривычно Залежному, что он был готов закричать во всё горло и в остервенении бить по стене кулаками, уповая на то, что боль отвлечёт внимание на себя — он сосредоточится на простом, на том, что можно видеть и трогать… на таком привычном и мелочном, сугубо телесном — на боли, на естественном беспокойстве о собственном здоровье, о кровоточащих и опухающих собственных руках.
Кирилл Мефодич боялся потерять привычное мировосприятие — и ожесточённо боролся, всячески сопротивляясь изменениям, так неудобно колыхающимся у него в сознании.
Поддержать автора:
QIWI Кошелек +79067553080
Visa Classic 4817 7601 8954 7353
Яндекс.Деньги 410016874453259
Он только успел подумать о масштабах информации, достигшей ушей начальства, о том, как бы узнать, что именно известно там, наверху, чтобы правильно подготовить отчёт, да враз сбагрить все дела, что говорится, с плеч долой и из сердца вон… — хотя из сердца не получится, так как Устюги всё-таки ему не чужие, и намеривается он проработать в них вплоть до того времени, как будет готов к пенсии, к сидению день-деньской перед телевизором в домашних тапочках и в байковом халате… — враз сбагрить отчёт о происшествиях, имевших место в Устюгах в течении одного дня, он только-только успел об этом подумать, как в кабинет ввалился Стёпка Бахчасарян, увалень парень из районной администрации, и огорошил новостью:
— К нам едет… — Он сделал паузу, и показалось, что он скажет: “К нам едет ревизор!” Но он сказал: — К нам едет областная опергруппа! — и вытаращил глазищи, которые у него и без того от рождения были несколько навыкате и как бы больные.
— Как так?.. Зачем? — Кирилл Мефодич не понял, шутит Бахчасарян или говорит серьёзно.
— Прикинь, а? Говорят, что под твоими Устюгами кто-то раскурочил автодорогу! Во дают!
— Как раскурочил? — Кирилл Мефодич так и оплыл своим грузным телом на жёстком деревянном стуле с неудобной, с прямой, как и сиденье, спинкой. — Совсем, что ли?
— Ага! — весело отозвался Стёпка Бахчасарян. — Прикинь?
— Как же это возможно? Чем же? Может, водой? Может, сель какая сошла?
— Какая там вода! — Стёпка махнул рукой. — Какой сель! Наивная душа. Бери круче!
— Чего же ещё? — Глаза участкового были как теннисные шарики с кругляшами-эмблемами товаропроизводителя посередине заместо радужки.
— Тер-ракт! — горячо выдохнул Стёпка.
— Чо?..
— А может, и кто шалит. Взял да взорвал для какой своей выгоды. Щас народ такой, что только держи шляпы!
— Ты чего городишь? — опомнился Залежный. Он потряс головой, как бы сбрасывая наваждение. — Иди проспись, — добавил он и наклонился к составленному списку, лежащему перед ним на затёртом бежевом столе.
— Ииии… — протянул важно и с вызовом Стёпка Бахчасарян. — Поглядите-ка, не верит!.. Ну, не верь, не верь. Как знаешь, только не удивляйся, когда начальство призовёт тебя за ответом на ковёр.
— Плохо кончишь, Стёпка, — скучным голосом, не отрывая носа от своих записей, сказал участковый. — Шутки у тебя дурацкие.
— Я тебя предупредил, а ты — как хочешь. Не хочешь быть предупреждённым, а значит вооружённым, как хочешь! Об этом пока никому неизвестно — спущено в городскую администрацию и вашему полковнику Рыбину… делай выводы… Я спешил сказать лично тебе, Мефодич, потому что ты — неплохой мужик, и твой участок находится в тех краях. Так что глядишь, это и тебя коснётся… да и как же не коснётся? Проводить допрос местных жителей надо? Надо! А кто лучше тебя всех знает? Никто!
