ЕГОРУШКА
Андрей Куц
Падение идола
11 дней назад (16 июля, воскресенье)
(продолжение)
Бориска проснулся в девять часов утра с твёрдым намерением идти в Житнино к Матрёне Викторовне.
Ночью ему снился отец. Он был в кителе машиниста, в фуражке. Вид у него был важный, строгий. Он размеренно, со знанием дела семафорил на железнодорожном узле, управляясь с прибывающими составами и локомотивами, одновременно успевая орудовать многочисленными стрелками, переводя тех на нужные рельсовые пути. Бориска видел величие и важность отца, восхищался им и не постигал, как он может нести на себе такой непомерный груз ответственности, – Бориска бы не выдюжил!..
Во сне Бориска был ребёнком: шестилетний мальчик управлял маленьким, но настоящим, всамделишным электропоездом. Он всё кружился по узкой железнодорожной колее, выложенной причудливой петлёй в зелени парка для забавы и приучения деток к полезному и важному делу. Три вагончика с весёлой детворой тянулись следом. И Бориска подавал звуковой сигнал – гудел, когда его скромный состав приближался к отцу, и тот должен был позаботиться о том, чтобы пропустить Бориску в нужном направлении. Как уж Бориска маневрировал среди больших, взрослых поездов – он во сне не понимал, но он исправно надоедал отцу, завершая очередной круг своего путешествия. На Бориске тоже была железнодорожная фуражка – он тоже был машинистом. Отец, вытянувшись, как солдат на почётном посту, не сходя с места, всё успевал, манипулируя нужными рычагами стрелок, собранными вокруг него и торчащими, как колючки ёжика. Бориска катил дальше и, улыбаясь, махал отцу рукой, – а фуражка сползала ему на глаза, и он её то и дело поправлял. Но от этого Бориска улыбался ещё шире и задорнее. Щёки у него были, что наливные яблочки: румяны, круглы и блестели на солнце. Теряя отца из вида, он переставал его приветствовать, и тогда он рукой, которой махал ему, придерживал за козырёк великоватую для него фуражку постоянно. Высадив детей и наполнив вагончики новой партией таких же дошколят, он снова катил туда, где самым главным и важным был никто иной, как его отец, Леонид Васильевич Шмаков. Отец не удостаивал сына особым вниманием: он обслуживал его наравне с остальными, потому что всё было по-деловому, по-взрослому, всё было серьёзно, но при этом – весело…
Бориска никогда не видел отца за работой, ведь его депо было далеко, а контора – ещё дальше. Но однажды, лет восемь назад, они были в парке областного города, где была детская железная дорога. На ней разрешалось ездить всякому желающему, но лишь в качестве пассажира в маленьких вагончиках. Машинистами были дети железнодорожных рабочих, и железная дорога была построена и содержалась в надлежащем рабочем состоянии железнодорожной управой. Но ведь у Бориски был отец. И был он не таким, как другие. Таких, как он, на свете найдётся очень мало. Он был машинистом! И вот Бориска, после недолгих инструкций, уселся в кабину маленького паровозика на электрической тяге и покатил по двум извивающимся блестящим стальным змейкам. Было здорово, незабываемо!
Бориска подумал, что эти воспоминания вплелись в канву сна не случайно. Это могло быть предчувствием близкого возвращения отца. А так как отец никогда не приезжал без предварительного извещения, значит, надо срочно бежать к Матрёне Викторовне, в село, у которой отец не только оставлял деньги для Бориски, но на чей адрес исправно высылал телеграммы о своём местоположении на обширных российских землях, чтобы порадовать сына, или сообщал, что он вот-вот, со дня на день приедет.
Бориска по отцу соскучился. Он его с нетерпением ожидал. Не виделись они больше двух недель. Пройдёт ещё два дня, и будет три недели с момента их расставания. Отец отправился из Москвы на Байкал, а потом – обратно, и только после – домой, к подзабытому сыну. Но уже с деньгами. С неплохими деньгами. И задержится он дома, может быть, на целых две-три недели.
Бориска понимал, что руководствуется он сном, который, очень вероятно, был спровоцирован не только одиночеством, но и тоской, разыгравшейся в нём от разочарования во вдруг обретённом мужчине, который был тревожной, опасной, но в чём-то желанной и многообещающей загадкой, – в Жоре, в Барсуке. И вот Бориска испытал жгучую потребность увидеть возле себя достойного человека, которым для него был его отец.
На улице моросил дождь. Тучи были толстыми, клокастыми. Они вяло, как буйволы на пастбище, тянулись с севера на юг. Местами, бросая ровные, нисходящие до самой земли лучи-нити, проглядывало солнце. Было понятно, что дождь заканчивается. На севере уже можно было различить среди облаков большие прогалины. А там, туда – дальше, небо было совсем чистым.
Скоро начнёт славно парить: станет душно, как в сауне, и очень-очень тепло, светло – радостно от умытой, очистившейся до первородной яркости природы.
Мальчик пошёл завтракать и собираться, чтобы шлёпать по лужам и скользить по слякоти на просёлке через духовитое кукурузное поле.
Любочка завтракала оладьями со сметаной на терраске.
