ДУРДИЛЬ
Андрей Куц
53 (137)
Паша сразу понял, что это — Она, Лесная Фея!
Наконец-то он её увидел!
“Лея! Она сказала: “Можешь называть меня, ну, хотя бы, Лея”. Всего лишь изменила первую букву! Думает, что я не пойму, что она — Фея, а не какая-то Лея! Как можно её не узнать?! Как можно её с кем-то спутать?!” — “Можно! — твёрдо решил Паша. — Если ничего о ней не знаешь. Или если в неё ничуточки и ни капельки не веришь! А я верил, что она живая!” — думал мальчик и умилялся, и восхищался её физическим воплощением, её близостью и тем, что она заговорила с ним сама, и говорила, как простой, но добрый человек с простым, но добрым человеком. И никуда не убегала, и никуда не тянула, и ничем не творила обманку.
Он уселся на землю, подтянул к груди ноги так, чтобы было комфортно, обхватил их руками и приготовился до бесконечности слушать мелодичный, как журчание ручья, тихо струящегося среди сочных трав под тенью деревьев, где птицы поют счастливые песни… слушать голос, её голос.
— Я так давно ни с кем не говорила… — пожалилась она. — Даже немножко забыла, как это… говорить. А ты такой маленький, — зачем-то подметила она, рискуя порушить доверительность, которую уже давно представлял себе Паша при встречи с нею, — несмышлёный, наверное, ещё… — Она опечалилась. Но тут же поправилась, идя на поводу своих мыслей, добавила: — Но, может быть, это к лучшему. Взрослый человек — отчаявшийся человек. Ребёнок же — наивен. Он берёт то, что дают, и вертит так, как велят. Он принужденно шествует по земле с заложенными в него противоречиями и противоборствами — ищет себя, познавая себя и окружающий мир: он удивляется, пугается, брезгует и жадничает… трепещет, веря в безграничность, безбрежность… и ошибается. Но это не вредно, и, если вовремя вмешаться, можно безболезненно поправить многие огрехи и промахи… Однако, не всё одинаково возвратимо. Ой, не всё! И не для всех. Так было всегда, везде и всюду. Ничто не идеально. И это надо знать каждому малышу. Но, если сложить всё вместе, то будет гармония. Противоречиями достигается мудрость и неувядание жизни. Ты зачем-то плакал? Что у тебя случилось?
Паша, затаив дыхание, упивался красотой луга, облитого ярким солнцем, которое висело высоко в небе, несмотря на то, что уже был край вечера. Солнце смотрело вниз через дыру в тяжёлых облаках, быстро мчащихся на северо-запад, и согревало луговые цветы, окружённые близким тёмным лесом.
“Что она теперь сделает со мной, что заставит испытать, пережить, куда уведёт, что покажет, что откроет, чем оглоушит и одурманит… что после буду я такое?” — такие вопросы волновали мальчика. Всё прежнее отошло куда-то в сторону и спряталось там, аккуратно подобрав жёсткий, как крысиный, упрямый серенький хвостик.
Паша её побаивался.
Она легонечко колыхалась в парной дымке, и оттого немножечко казалась нереальной. Хотя была самой что ни на есть реальной женщиной. Или, скорее, девушкой?.. Для Паши, двенадцатилетнего мальчика, она всё же была женщиной. К тому же загадочной и волшебной — в самом истинном, полном значении этих слов.
Выглядела она на двадцать-двадцать пять лет.