— Понял. Только думается мне, что если ты не врёшь и не шутишь такие скверные шутки, тогда преувеличиваешь… Это уж верно! Дорожное полотно просто-напросто дало трещину — усадка это, после вчерашней утренней грозы, или подмыв грунта — вот и всего делов.
— Ну, как знаешь. Я — предупредил. Давай, Мефодич, бывай! Готовься к авралу.
И Стёпка Бахчасарян исчез, громко хлопнув дверью, отчего Залежного окатило потоком затхлого воздуха из коридора третьего этажа здания районного отделения милиции.
“Что ж, — подумал Кирилл Мефодич, — похоже, что в уединении мне не досидеть до конца рабочего дня… Не видать тебе, Залежный, покоя, как своих ушей. Покой нам только снится! Вчера — как белка в колесе. Сегодня… — он поискал подходящее определение, — вертишься как змей на раскалённой сковороде, или скорее, как голый спешишь в баню! Да-да, именно. Знаешь, что неприятность уже случилась, но ждёшь чего-то ещё, и более худшего… Елозишь на стуле — штаны засаливаешь… что-то меня подташнивает”.
Было двенадцать часов двенадцать минут.
Кирилл Мефодич уже собрался спуститься в столовую, как дверь его кабинета снова распахнулась, пропуская ни кого-нибудь, а его непосредственного начальника, полковника Рыбина.
— Здравствуй, — сухо обронил вошедший.
Залежный попытался выбраться из-за стола.
— Ничего, не тормошись, сиди пока, — разрешил Рыбин. — Вот!
На стол участкового бухнулась чёрная папка с красным корешком.
— Читай. Хотя — нет. Нет времени. Это касается твоего участка — Устюгов. Там — ЧП. Собирайся — надо ехать. Поможешь ребятам из области. Я тоже еду. Районное начальство уже на месте. С минуты на минуту подъедет областная опергруппа.
— Что… — прерывающимся голосом заговорил Кирилл Мефодич, — что случилось?
— Говорю же — ЧП! На твоём участке! Повреждено шоссе. Да так, что ахнешь! Одним днём не восстановят… Сейчас минуту посижу — переведу дыхание, и поедем. Со мной поедешь. — Рыбин сел на деревянный стул, одиноко стоящий перед столом хозяина кабинета. — Говорят, что вчера у тебя был жаркий денёк… что-то, вроде как, вчера в Устюгах неспокойно было? А от тебя до сих пор нет отчёта… Как, прикажешь, понимать?
— Я собирался всё подготовить к концу дня и занести, Николай Сергеевич.
— Теперь это подождёт. А что там было? Пропавший мужик нашёлся?
— В лесу блуждал. Пришёл.
— Ага. И кто-то кого-то чуть было ни пришиб дубиной, так?
— Да.
— Ну, теперь это дело не твоё. Я его поручил Кистенко. А больше ничего такого-эдакого или подозрительного не случалось?
— Больше ничего такого не было… — неуверенно, пряча глаза, соврал Залежный.
— Да?! Точно? Так ли? — Рыбин сощурился. — Не врёшь?.. Ну, ладно… Если ничего годного для официальных бумаг не было, значит — не было. А между нами всё же надо бы рассказать… Тут такое дело случилось! Сам понимаешь. Тут не до ужимок, пряток-жмурок. Надо всё говорить как на духу, как духовнику, отцу святому на исповеди. Понимаешь? Такое дело! Государственную инфраструктуру подрывать! Стратегический объект — дорогу рушить! Это тебе не хухры-мухры. Это дело серьёзное!
— Хорошо, Николай Сергеевич, я всё, что знаю, расскажу.
— Непременно расскажешь, только не теперь и не здесь. Всё, пойдём до машины, там и расскажешь.
Чёрная “ауди” ждала во дворе.