Бориска, пристыженный вчерашним поздним возвращением девочки домой, с виноватыми ужимками заглянул к Теличкиным, чтобы узнать, не надо ли им чего в селе. Поступить иначе он не мог. Уже давно сложилось так, что он помогал им, а они помогали ему, часто остающемуся в одиночестве мальчику. Этого не могла переменить никакая провинность. Чего только не случается в жизни. А жить всё одно приходится сообща, плечом к плечу – так удобнее, надёжнее, спокойнее.
Лидия Николаевна и Василий Павлович не помнили вчерашнего: зачем ворошить прошлое, мальчик-то умный, деловитый, ответственный. С кем не бывает. Допущенная маленькая оплошность впредь не повторится, – они в это верили. Пару слов ему в порицание они уже сказали вчера, и не стоит к этому возвращаться.
Дед Василий курил самокрутку возле завалинки, греясь на солнышке, а баба Лида толклась на кухне. По всему было заметно, что они только что встали из-за стола. Только Любочка всё ещё мусолила последний оладушек, частенько прикладываясь к стакану с компотом.
– Какой дождичек прошёл, а? – прищурив правый глаз, сказал дед Василий. – Теперь земельку хорошо промочило. Дня два можно не поливать.
– Если не ожесточится солнце и всё не высушит, – сказал Бориска.
– Это да, – согласился дед Василий, попыхивая дрянным табачком. – Гляди, как день разгуливается. Жарында будет. Всё прожжёт. Если так пойдёт, то к завтраму земля точно начнёт лопаться и крошиться. Это уж так. Всё-таки не помешало бы ещё дождичка. Как думаешь, может, ночью опять дождь будет?
– Тучки, может, и к вечеру соберутся.
– Навряд ли. – Дед задумался, следя за уплывающими на юг лиловыми облаками. – Навряд ли, – повторил он и с любопытством посмотрел на Бориску.
Мальчик смутился, решив, что дед Василий хочет сказать что-то колкое насчёт вчерашней гульбы до поздней ночи с пятилетней Любочкой. Но дед молчал.
– Бориска, Бориска. – Любочка стояла в дверях. – А я сегодня ночью летала, – сообщила девочка.
– Летала? Как бабочка, что ли? – спросил Бориска.
– Летала, – передразнил дед Василий, снова следя за вереницей облаков. – Растёт девка, – уточнил он.
– Не-а, – продолжала Любочка. – Я летала высоко-высоко. Вся прям такая воздушная-воздушная, лёгкая-лёгкая, как пушинка. А вокруг было много-много белых одуванчиков. Они были с ножками. И вот так вот просто летали рядом со мной. Мы все там летали. Нет-нет! Не летали, а плавали. Знаешь, так вот медленно, плавно. – Любочка ухватила подол платья, немного приподняла его, создавая колокольчик, и закружилась. – Вот так вот. Знаешь, как здорово было? – Девочка продолжала кружиться, обо всех позабыв.
– Ладно, одуванчик, пойду я, – сказал Бориска. – Пойду, – добавил он, обращаясь к деду Василию. – Значит, ничего вам не надо? Ну, ладно.
– Ступай с Богом, – отозвался дед, жмурясь под солнцем, как кошка под ласковой хозяйской ладонью. – Не торопись там. Небось, дорогу-то совсем развезло. Ещё упадёшь, измараешься.
Бориска не нашёлся, что на это сказать: он, вроде бы, уже не маленький, чтобы получать наставления по поводу того, как ему правильнее идти, – пошёл к калитке без слов.
– Бориска, Бориска, – закричала Любочка, опомнившись от кружения, – куда ты?
– Я в село, узнать о телеграмме от отца.
– Ааа… – протянула Любочка. – Ну иди, иди. – Она махнула рукой. – Иди же, чего встал? Ишь, какой неповоротливый! – И пошла куда-то за дом.
Но, не доходя до угла, она всполошилась – развернулась и звонко прокричала:
– Бориска, а ты надолго?
– Часа на два.
– А мы потом гулять пойдём?
Бориска смутился. Покосился на деда Василия, следящего за облаками.
– Не знаю… как дедушка с бабушкой…
– Они не сердятся. На меня нельзя долго сердиться. – Любочка сорвалась с места и помчалась к крыльцу, неуклюже вскарабкалась на ступеньки и пропала в доме. Послышался её тоненький голосок.
Бориска помялся на месте, глянул на деда Василия, не обращающего на него внимания, подумал: “Сердится он, что ли?” – и поплёлся отыскивать в огородах кого-нибудь из ребят, чтобы условиться о сегодняшнем визите к Жоре. Было 10 часов 10 минут.
Жора нашёл себя в шестом часу утра в каком-то странном маленьком помещении. Через дыру в одной из стен, – видимо, то был вход, – лился тусклый серый свет. Что-то капало с крыши.
– Блю-м… блю-м.
Жора долго не мог пошевелиться, не ощущая своего тела. Губы у него ссохлись, нёбо и язык были шершавы, как наждачная бумага. Тягучая слюна, как протухший кисель, обляпала весь рот. Голова трещала и пухла. Перед сухими глазами, которые щипал воздух, стлался туман.
Через сколько-то минут Жора понял, что все мышцы у него болят, словно вчера он перетаскал сотню мешков с мукой. Суставы хрустели и скрежетали, как сращённые ржавчиной железные болванки. А ещё: он замёрз. Жору бил озноб. Зубы стукали, – и звенело, отдавалось в голове. К тому же… Жора весь мокрый!