В чертах её лица, в ускользающей мимике, в телесных пропорциях, изгибах, в движениях её было нечто неуловимо милое, приятное, располагающее к ней, влекущее, успокаивающее, радующее, умиляющее и ласкающее глаз и душу, наполняющее сердце трепетом перед сбывшейся грезой…
У неё были длинные густые волосы, чёрные как смоль, и пышные. Они свободно спадали по её плечам. На ней была желтовато-серая рубашонка с широкими рукавами без манжет, по-видимому, сделанная из льна. Выглядела она всё одно, что ночная сорочка. Рубашка эта доходила ей до колен, которые были мягкие и белые, как вся она, Фея-Лея. Вообще-то, она была неестественно бела, но кожа у неё была чистой, матовой. Оттого девушка представлялась мраморной статуэткой, но с копной смоляных волос, и со столь же чёрными глазами, которые сверкали глянцем перламутра, будто крупные жемчужные шарики; а над ними разлетались крыльями широкие брови, в чернинку которых закралась мерцающая на свету рыжеватость; ресницы же, из-за блеклости, подобной инею, терялись, и это было странно. Лоб у неё был ровный, как и нос. Губы — ярко-бордовые, как будто она только что ела малину вперемешку с ежевикой, немного пухлые и пожалуй что круглые, как бутон, начавший раскрываться, чтобы приманить нектаром пчелу. Кисти рук и ступни были маленькие, но из-за узости казались длинными. Сквозь ткань рубашки явственно проступали очертания упругих грудей. Ворота у рубашки не было, но была крупная прошивка крест-накрест, пущенная по краю выемки под шею, которая заканчивалась спереди разрезом длиною в ладонь, где с каждой стороны имелось по три отверстия для пропущенной, но не завязанной верёвки-тесёмки. В ней было что-то от той Русалочки, что сидит на камне в Копенгагене. Возможно, в том была повинна печаль, нет-нет да закрадывающаяся в её непроницаемые чёрные глаза… или всё дело было в изгибе её шеи, или стана… или во взрослой, но как-то чудно клонящейся к юности и непорочности красоте… Но это восприятие было мимолётным… А может… может, потому, что Паше очень хотелось заплести ей волосы — убрать их назад, чтобы хорошенько разглядеть её лицо, и увидеть, какие же там скрываются уши?
“Хи-хи, смешно!” — прыснул при этом Паша в кулачок.
— Что?! — Она улыбнулась.
Паша только теперь понял, что в руках у неё ничего нет. Что она не срывала цветы, набирая букет, а только склонялась к ним — трогала, лаская.
Оленёнок, что шёл рядом с ней прежде, был теперь на противоположном конце луга, и безмятежно пасся. Рядом с ним оказалась олениха. Она подавала пример отпрыску в щипании буйных трав, подаренных им мальчиком Пашей — порождённых его воображением, взбунтовавшимся от жгучей потребности в чём-то радостном.
Бабочки тоже больше не водили хороводов возле девушки. Они порхали с цветка на цветок, усердно перенося пыльцу.
Она села в двух метрах от Паши, склонив колени набок и опершись на левую руку. Правой рукой она поправила низ длинной рубахи, и оставила его в покое лежать на бедре.
— Ты смеёшься! Уже хорошо. Но почему ты не говоришь со мной?
— Я… — проскрипел Паша, и ужаснулся своему голосу. Он откашлялся в кулак, и ещё больше сконфузился от громкого звука, чуждого воцарившейся идиллии.
— Ладно, не волнуйся, я всё знаю. — Паша насторожился. — Ты — один из трёх мальчиков, которые вот уже порядочное количество дней назад облюбовали себе местечко на запретной территории.
— Запретной? — раскрыл-таки рот Паша, испугавшись произнесённого ею слова.
— Верно, — сказала Лея-Фея. — Это — запретная для всякого человека территория. Никто не может находиться на ней без вреда для себя: воздействие она оказывает на всякого, и чаще — оно разрушает, но в лучшем случаи нарушает психику нечаянного или чаянного путника. — Голос у неё был покоен, и оказывал он на Пашу убаюкивающее действие. Это случалось всякий раз, как только она начинала говорить долго, не прерываясь. И мальчик присмирел, и впредь, что бы она ни сказала, сколько бы это ни длилось, он слушал её без какого-либо волнения и трепета перед нею. — Вы, мальчики, ещё очень юные, к тому же вы совсем не знали, и сейчас до конца не знаете и не понимаете, с чем столкнулись. А таких людей оно наказывает очень жестоко. Но прежде, оно их использует. Хотя… это не совсем верно. Место то мертво, то есть оно не обладает разумом, и преднамеренно ничего не решает и не творит. Оно просто есть — и всё! И то, что есть в нём или на нём, тоже просто Есть! Пока что никто — ни вы, ни я, ни кто-нибудь другой — не в силах что-либо поделать с этим. Оно сильнее всех нас, как вместе, так и поодиночке. Понимаешь?