Не включая сигналов, машина начальника районного отделения милиции, в сопровождении двух “жигулей” с местной опергруппой и криминалистами, неприметно выехала за ворота. Она пристроилась за двумя УАЗами, поджидавшими начальство на стоянке перед зданием управления, — в них скрывались рядовые милиционеры, вооружённые автоматами, состоящие под началом капитана Кирюшина, привлечённые для дополнительного оцепления места происшествия, а так же для прочёсывания близлежащих окрестностей и рейда по дворам и домам деревни Устюги, конечно, под надзором Кирилла Мефодьевича Залежного, местного участкового.
Только лишь покидая город, смотря вперёд, в сторону Устюгов, Залежный заметил разницу между небом над городом и над деревней: на западе, над деревней, ползли многочисленные тёмно-сизые жирные облака, а над городом была гладкая титановая плёнка, — а если обернуться назад, на восток, то там можно было увидеть проблески и вовсе чистого неба.
“Что за невидаль! — подумал Залежный. — Контрапунктом идущий антураж, полностью соответствующий обстоятельствам. Словно какой-то гротескный глобальный спектакль… “Что наша жизнь? Игра!” — “Что? Где? Когда?” — телеклуб знатоков, всё знающих и всегда находчивых”.
Картеж из пяти милицейских машин приблизился к лесу. До Устюгов оставалось меньше двух километров.
5 (89)
Валя
Валя спал глубоким, беспробудным сном под сенью девяти берёз, густо заросших вьюнком, повиликой и какой-то древесной лианой, без видимых признаков листьев, — в облюбованном около двух недель назад, тогда ещё тремя товарищами, уютном, укрытом от сторонних глаз месте, в шалаше или, как они предпочитали называть его, в тайном убежище. Костёр горел ровным, тихим пламенем, не нуждаясь ни в каком присмотре-надзоре — он жил своей удивительной, необъяснимой жизнью. Над верхушками деревьев грудились тяжёлые тучи, споро несущиеся на северо-запад. По сравнению с минувшими днями было холодно, но это не причиняло неудобства трём товарищам, между которыми произошёл раскол. Их не волновали те мелкие недостатки в природе, которые способны испортить настроение и самочувствие любому человеку, потому что они находились в любимом “доме”. Они располагали его заботой, которая во всех мыслимых и немыслимых формах зримо и незримо их окружала, проникая в самою их сущность, — укрепляя их целостность, делая их более стойкими перед всяческими напастями, уверенными в себе, — отчего могущество их многократно приумножилось, потому что… потому что теперь они нуждались в заботе, как никогда прежде.
Валя завозился во сне и — сел, недоумённо осмотрелся: “Где я? Который теперь час?”
Было тихо, как в тот первый день, когда они вернулись к убежищу, в надежде сделать его тайным по всем предписанным правилам мальчишеского негласного кодекса о проведении игр, связанных с мнимой, искусно выдуманной военной тактикой, опирающейся на такую же ненастоящую, но от этого не менее захватывающую, выдуманную действительность.
От его движения, что-то шевельнулось рядом.
Валя повернул голову — и у него тут же зашумело в ушах и сдавило виски.
Это мальчику не понравилось. Он озадаченно сдвинул брови, потому что любое физическое недомогание казалось ему невероятным в столь удивительном месте леса.
Но то, что лежало рядом с ним, понравилось ему ещё меньше.
Паша!
Рядом с ним всю ночь спал этот незрелый мальчишка, этот простак и недотёпа — Пашка!
Кровь прилила к лицу Вали — виски у него набухли и запульсировали, — зашумело уже не только в ушах, но и в голове.
Валя вскочил на ноги — от этого перед глазами у него пробежала тень, за которой громоздко волочился длинный тёмный шлейф. Валя пошатнулся.
И всё вспомнил.
Чувство ненависти, желание мщения переполнили Валю! Он сразу же зафиксировал их, запретив себе думать о причинах. Он отринул всякие неуместные причины, сжёг их, как ненужный хлам на свалке. Остался только едкий дым. Которым Валя стал наслаждаться.
В мальчике клокотала мощь, бесновалась, рвясь на свободу.