Жора со стоном приподнялся. Лицо перекосила страдальческая гримаса. Он сел. Ощупал себя. Насколько смог, рассмотрел. Да, действительно, он мокрый. Что это с ним, отчего это вышло?.. Он передвинул себя на новое место. Заскулил. Выругался – в голову ударила резкая боль. Он зарёкся говорить во весь день.
“Будь я – ни я! Ни слова. Чёрт, что я вчера такое пил? Что за пойло? С чего меня так разбило, размололо? Вода… откуда вода?”
Он не задрал, а скорее наклонил голову и скосился на потолок – капало в нескольких местах.
“Вот чёрт. Что они мне сделали за крышу? Мерзавцы… Ох!”
Жора потянулся к выходу, к банкам с водою и увидел, что делается вне шалаша.
“Ах, да… дождь. На улице дождь, чёрт побери…”
Он стал жадно пить из банки. Поперхнулся – скрючился, упёр лоб в землю, задрав вверх задницу. Пустил тягучую слюну. Прохаркался, откашлялся. Замер.
“Что это?” – простонал он.
Неподалёку от банки с водою стояла початая бутылка водки. Та самая, которую Бориска спёр у Севы Абы-Как.
Жора вытянул из горлышка бутылки закупорку, сделанную из куска плотно свёрнутой ткани, понюхал.
Глаза у Жоры ожили. Он облизнулся. С кряхтением приподнял туловище вместе с тем кочаном, которым, оказывается, была его голова, – брякнулся задом на ноги. Поблагодарил проведение, вынудившее его поперхнуться: не давшее ему залить в желудок литр или два бестолковой, глупой воды. Водка – вот лекарство, вот, что ему нужно.
“Спасибо, кто бы ты ни был, мой благодетель!”
Жора запрокинул голову и вылил в горло спасительной жидкости. Ему тут же, вроде как, полегчало. Он с довольством утёрся мокрым рукавом – и вспомнил, что он весь мокрый, и оттого жутко замёрз.
Жора начал кое-как, не выбираясь из шалаша, стягивать с себя одежду. Оказавшись голым, он обнаружил, что ему нечего надеть, так как ночью он уже менял бельё. Тогда он развязал свой пиджак. Выбрал его содержимое: всякую необходимую мелочь, что обычно рассовывается по карманам, в том числе паспорт и какой-то крепко перевязанный целлофановый свёрток. Жора помялся, соображая, куда запрятать всё это добро… Ничего лучшего не придумав, он затолкал всё на низ одной из сумок с пропитанием и всякой иной всячиной, натасканной ему детьми. Надел пиджак. Поразмыслил… Вытряхнул содержимое другой сумки. Отыскал в нём кусок сухой тряпки и обмотал ею ноги – для тепла. Потом поискал в шалаше наиболее сухое место. Стянул с себя пиджак. Улёгся, свернулся клубочком, укрылся пиджаком и закрыл глаза. Жора быстро уснул.
Проснувшись в десятом часу, когда ещё моросил заунывный дождь, но временами уже проглядывало солнце, он почувствовал себя несколько лучше – не так мучительно. Но ставший более ярким внешний мир, причинял страдание его глазам.
Он полежал, прислушиваясь к тому, как нежно звенит капель по листьям кукурузы… Поднялся, надел пиджак, попил, повозился в сумках, отыскивая солёные огурцы и варёные яйца. Перекусил, – отчего глянул на яркий свежий мир куда веселее, и ему даже захотелось в него выйти… Он скинул пиджак. Вернул в него ранее выложенные предметы, свернул его, обвязал верёвкой и убрал в угол, заставив сумками. Накинул на плечи влажный железнодорожный китель и нацепил на ноги тяжёлые безразмерные башмаки.
Жора наконец выбрался на свежий воздух, под дождь… который успел закончиться – тучи быстро уползали на юг. День обещал быть жарким. И душным.
Тогда Жора снял с плеч китель и повесил его на край шалаша для просушки, оставшись голым. Он заполз в шалаш, собрал всё, что там было мокрым, и развесил это на стебли кукурузы, которые он наломал и воткнул в стены шалаша, – пускай сушится. А что делать? В чём ему ходить? В мокром? Он надеялся, что ребята придут не скоро, потому что не попрутся по высокой кукурузе, так как вымокнут тогда с ног до головы. Они станут дожидаться, когда более или менее подсохнет. С другой стороны, у Жоры безвыходная ситуация, поэтому ему плевать – пускай приходят хоть сейчас!
Он выкинул из головы мысли о неуместном смущении, скинул с ног башмаки и встал сбоку от шалаша на свежесорванные кукурузные листья, подставляя тело ласковому солнышку, согреваясь и загорая – выжидал, когда просохнет подстилка перед шалашом, чтобы улечься на неё, и уже со всем надлежащим комфортом нежиться в лучах тёплого дня.
Между делом, от скуки, он стал соображать о том, что было вчера. Но ему ничего толком не вспоминалось: отдельные слова и действия не складывались в мало-мальски законченную картину. Однако и этого оказалось достаточно, чтобы Жоре стало стыдно за своё поведение, за то, что он нажрался до положения риз. Но теперь с этим ничего не поделаешь. Так вышло. К тому же, судя по всему, водка всё-таки была плохого качества… А может такое быть, что за эти дни он настолько ослаб, настолько отвык от неё, что вот так сразу и расклеился, и размазался по стеклу? Может? Ладно… Сейчас главное, чтобы не оказалось, что по пьяному делу он наболтал детям про то, о чём им знать не положено!