— Да. Я понимаю. Кажется…
— Кажется… — передразнила она. — Ты знаешь историю своего так называемого “убежища”?
— Вы и это знаете?! — подивился Паша. — Ну и ну… Вы знаете всё?
— Не всё. И не многое. Но, если будет нужда, могу узнать многое. Так что же ты знаешь?
— Я знаю… знаю, что называют его Чёртовыми Куличками, а возвышенность в центре — Горелой Горой. Никто из людей не знает, где это место находится на самом деле — только приблизительно: иди себе от деревни прямёхонько на север, и где-нибудь там на него наткнёшься, вот. А не знают точно, потому что всякий, попавший в него или всего лишь чуточку приблизившийся к нему, дуреет — ему разное кажется, видится, мерещится, он ходит кругами, лезет в болота и чащи, а потом сам не сообразит, где очутился, как его туда занесло. Большинство вообще ничего не помнит! — сказал Паша и выпучил глаза.
Она одобрительно, как учительница, кивнула и протянула:
— Та-ак… Что ещё?
— Ещё? — Паша почесал затылок. — Ещё там очень-очень давно жили люди и поклонялись они природе, а потом их убили! — Он испуганно быстро посмотрел на неё.
— И? — спросила девушка.
— А что ещё? Всё! Там чудеса, там леший бродит, русалка на ветвях сидит… и так далее…
— Верно-верно…
— А ещё… ещё там — Вы! Вот! — вдруг добавил Паша.
— Да неужели? — удивилась Лея. — Так говорят люди? Они думают, что я живу именно там?
— Да! И что это Вы… ты, Лея… всё творишь, вот!
— То, что не я — это точно. Ко мне это не имеет никакого отношения. Иногда я играюсь с проходящими, показываюсь им, отгоняю небольшим дурманом от своего домика, но не более того — всё безвредно.
Поддержать автора:
QIWI Кошелек +79067553080
Visa Classic 4817 7601 8954 7353
Яндекс.Деньги 410016874453259
— А где этот домик?
— Он — там. — Она указала правой рукой на север. — Позади Куличек. Полтора, а то и все два километра после них.
— И ты там живёшь? Всё время? Одна?
— Да. Я живу там давно и одна. Очень давно.
— Как, как это “давно”?
— Ты не поверишь.
— Я вижу Вас! И теперь очень даже легко могу поверить во всё. В лёгкую поверю!
— Даже не знаю, как сказать… — Фея-Лея отчего-то смутилась.
Паша напрягся, немного насупился и подался вперёд, ожидая, что вот сейчас оно и начнётся: сперва он узнает одну тайну, затем — другую, а там, глядишь, они посыплются на него как из рога изобилия!
— Ты видишь меня молодой и красивой, — продолжила она, — и это — правда, но не совсем…
— Как это?
— Такой меня сделала близость к Чёртовым Куличкам. Мне уже очень много лет.
— Как это? — не понял мальчик, и даже откинулся назад. — Сколько это “много”?
— Я не считала. Я уже давно об этом не задумывалась… Я уже не помню дня своего рождения… Я плохо помню прежнюю жизнь. И тому виною не прожитые годы, а то, что со мною сделало это место. Я не думала о прошлом ой как долго… И вот теперь… ты… я… — Она погрустнела, задумалась. — Если я ничего не путаю… рождена я была в тысяча восемьсот…
— Как… Как это… когда? — зашептал, не веря ушам, Паша.
— Да-да, ты не ослышался, именно в тысяча восемьсот — ещё в прошлом веке. А если точнее, то — в тысяча восемьсот девяносто… девяносто первом году. Мне так кажется…
— Вам что… уже больше ста лет?! — Паша опешил — таких больших глаз и столь ужасающе сморщенного лба у него не бывало сроду. — Такого не может быть!
— Почему это?
— Потому что не может быть никогда!
— А то, что сейчас происходит за твоей спиной, вокруг Куличек, быть может?
Паша оглянулся и вспомнил, от чего именно он недавно бежал и почему плакал.
— Если так… — проговорил он, — тогда, оно конечно, может… ещё как может… Но это слишком грандиозно!