Всё его существо требовало мщения, торжества одной плоти — его, Вали — над другой, которой были все люди, но в первую очередь те, кто его знает, и те, кто с ними может вступить в контакт и повести разговор о нём и только о нём, о Вале и его проступке. Нет, нет, не думать! Только не думать.
Несокрушимая решимость наполнила мрачный дух Вали.
Валя жаждал немедленного действия! Поэтому его разом покинуло необычное физическое недомогание. Что такое дискомфорт телесный, по сравнению с болью душевной? Он — этот телесный дискомфорт — есть пустяк!
Мысли замелькали разрушительными метеоритами — и тут же задохнулись они от поднявшейся пыли, из которой проступило всего лишь одно воспоминание о том, что ночью Валя видел какой-то сон… и это требовало уяснения: прежде чем начать действовать, ему надо разобраться с тем, что привиделось во сне, потому что там произошло что-то очень важное.
Поддержать автора:
QIWI Кошелек +79067553080
Visa Classic 4817 7601 8954 7353
Яндекс.Деньги 410016874453259
Валя обошёл скромный, но упорный, не затухающий костёр. Он опустился на корточки, протянул к нему руки — не столько согреваясь, сколько успокаиваясь, стараясь вытащить из “поднявшейся пыли” одно единственное воспоминание.
Он сидел и не сводил глаз со спящего Паши, который нежно, уязвимо-беззащитно чему-то улыбался.
Валя фыркнул и презрительно сказал:
— Наивное дитя! Что снится тебе… малыш?
Невзначай с насиженного места поднялась стая галок.
Мальчик прислушался.
Взор у него угас.
Птицы с галдежом, нестерпимо шелестя крыльями, засновали в разные стороны всем своим многочисленным скопом — чёрные точки мелькали перед внутренним взором мальчика, и были они… его мыслями…
Он полз. Полз, как червь. В жирном чернозёме. Полз целенаправленно, всё вперёд, к какой-то неведомой цели. Было темно, холодно и тесно. Но он полз, пробивая, проковыривая путь мягкой розовой головой и извиваясь длинным тельцем.
Это длилось бесконечно долго.
Он устал. Он задыхался.
Ему нестерпимо хотелось вдохнуть свежего воздуха, быть обласканным ветром, гуляющим на просторе, подставиться под тёплые лучи солнца на высоком синем небе!.. И он… он предал свою цель! Он изменил маршрут, чтобы на чуток, на одну неуловимую, но такую ценную, такую незаменимую, нужную минуту вырваться из темноты, холода и тесноты. Потом он снова покорно продолжит начертанный кем-то и зачем-то, предписанный для непременного выполнения кому-то нужный путь… обязательно продолжит! Он вернётся! Но сейчас… сейчас он подчинится малодушию и… предаст!
Он изогнулся, поворачивая на девяносто градусов — вверх. Только вверх и как можно скорее!
Земляной червь — Валя? — полз быстро, теряя остатки иссякающих сил, и это могло помешать ему восстановить нарушенный порядок — могло не позволить ему вернуться к первоначальному пути. Но он старался об этом не думать… однако, чем быстрее он доберётся до края земли, тем лучше.
Вдруг на его пути что-то встало непреодолимым, нерушимым препятствием.
Оно не давало двигаться дальше.
Червь-Валя запаниковал.
Он стал отчаянно толкаться — туда, вверх. Тыкаться мягкой розовой головой, не обращая внимания на боль.
Но всё было напрасно.
Скорее всего то, что понуждало его двигаться в первоначальном направлении, снова вмешалось в его жизнь, в его выбор, воздвигнув, пользуясь своей неограниченной властью, своими невообразимыми возможностями, несокрушимую преграду! Оно старалось любыми способами не допустить червя-Валю к тому, что на данный момент ему не предназначалось.
Нет!
Нет, он не отступит, он не сдастся!