Ему надо будет присмотреться к ним повнимательнее, надо будет как-то аккуратненько выведать у них подробности, обходя и подходя бочком с бочка, не в прямую, не в лоб.
“Да… как бы я не сболтнул, не ляпнул чего лишнего”.
Жору начала терзать неопределённость. Он погрузился в томительное ожидание. Нетерпение снедало его, жгло, истязало. Время тянулось невыносимо медленно. Было 10 часов 20 минут.
Подстилка перед шалашом уже давно высохла, уже давно Жора лежал на ней, и всё никак не мог согреться, уже скоро высохнет развешенная одежда, а по-прежнему нет и двенадцати часов. И нет детей. И не слышно, чтобы они пробирались через поле – шумели, галдели.
Небо низкое, ясное – без единого облака, – под ним плавает пар – весь воздух насыщен влагой. А посреди высоченной кукурузы и вовсе невыносимо душно. Промёрзший, хворый с перепою, ещё не отошедший от опохмела, переспавший, отчего его нестерпимо клонило в сон, Жора грелся на солнце, нежился, нервничал от неизвестности и нетерпения.
Минута… ещё минута…
“Сколько времени? Боже мой! По-прежнему нет двенадцати. Когда же закончится этот час?”
“Не думать, расслабиться. Отдыхать, загорать, греться”.
Жора задремал.
Мите и Саше строго-настрого наказали весь день быть дома и помогать по хозяйству. Но, так как до половины десятого шёл дождь, и до полудня не сходила сырость, делать было особенно нечего. Поэтому мальчики с самого утра нацелились на то, чтобы, улучив подходящий момент, ускользнуть из-под бдительного родительского ока, – ах, если бы это было не воскресенье!.. был бы это обычный рабочий день! Но Бориска, в десятом часу показавшийся у забора Саши и сообщивший, что уходит в Житнино, узнать о телеграмме от отца, на два часа отменил их потуги по планированию побега. Так как Саша и Митя не могли покинуть приделов своих дворов, сообщение между ними обеспечивала телефонистка-Кэт. Часом раньше она донесла до Саши, что Митя, как и он, пленён в пределах огорода. Эту новость Саша передал позже Бориске, – Катя же в этот момент куда-то запропастилась, и Бориски не застала. Но потом, обнаружившись, она понесла Мите весть об уходе Бориски в село. От такого известия Митя, как и Саша, потерялся: что теперь прикажете делать? Он так интересно проводил время, готовя побег из родного гнезда, усыпляя бдительность родителей, во всём их слушаясь, во всём им потакая! Но, так как ребята всё равно не смогли бы сорваться с места в тот же миг, как вернулся бы Бориска, чтобы умчаться к Жоре, они решили, что в дальнейшем они также не станут расстраивать родителей своим непослушанием, а сделают всё возможное, чтобы окончательно убаюкать их внимание, всячески умасливая: глядишь, те смягчатся и отпустят их на все четыре стороны – катитесь колобки, летите голуби сизокрылые, куда хотите! Ах, какая сказка!
Поддержать автора:
QIWI Кошелек +79067553080
Visa Classic 4817 7601 8954 7353
Яндекс.Деньги 410016874453259
Митя и Саша были впряжены в ярмо домашних дел и понукаемы родителями – везёт же некоторым! До известной степени, конечно. А вот предоставленная сама себе Катя быстро заскучала. Она не знала, как убить время. Она уж было согласилась поиграть в куклы с Любочкой. Но и при этом ей было скучно, неинтересно: слишком уж большая разница в возрасте. И всё же Катя признала, что с удовольствием во что-нибудь поиграла, но только в другое и с кем-нибудь постарше, хотя бы так, как с мальчиками: строили шалаши, бродили по округе, партизаня или открывая неизведанные края, наведывались в село, встречались там со знакомыми ребятами… Да, лето течёт, лето несётся! мимо, потому что они, дети, тратят драгоценные деньки на какого-то мужичка, засевшего в поле! Катя была бы рада сосредоточиться на присущих её возрасту проказах, вот только этот мужик не отпускал её, он сковывал её мысли. “И так, наверное, со всеми ребятами”, – предположила Катя.
Она сидела с Любочкой за столом на терраске, делала бусы из смородины и поглядывала на дорогу – не идёт ли Бориска, – когда из радио забили куранты – полдень, время обеда всего трудового народа, и не беда, что воскресенье: режим, есть режим. Для Кати же это было известием о том, что уже очень-очень много времени, а до сих пор ничего не решено, ничего не ясно с сегодняшним днём. И как назло до сих пор нет Бориски. Что же его задержало?
– Пойду, посмотрю, что там мои делают, – сказала Катя Любочке. – Как бы не заругали за что-нибудь.
Любочка посмотрела на неё и ничего не ответила. Она приняла от Кати ниточку с бусинами-ягодами и занялась нанизыванием смородин, завершая начатое такой взрослой и такой безразличной к собственному начинанию девочкой.
– Надо всегда всё доводить до конца, – повторяла Любочка, оставшись одна, – всё надо доводить до конца, – твердило пятилетнее дитя, с упрямством, снова и снова шевеля пухлыми губами.
Катя между тем заглядывала через забор к Саше.