— Наверное. Но так просто случилось. Я тут ни при чём. Мне только оставалось примириться, принять как должное… Вначале я была без ума от счастья. А потом… потом мне уже было всё равно…
— Почему это?
— Потому что я изменилась не только внешне, но и внутренне: я перестала быть обычным человеком, я стала частью того места, я стала проводником, стражем, усмирителем и врачевателем его ран, треволнений, потребностей и проявлений. Так что… я теперь, на что-то личное, на моё личное, не могу жаловаться, не могу о чём-то сокрушаться. Я болею болью того места и ищу способ его вылечить. И уберегаю, ограждаю людей от его напастей.
— Но это несправедливо! — вскричал мальчик и ударил ладонью по земле.
— Ты находишь, что того, что я до сих пор жива, и к тому же молода и как никогда пригожа, что не нуждаюсь в еде и тепле, что не только чувствую и понимаю, но частично повелеваю самой сутью земли, природы, этого мира, недостаточно для баланса и постижения того, что справедливо, а что нет? Житейская суета и житейские проблемы, в том виде, в котором они представляются… представлялись тебе пару недель назад, меня уже давно не тяготят и не занимают. Ты ведь теперь тоже не тот, что прежде. Ты изменился. Хотя ты… ты это не совсем можешь замечать…
— Я… я замечаю. Мы все изменились.
— Кто это “мы”? Ты имеешь в виду твоих двух друзей?
— Д-да…
— Да, вы изменились… Я так понимаю, что сегодня ты стал свидетелем чего-то, что тебя потрясло.
— Ну…
— От этого ты немного прозрел — стресс извлёк тебя из дурмана, в котором вы прибываете. Но ничто никуда не делось, всё в тебе. Это только на время. Скоро ты станешь прежним чумным ребёнком… В таком состоянии вы можете много чего творить и не осознавать всей тяжести последствий. Вам кажется это забавным.
— Так и есть, — печально подтвердил мальчик.
— И вы творили. — Она заглянула в его ускользающие, отводимые глаза. — И с вами произошло что-то, что подтолкнуло вас к новому уровню, к новому постижению, и вы, обуянные каждый своими страстями, желаниями, потребностями, разошлись по разные стороны. А у того места силы много: её хватит на многих людей! И оно, побуждаемое вашими эмоциями, вас щедро ею одарило — она вошла в вас, ошарашив вас, подчинив вас, — и вы окончательно перестали понимать реальность, воспринимать её как таковую: вы погрузились в свой новый статус “повелителей и вершителей”. Вы увидели, сколько от вас до сих пор было сокрыто мощи, и возжелали взять её всю! Этого нельзя было делать… но вы больше не принадлежали себе… вовсе не принадлежали. А мощь Куличек — она противоречивая. В ней есть как добро, так и зло. Но только это неточно, не совсем так — это общие, грубые, всем понятные определения. На самом деле Кулички не несут зла или добра. Они по сути своей нейтральные или, скорее, умиротворяюще-благостные. Люди, жившие там, принесли с собою знания и умения — они создали то место, тем самым облегчив себе жизнь и утвердив свою веру. Они были чисты и просты в своих помыслах. Они были детьми не природы, а земли — праматери всего сущего. Они не верили ни в какого бога. У них не было бога. И не было идолов. Они не были язычниками. Они не приносили жертв, не поклонялись природе. Они, как и всякая тварь, жили на земле, но они умели проникнуть в её суть, чуя тонкую материю, на которой зиждется Вселенная. Они никому не навязывались, никого не переделывали, не учили. Они блюли связи, которые возникли между материей и разумом — человеческим рассудком. Они улавливали и осмысливали отклонения в недрах планеты и на её поверхности, и в небе, и в космосе, и по мере сил своих старались привести всё к надлежащему равновесию. Они старались не допустить смещения баланса: они искали его, сохраняли его, пытались устранить все возможные коллапсы, которые чаще всего провоцируют разумные существа — человек. А потом пришли другие — иные, чужие. Люди, не понимающие их, и потому видящие в них вред для своего общества. Люди — из обычного мира людей. Они хотели устранить