Валя-Червь отполз… назад, чтобы разогнаться и ударить со всей возможной силой. Чтобы нанести сокрушительный удар, и проломить неподатливую твердыню, или погибнуть, раздробив… а может, расплющив?.. свою мягкую розовую голову.
Твердь не устояла!
Она лопнула, разлетаясь множеством осколков, и Валя пролетел к небу на половину своего длинного тельца, как мотылёк… ввысь!
Но это был обман.
Он всё также не мог летать, он даже не мог ходить! Он мог всего лишь пресмыкаться, и делать это в разлагающейся толще плодородного слоя земли, чтобы та лучше прежнего питала всякое дерево и всякое обронённое в него семя, и тем самым совершался бы новый оборот, новый круг жизни, а за ним — ещё и ещё, снова и снова, и так — покуда существует планета.
Что-то огромное и железное ударилось о Валю-червяка, и он провалился в пустоту…
…ничего больше не было, так как не было Вали-червяка, а была склизкая масса неопределённой формы…
Сидящий у костра Валя пошатнулся и, чтобы не упасть в огонь, по старой привычке опасаясь ожога, повалился назад. При этом он оторвал взгляд от Паши и перенёс его на огонь.
“А потом, — подумал Валя, лёжа на спине, — потом, незадолго до того, как я проснулся, мне виделась дорога… Она была разрушена. Как будто взорвана. Вся — по всей ширине полотна. А на куче вывороченной земли, смешанной с гравием и асфальтом, кренясь на правый бок, висел разбитый жёлтый “жигулёнок”, ехавший от Карпино в город, через Устюги. В расколотом лобовом стекле торчал бездыханный человек!.. И там появились люди… Много людей! И не просто люди, а милиция. И их машины с мигалками”.
“Очень похоже, — подумал Валя, — что это был не просто сон… Надо туда сходить, чтобы проверить. И я — не червь! — добавил он. — Я знаю, куда иду и чего хочу — мною никто не управляет. Я даже хожу, а не ползаю. А если захочу, то смогу летать! Пускай на самолёте, но смогу. Выучусь, стану, буду! Если я того пожелаю, мне никто не помешает. Всех одолею, всё превозмогу!”
Валя поднялся и, не обратив внимания на Пашу, даже не вспомнив о его присутствии, направился в сторону деревни, намереваясь обогнуть её с запада, чтобы сразу выйти к предположительно разрушенному участку межрайонной автодороги.
Неожиданно возникшее обстоятельство, пришедшее из сна, обозначило конкретную задачу, и это отвлекло Валю, и он перестал сомневаться, злиться, сокрушаться — уверенное чувство равновесия овладело мальчиком, дисциплинировало его и повело вперёд через расступающиеся, как бы облизывающие, ласкающие его несмелым, боязливым прикосновением лесные дебри, — а может, любящие его, одобряющие, приваживающие его?
Валя не отдавал себе отчёта в том, что, покинув пределы Чёртовых Куличек, он вступил в мир, наполненный шумом сильного ветра, нещадно треплющего макушки деревьев. Ветер проникал и в лесные пределы: он вольно бродил среди стволов, волнуя кустарник и молодняк. Валя ничего не замечал.
Было двенадцать часов дня.
6 (90)
Паша
Недолго проспал Паша после ухода Вали: ему вдруг стало одиноко, и оттого показалось ему, что он начал мёрзнуть, — Паша проснулся.
Он был один.
Костёр горел как ни в чём не бывало, изливая не только свет, но и тепло в пространство, уютно изолированное от внешнего мира собственными и внешними стенами.
Паша поудобнее устроился на левом боку, подтянул к груди колени, сжался и уставился на пляску язычков пламени. Ему было хорошо, и ни о чём не думалось — голова и тело были пустыми, как воздушные шарики…
Лежать бы вот так и лежать — без мыслей, без забот и обязанностей. Конечно, плохо, что нет Вали, нет Марата… Но это не беда, потому что есть огонь и есть убежище возле Горелой Горы, в котором находится он, Паша, а это — главное! И потому ему спокойно.