– Сашка, – закричала она тихонечко мальчику, когда тот появился на пороге сарая. – Иди сюда, – прошептала она и поманила его рукой.
– Чего? Пришёл Бориска?
– Нет. Ещё не пришёл. Я вот подумала, чего мы его ждём? Скучно же. Давай пойдём одни, а?
– Не… – Саша закачал головой. – Я обещал ему, что мы обязательно дождёмся его. Он сказал, что бы мы и не думали ходить без него. Не, надо обождать. Да по любому, я сейчас не могу. Меня подрядили на сбор колорадского жука.
– Ну… – Катя состроила лицо обидевшейся девочки, повернулась к нему спиной и сползла по изгороди, опустившись на корточки. – Тоже мне… подумаешь… Я тогда пойду к Митьке.
– Катюха, прекрати! Надо ждать Бориску. Не подставляй Митьку. Он не должен отвечать за твою хандру.
– Но мне скучно.
– Тогда помоги мне собирать личинок.
– Вот ещё, – фыркнула Катя, – это же такая гадость.
– Вот именно, что гадость. Она тебя отрезвит и развлечёт.
– Я хочу пойти к Жоре.
– Тише ты! – шикнул на неё Саша и оглянулся – нет ли родителей.
– Хочу поглядеть на него… после вчерашнего.
– Чего там интересного? Мало ты на своих глядела? Тогда иди, посмотри на них ещё раз. Где они у тебя? Всё ещё дрыхнут?
– Не знаю. Ну их. Мерзость.
– Что, опять?
– Угу.
Саше не надо было объяснять, что Катя называет “мерзостью”.
– Я пойду одна, – вдруг сказала она. – Вы мне не нужны.
– Ты это чего, девка, удумала? Брось. Не дело это. Он же – преступник! Мало ли что…
– Мне всё равно… да он ничего не сделает, мы ему полезны.
– Полезны, но всё же.
– А я пойду! – Катя поднялась и быстрым шагом пошла к себе в избу, чтобы переодеться для похода через ещё не просохшую кукурузу, да и, может быть, взять чего-нибудь в качестве гостинца для Жоры.
– Сто-ой! – Саша осёкся, от опаски, что его услышат родители. – Вот дурёха, – сказал мальчик и поплёлся собирать колорадского жука. Он будет прекрасно видеть Катю с картошки, когда она пойдёт к кукурузе, и тогда он ещё раз попробует её остановить, образумить.
Катя появилась через пять минут в резиновых сапожках, в болоньей курточке и с маленьким узелком. Она прошла, высоко задрав нос и не обращая внимания на цыкающего, окликающего её Сашу.
Бориска задержался у Матрёны Ивановны: он угощался пирожками со свежесваренным клубничным вареньем, прихлёбывая из блюдечка душистый мятный чай. Перед ним на белоснежной скатерти, накинутой поверх клеёнки, укрывшей древний, давно рассохшийся и местами сгнивший, деревянный стол, пыхтел, дымясь, самый настоящий самовар, работая на тоненьких палочках, кидаемых в жерло его трубы, – это был долгий процесс, но зато необычный и запашистый. Они сидели под яблоней. По левую руку от мальчика лежала телеграмма. С веток нет-нет да падала дождевая капля, сохранившаяся в листве.
Сон был в руку.
В телеграмме говорилось: “приезжаю понедельник вечером вторник утром ТЧК отец”.
Бориска удивился:
“Почему так скоро? Почему отец сообщает за день до своего приезда? Почему не за несколько дней? Может, неоткуда было телеграфировать?” – “А почему не знает точно? Вечером в понедельник или утром во вторник?”
Бориску тяготила такая неопределённость и даже в какой-то мере загадочность отца. Но участливое внимание Матрёны Ивановны, настойчиво приглашавшей откушать с её стола, не побрезговать угощениями, порадовать старушку, ну и конечно же его удовлетворение тем фактом, что уже завтра он скорее всего увидит отца, и получит, обязательные в таких случаях, подарки, отвлекли Бориску от излишней задумчивости и скоро настроили на лиричный лад: редкие капли, роняемые листьями яблони на белую скатерть, пирожки с клубникой, фырчащий самовар, душистый чай, свежесть умытой дождём природы, пятна от солнца, пробравшегося сквозь ветви, – всё это действовало на мальчика умиротворяюще. Он прихлёбывал чай из блюдечка, кушал пирожки, не стесняясь при этом выбирать из розеточки с вареньем, дополнительно поставленной на стол, крупные ягоды клубники, и был вполне довольным.
Матрёна Ивановна не докучала Бориске, не изводила его старческим любопытством. Она старалась вдоволь насмотреться на разрумянившегося мальчика. Она вбирала, впитывала ту жизненную силу, которая клокотала в нём всё одно что огонь в топке самовара на столе: хотя и был тот огонь скромным, но был способен он довести до кипения прорву воды, спрятанную во вместительном блестящем пузе.
С трудом откланявшись от гостеприимной старушки, Бориска, с круглым животом, разморённый, неспешно побрёл под высоким солнцем, под чистым небом через кукурузное поле, плавающее в дымке, по всё ещё грязному, не просохшему просёлку в свою родную деревушку, состоящую из девяти занятых и трёх заброшенных домов. До Тумачей было полтора километра.