их как некое недоразумение, отклонение от нормы, как некую опухоль, нарыв, для чего возжелали обратить их в свою веру, подчинить своему богу, научить стоять перед ним на коленях… Поселенцы стояли на страже Земли, а значит — всего человечества. Они были своего рода солдатами-добровольцами, — а их хотели согнать с занятых постов, тем самым понуждая придать “страну”, “клятву”, забыть “отечество”… Они не сочли возможным стать предателями, перебежчиками, изменниками или отступниками… они порешили, что лучше смерть, чем бесчестие — дезертирство. И тогда они умерли. И малые, и старые. Все. Взялись за руки, легли лицом к земле, и ушли в неё каждой клеточкой — растворились в ней. Проникли в каждый цветочек, растение, букашку, в воздух, воду… Они стали всем и ничем. Они были везде и нигде. Они стали вечными. Они пришли из праха, создались из живой клетки, и распались в прах, на отдельные клеточки, а клеточки — на атомы… Они не боялись смерти — они не бежали от неё, не прятались, не искали вечной жизни. А оттого — они не страдали и не мучились на земле при жизни. Им было не нужно высокое небо с обетованными облаками, где шумят райские кущи и куда есть вход только праведным, тем, кто сумел прожить и не согрешить. Но, что есть грех? В чём он? Где он?.. Что он оберегает, чему служит — чем вызван?.. Почему вообще подобное становится возможным… грех-то?! Когда же они умерли, то деревню, которая стояла на том месте, которое теперь зовётся Горелой Горой, сожгли. Потому она и Горелая… А тела их закопали в одной яме — общей могилке. Могильнике. И… твоё прекрасное и любимое убежище как раз и есть то место…
Поддержать автора:
QIWI Кошелек +79067553080
Visa Classic 4817 7601 8954 7353
Яндекс.Деньги 410016874453259
— Боже мой!.. — выдохнул мальчик. — Мы не знали. Извините. — Он содрогнулся, представив множество тел, которые теперь всего лишь косточки. А ведь мальчики там спали. Они лежали на той рыхлой землице!.. И костёр, вечно горящий костёр, который стоило только раз зажечь!.. — А может, это всё же не то место?! Может, мы не там… — предположил Паша.
— Вокруг него выросло девять высоких крепких берёз.
— Ах!..
— Да. Это — то место. — Она поджала губы. — Мне жаль. Но вы, расположившись на могилке нескольких десятков людей, впустили в себя не только их бывшую силу, но и боль, скорбь, тяготу, печаль, уныние, гнев, отчаяние, рёв и стенание, муку, принявших смерть во имя спасения, — а ведь они так любили и так понимали жизнь! Ты спросишь, почему же они стенали, если не боялись смерти? А потому, что любили жизнь, и они были бы не прочь пожить ещё и послужить всем людям во благо. Скорбно им было вот так вот из-за упрямства людского раньше срока складывать с себя столь дорогие им полномочия, и гневались они на своё отчаяние, которое было вызвано мукой за будущее непонятливых людей, остающихся в одиночестве…
Паша посинел.
Потом позеленел.
Покрылся пупырышками.
Пошёл алыми пятнами.
Зубы застучали.
Пашу замутило, а голова у него закружилась.
— Что с тобой, малыш? — спросила Лея-Фея.
Она потянулась к нему, но остановилась, поняв, что мальчику не нужна помощь.
У Паши, под воздействием сокрушившего его личность открытия пагубности той мнимой радужности, которая окутывала их при пребывании на скорбном пяточке земли, от понимания того горя, которое неизбежно клокотало в умирающих людях, на могиле которых они устроили “пикник”, от постижения сути проникшей в него силы, от её тяжести и мрачности, от сотворённых им (ими — мальчиками, друзьями) скверных и гнусных поступков, от близости чистой и благой Феи-Леи, под её присмотром и при её поддержке, по самостоятельному, добровольному отчуждению, отторжению горестной, тёмной субстанции, бурлящей, клокочущей в нём, у Паши проявился естественный рефлекс, как будто он по неведению проглотил лягушку, пахнущую трясиной, склизкую, живую лягушку, и только теперь до него дошло сотворённое, отчего и взбунтовалось его естество — желудок сжался и вывернулся наизнанку.