Паша быстро согревался. Паша начал клевать носом.
Ему казалось, что он не хочет спать, что он всего лишь бездумно засмотрелся на колыхания огня в идеальной тишине, царящей не только вокруг, но и у мальчика внутри — везде и всюду.
Было спокойно, было хорошо.
“Уютно и защищённо”, — подумал Паша и осознанно закрыл глаза, чтобы глубже уйти в пустоты бытия.
7 (91)
МАРАТ
За всё время пребывания на Горелой Горе Марат ни на секунду не сомкнул глаз.
Он спал дома, до прихода в лес, и потому не волновался по поводу своего бодрствования. Оно было естественным. Он и не должен испытывать утомления. Тем более что он находится в эпицентре столь чудесного места, — которое в предыдущие дни щедро снабжало их энергией, открывая перед ними тайные двери, позволяя войти в них и испытать до сей поры неизведанное необыкновенно чуткое мировосприятие, искажая мировоззрение…
Марат ни капли не хотел спать.
Его чувства были обострены, — растворившись в окружающей обстановке, мальчик ощущал себя частью Чёртовых Куличек. Он слился с ними в одно неразделимое целое. Его душа ликовала, паря в свободном полёте, — а то, срываясь с места, падала она камнем в землю и, выныривая из её глубин, начинала шнырять среди кустов и деревьев, затем легко и стремительно возносясь над лесным краем…
Он знал, что Паша с Валей спят в убежище. И удивлялся этому обстоятельству: “Сколько, в конце концов, можно спать?!” Когда же они проснутся, чтобы ему наконец узнать, что они надумают делать, что ему предложат, с чем он вынужден будет столкнуться, чему противостоять, так как убеждённость, что он во что бы то ни стало должен удержать своё место, быть на нём, не покидать его, была в нём несокрушима.
Марат был начеку.
Он ждал. Он был само внимание и сама бдительность.
Марат сидел султанчиком в центре Горелой Горы и восторгался вливающейся, проникающей в него её мощью! Почему они были настолько слепы, что сразу же не различили, не выделили глубинных залежей энергии, сокрытых, сконцентрированных в точке, где теперь сидит Марат?..
Перескакивая от атома к атому, Марат видел покрывающее Валю тёмное облако, шевелящееся, как скопище мошкары. Он хотел повлиять на Валю, во сне кажущегося уязвимым, но не мог пробиться через это облако. Переключая внимание на Пашу, он видел, что и того обволакивает облачко. Только оно было белое, — Паша просматривался как через матовое стекло.
Мальчики находились под защитой Чёртовых Куличек, которые не делали между ними различия, и всякого защищали одинаково, лишь выделяя особенности их психики, играя с нею, как кошка с мышкой в большой коробке, где сидят оба зверька, и ни одному, ни другому некуда бежать, — как бы ни хотелось кошке скушать мышку, она не торопится этого делать, потому что, если и не понимает она, то чувствует, что срок, который предстоит провести в изоляции, может растянуться на неопределённый период.
Марат отступил. Он признал, что они равны между собой, но каждый по своему, да и не смел он противостоять силе, издавна обитающей в зоне леса, называемой людьми Чёртовыми Куличками.
Марат ждал.
Опасаясь момента пробуждения Вали и Паши, он сосредоточенно накапливал мощь, обживаясь с нею, стараясь как можно полнее понять, постичь её, как можно полнее овладеть тем, что вот уже две недели сопровождало их неотлучно, чтобы быть во все оружия, когда настанет кульминация — столкновение интересов и делёж сфер влияния между повздорившими друзьями.
Марат не чаял примирения. Он не надеялся на скорое восстановление былого товарищества.
Марат ждал.
Продолжить чтение Часть 3 Главы 92-101
QIWI Кошелек +79067553080
Visa Classic 4817 7601 8954 7353
Яндекс.Деньги 410016874453259