Через тридцать минут он остановился возле колодца, чтобы напиться – смочить горло студёной водицей после долгого пути, жары, духоты и того количества мучного и сладкого, что он проглотил у Матрёны Ивановны.
Хлопнула калитка.
Бориска скосил глаза, продолжая с жадностью пить из ведра.
К нему семенил, по-воровски озираясь, Саша.
– Ты чего так долго? – горячо прошептал он.
– А что? – спросил Бориска, хлюпая водой. – Заждались?
– Ещё бы! Катька прямо вся извелась и изнылась. Невмоготу ей стало сидеть. Она одна ушла.
– Куда это? – Бориска поставил ведёрко на колодезный сруб, утёр губы рукавом рубашки.
– Куда-куда? К… – Саша оглянулся и тихонько, но с чувством сказал, при этом для выразительности выпучив свои совиные глаза, – к Жорке!
– К Жорке? Одна?
– Ну я же говорю! – возмутился Саша.
– Когда? – живо спросил Бориска.
– Недавно. Только что. Минут десять-пятнадцать назад.
Бориска сорвался с места – побежал на запад, к кукурузе.
– Ты чего? – удивился Саша. – Ты куда?
Бориска остановился:
– Ты со мной или как?
Саша неуверенно повёл плечами, обронил взгляд на свой двор, на крыльцо – родителей было не видно.
– Ну, как знаешь, – сказал Бориска. – Мне канителиться некогда! – И побежал.
– Подожди! – закричал Саша, решившись на ослушание, и помчался за старшим товарищем.
Короткий полуденный сон разлил по телу Жоры необыкновенную леность. Он и без того нежился после зябкой и сырой ночи, лёжа в душном предбаннике, который он представлял себе, имея в виду освобождённый от кукурузы участок посреди поля. Теперь же Жора и вовсе блаженствовал. У него не было над собой никакой власти, чтобы приподнять и удержать хоть сколько-то долго опухшие веки – глаза так и норовили прикрыться, чтобы созерцать через кожу серо-оранжевую пелену. Солнце таяло в зените. Всё в мире было наполнено ленью, и как будто вместе с солнцем таяло в истоме.
Жора медленно потянулся, разминая члены, и содрогнулся, испытывая необыкновенное, сладчайшее удовольствие от напряжения мышц.
Где-то защебетала пичуга: “Фью, фью-ит, фью!” – и умолкла. Другая, ею отвлечённая от дрёмы, зацокала-затрещала: “Тсы-тсы, тррр…”
Жора разлепил веки – глянул, улыбаясь, в ряды кукурузы, туда, откуда донёсся живой звук. И снова запахнул створки – мир стал серо-оранжевым. Мозг, как кусок сливочного масла, растопленный на сковороде, плюхался в голове – жирно и жидко. Ни о чём не думалось, ничто не фиксировалось – всё плыло мимо сознания Жоры.
Но… в кукурузе было что-то такое, что ей было несвойственно. Жора приметил это, но до него не сразу дошла неуместность некоего предмета перед кукурузной стеной. Он уловил его лишь боковым зрением. А всё и без того плавало в дымке душного дня – парилось. И в глазах у Жоры тоже стлался туман. Надо было разобраться с этим нечто: оно может таить опасность. Его вообще не должно там быть.
“Что-то я… вовсе… лен… ниввв”, – подумал Жора.
Он сделал над собой усилие: приподнял голову и в узенькую щелочку между век уставился на…
Всем своим видом Катя показывала, что она ошалела. Она была бледная, лицо у неё вытянулось, рот приоткрылся, губы посинели и подрагивали, глаза тупо смотрели в одну точку. Узелок со скромным подарочком для Жоры валялся у её ног. Уши были красными.
Жора нахмурился, пошире открыл глаза – осмотрелся, нет ли кого ещё.
Никого не увидел.
Он перевёл взгляд на свой живот – дёрнул левой стороной рта, причмокнул.
– Доброго тебе дня, Катерина…кхе… не знаю, как уж величать по батюшке, извини, – сказал дискантом Жора: он хотел придать голосу соблазнительный оттенок, но от смущения голос перескочил с баритона на детскую писклявость.
Катя дёрнулась и посмотрела на него бездонными глазами.
– Ты молодец, девочка, – продолжал Жора. – Пришла навестить меня? Одна-одинёшенька?
Жора приподнялся на правой руке, заваливая вниз левую ногу, чтобы прикрыть выставленный напоказ срам. Катя с видимым трудом и неприятным клацающим звуком сглотнула, но ничего не ответила. Она снова, подчиняясь движениям Жоры, возвратила глаза туда, где теперь распласталась его ляжка.
– Тебе нравятся мои наколки? – непринуждённо поинтересовался Жора и вывернул левую руку тыльной стороной.
– Д-да… – отозвалась Катя, проталкивая упрямый комок, застрявший в горле. – Да, – сказала она твёрдо.
Собственный голос оживил её, немного привёл в чувства. Она порывисто наклонилась, подхватила обронённый узелок и, аккуратно приблизившись к Жоре, протянула его, говоря:
– Вот, я тут принесла…
– Бросай сюда, – небрежно сказал Жора, не дослушав девочку и хлопнув ладонью перед собой.
Катя неуверенной рукой подкинула узелок к голому Жоре.
Жора не удостоил его вниманием, сказал:
– Смотри! – Он подставил девочке левую руку. – Это одна из моих первых наколок. Скрещенные стилеты и корона. Знаешь, что это означает?