Перед глазами у мальчика плыли круги, его мучила слабость, а рвота никак не прекращалась, при этом из его рта не выходило ничего кроме тёмных клубов пара. Он лежал на земле, на мягкой травке, среди луговых цветов, и его немилосердно тошнило пустотой, дурным спёртым воздухом.
Когда всё закончилось, и Паша отлежался, без мыслей, с закрытыми глазами, глубоко дыша, но всё не набирая в лёгкие достаточно вечернего лесного воздуха, которого вокруг было так много, и который был так сладок и чист, он подполз к Лее и положил голову на её колени. Она приняла его и обласкала, нежно гладя по всклокоченным волосёнкам.
Солнце больше не было подвешено высоко в небе. Оно склонилось к лесу, и светило на мальчика и девушку тонким лучом, заглядывая в маленькую прореху, застывшую на месте среди густых серо-синих облаков, всё так же быстро бегущих вереницей куда-то на северо-запад. А в стороне от солнца продолжал кружиться здоровенный тёмный столб, сотворённый из поломанных деревьев, сорванной листвы, вывороченного дёрна, из камней и песка.
— Я теперь… кх-кхе… теперь я снова обычный? — спросил слабым голосом мальчик.
— Да. Теперь ты снова обычный мальчик с именем Паша.
— Откуда ты знаешь моё имя? Ведь я не говорил… Хотя, да, знаешь…
Он лежал и смотрел на небо — на мизерную частичку солнца и на бушующий ураган, и — не удивлялся, и — не боялся, потому что рядом была Она.
— А скажи, если можно, как ты здесь очутилась? Не здесь сейчас, а вообще здесь, тут, на Чёртовых Куличках?
— Это длинная, путаная история — такому мальчику совсем неинтересная. Не детская она.
— Если бы это сказал кто-то другой, я бы обиделся. Обязательно обиделся. Но тебе я верю: раз я ребёнок, значит, я ещё ребёнок.
— Ну, конечно, ребёнок. Дитя.
— По сравнению с тобой… — Паша осёкся. И легонько содрогнулся, ведь его голова лежала не на коленях волшебной и чудесной молодой девушки, а на коленях дряхлой старушки, если считать по годам.
— Не пужайся, не брезгуй, — сказала она. — Несмотря на мои многие годы, я такая, какой кажусь, я — молодая. Я просто очень давно живу на свете. Вот и всё.
— И как же, как же ты жила тогда? Как тогда жили люди?
— По-разному жили. Жили, как могли. Как получалось, как было можно-возможно, как позволялось. По-разному… — произнесла она в задумчивости. — Ты заставляешь меня вспоминать… Я этим так давно не занималась… Мне кажется, что я многого и не упомню. Но… вот, чем дольше я об этом думаю, тем отчётливее видится мне моя прошедшая жизнь… Как удивительно!.. Ну, слушай… Я и сама послушаю — мне тоже отчего-то интересно. Время у нас ещё есть… потом его может не быть… — добавила она загадочно.
— Почему “может не быть”? — Паша поднял голову с её колен, чтобы рассмотреть её лицо.
— Почему “не быть”?.. Потому что всё движется, всё развивается, и скоро понадобится моё вмешательство, моя помощь хорошо известным и небезразличным тебе людям — вот почему. Может, ради этого момента я и провела здесь все эти годы. Ждала только этого события. Может быть, я вам ещё скажу спасибо. Всем вам. Трём мальчикам. Вот так вот. Все мы скажем вам, спасибо!
— Почему? Зачем?
— А это ты ещё увидишь. Это ещё предстоит, оно впереди. Оно приближается, но пока не настало. Наберись терпения, и сам всё поймёшь!
— Хорошо.
От Паши никак не отставала слабость, и он снова лёг.
— Расскажи тогда про себя, — попросил мальчик.
И девушка, известная местным жителям как Лесная Фея, начала рассказ о своей долгой жизни.
Продолжить чтение Часть 3 Главы 138
QIWI Кошелек +79067553080
Visa Classic 4817 7601 8954 7353
Яндекс.Деньги 410016874453259