Катя мотнула головой – знак отрицания.
Поддержать автора:
QIWI Кошелек +79067553080
Visa Classic 4817 7601 8954 7353
Яндекс.Деньги 410016874453259
– Ну… ладно, тебе и не надо знать. А вот, смотри, – он показал на грудь. – Это само по себе, без всякого там потайного смысла, весьма ценное произведение искусства. Мне её делал Митька Мытарь. Малый – настоящий художник, вундеркинд. Видишь? Это – монастырь. Гляди, сколько тут куполов. И выписано всё чётко, с деталями. А ведь он делал это обычной иголкой. Золотые руки были у малого, да-а… задавили его… косачи, на пересылке. Что уж там у них вышло, не знаю. Только слух дошёл, что нет больше Митьки Мытаря, и всё тут. Никто не видел, никто ничего не знает. Никак не иначе кто-то самочинном порешил бедолагу. Под покровом ночи, втихомолку, зажал и баста! Есть такие ханурики-шестёрки, отрепье. Им самое место у параш…
Катя побледнела до синевы.
– Ой, девонька, что это с тобой?
– Ч-что? – простонала Катя.
– Ты вся бледненькая… аж синенькая. Не заболела, часом? Или, может, тебе от моей болтовни дурно? Вот дурак! Что удумал. Девочке рассказывать. Не сообразила моя пустая башка. Ты как? – Жора внимательно посмотрел на складную фигуркой Катю.
– В-всё… хорошо…
– Всё хорошо? – переспросил Жора.
Катя кивнула.
– А ну-ка, дай ручку, – с участием в голосе велел Жора.
Не дожидаясь, пока вялая правая рука девочки приподнимется, если приподнимется, он метнулся вперёд и ухватился за неё.
– Ишь ты! – распустил он нюню. – Ты погляди, какая холодная, всё одно, что ледышка! Бедная девочка озябла, бедняжка. – Он, не выпуская её руки, стал вальяжно приподниматься. – Сейчас я разотру тебе ладошки, ты и согреешься. А ну, ну-ка…
Жора встал перед Катей, и та совсем переменилась в лице. Её затрясло. Она покачнулась, но удержалась, пролепетала:
– Не надо… пожалуйста.
– Что ты, что ты, – поспешил разуверить её Жора и с готовностью принялся тереть её ладонь, невзначай проскальзывая по руке до локтя, – как же это не надо? Тебе что-то совсем плохо. Уж не застудилась ли ты вчера ночью, опекая пьяного баламута Жору?
Катя собрала остатки твёрдости и вытянула от него руку, обхватила себя за плечи и стала потирать их – это не от холода, а чтобы на чём-то сосредоточиться и одновременно с тем почувствовать своё онемевшее тело, пробудить, растрясти его. Она попятилась неверным шагом.
– Постой! – воскликнул Жора, вроде как догадываясь, что происходит. – Тебя смутило, что я без всего? Так я же не виноват! Ты сама пришла. Я уснул, а тут – ты. Да и чего мне стесняться? У меня всё так, как должно быть! Я о-го-го как хорош, что так, что этак! – Жора повернулся. – Неужели не нравлюсь? Или нравлюсь? А может, ты ещё никогда не видела мужчин?
Лицо у Кати пошло красными пятнами.
– Вот это да! Ты совсем-совсем невинная беленькая овечка!
Катя наступила на мягкую, податливую кочку – ноги подкосились, – и она не упала, а опустилась, как марионетка, которую кукловод укладывает в коробку.
Девочка села, завалив ноги направо и уперев руки позади себя в землю.
– Ну, посмотри, посмотри, как это бывает! – говорил Жора. – Мне поздно забиваться в кусты, а то ещё подумаешь, что я стыжусь. Я горжусь собой! Я, как мужчина, очень даже хорош! Никто пока не жаловался. А знаешь, сколько у меня было женщин? Знаешь, как я развлекался в Москве? Ух, как же я был ненасытен … ух, как же я развлекался… Бывало, завалишься в притончик и понеслась… А то едешь по дороге и выбираешь, и – на хату, и ребятки – тут как тут. И мы дурим, и мы безобразим, ух!
Жора кружился перед Катей, что-то изображая, и продолжал говорить.
Катя не слышала его, Катя плохо видела его: глаза у неё были темными – в них поселился ужас, приоткрывшиеся губы подрагивали, на лбу появилась испарина. Катя была пунцово-красной и ей очень хотелось плакать.
Жора между тем начал выделывать какие-то па и равномерно подёргиваться:
– Вот так, вот так, – донеслось до Кати.
И опять – тишина.
Жора вошёл в раж: он глядел на девочку и неистово двигался, а глаза у него блестели.
– Что здесь происходит? – рявкнул Бориска, появляясь из небытия, тяжело дыша от бега.
– Вот так, вот так, – повторял Жора, и многозначительно подмигнул мальчику.
Бориска присел около Кати. Заботливо посмотрел на неё. Осторожно приобнял за плечи – качнул.
Катя глянула на него ошалелыми глазами – и столько в них было немощной скорби, что Бориска похолодел и моментально озверел.
Мальчик с диким воем, с перекошенным лицом сорвался с корточек и ринулся на Жору, продолжавшего дёргаться в размеренном такте. Бориска с наскока опрокинул Жору наземь так, что тот с метр пролетел по воздуху, прежде чем почувствовал её твёрдость. Жора был удивлён: он не понял причины для такого обращения с собою. Но Бориска не изучал его лицо. Он, шмякнувшись на Жору, в каком-то ожесточении, неожиданно поглотившем его разум, в запальчивости несколько раз погрузил кулак ему в живот. Жора ойкнул и засипел, и вцепился взбеленённому отроку в плечи, погружая пальцы между костями ключицы. Бориску пронзила боль – перед глазами поплыли круги. Он отчаянно забился, пытаясь освободиться из цепких ручищ, – и в пылу сопротивления хорошенько наподдал Жоре коленом между ног. Жора тут же ослабил хватку. Бориска вывернулся, вскочил и начал с остервенением бить ногой по ляжке мужика. Тот выставил руку, защищаясь, и сразу же завыл от боли, потому что с ней встретилась голень Бориски.
И тут подоспел Саша. Он накинулся на Бориску сзади, облапил его и стал оттаскивать, крича в ухо:
– Ты что, очумел? Взбесился, придурок? Что с тобой? Что случилось? Успокойся, проклятый чёрт! Успокойся!!! Стоп!!! Стоп!!! Всё. Всё, тихо, всё уже, хватит…
Оба мальчика рухнули на землю. Саша продолжал крепко обнимать Бориску.
– Вот оглашенный!.. Фу… – выдохнул Саша. – Совсем очумел… Что случилось-то? – вкрадчиво прошептал он в близкое ухо друга.
Бориска задыхался от усталости и накрывшей его ярости.
– А! – сказал он, отмахнувшись. – Пустое.
Они сели и несколько минут молчали, усмиряя пульс, приводя в порядок смешавшиеся мысли и смотря на голого Жору, лежащего на боку, скрючившись в позе зародыша, и загнанно, затравленно глядящего на них.
Катя сидела на прежнем месте, но теперь она подняла колени, плотно обхватила их руками и так застыла.
– А почему он голый? – спросил у Бориски Саша.
Бориска набрал в лёгкие воздуха и разом с силой исторг его на волю.
Сказал:
– А лях его бает? Дебил, наверное.
– Сами вы дебилы, – подал голос Жора. – Я ночью вымок, как собака, продрог, как нерпа на выгуле… Вон, можете видеть, у меня всюду развешена одежда. Сушится. Одеть-то нечего. Вот потому и голый. Ну и лежал себе, загорал. Разморило меня. Задремал я. А тут Катя пришла. Ну и всё. Чего вы?
Мальчики задумались.
Жора потихоньку пополз к шалашу, не отворачиваясь от ребят, прикрывая срам одной рукой.
– Уууу, – Бориска наигранно замахнулся на Жору, для острастки и выражения своего отношения к нему.
Саша дёрнул его за плечи:
– Да будет тебе! – Голос у Саши был примирительным, предлагающим относиться к произошедшему с иронической улыбочкой.
– Пошли отсюда, – сказал Бориска и решительно поднялся.
– Пошли? – не понял Саша. – Уже? А как же?.. Зачем же?.. мы бежали…
Бориска не обращал на него внимания. Он подошёл к Кате, помог ей подняться и, подталкивая ладонью в спину, повёл её в кукурузу, направляясь к деревне.
Саше не оставалось ничего другого, как последовать за друзьями. Но прежде он повернулся и посмотрел на Жору: тот высунул голову из шалаша и шарил рукой в поисках ближайшей одежды, и казалось, он не верит, что ребята вот так вот просто уже уходят.
Сашу поглотила высокая сочная кукуруза.
Жора остался наедине с сомнениями и страхами: “А что, если они больше не придут? А что, если они выдадут его?” – Жора увидел близкий край пропасти. Жора почувствовал, как им овладевает паника. Сколько он продержится? Когда придёт отчаяние и завладеет его рассудком?
Саша задавал вопросы и получал от Бориски лишь: “Плюнь”. – “Пустяки, разберёмся”. – “А, ерунда”, – но в конце концов добился объяснения: “Меня взбесило, – сказал Бориска, – что он разгуливал в таком виде перед Катей”. Саша не был удовлетворён ответом, потому что это не объясняло ярости Бориски. Но Бориска сделал выразительные глаза, мол, тут Катя, давай её пожалеем, переговорим обо всём как-нибудь потом. И Саша перестал допытываться.
Мальчики проводили Катю домой, где к ней сразу же пристала бабка Евдокия, только что вернувшаяся от Лешака.
– Катюха, ты, что ли? – простонала она с постели.
– Да, бабушка, – бесцветным голосом отозвалась Катя.
– Приготовь-ка, девка, мне кашки, что ли, или чего посущественнее. Умаялась я, сил нету, чтобы у плиты стоять, а живот так и крутит, так и подводит, ирод он, проклятущий. Подсоби, уважь свою бабушку.
– Сейчас, что-нибудь сделаю.
– Сделай, сделай, внученька… Вот, хорошая девочка, так бы всегда… такой покорный голосок… так бы всегда.
– Всё будет нормально? – спросил Бориска у Кати. – Может, тебе помочь?
– Нет, ступайте, мне сейчас лучше одной… постряпать… отвлекусь.
Мальчики ушли.
Саша уже хотел пройти к Бориске и наконец обо всём узнать, но его заприметила мать и истошно заорала:
– Сашка! Басурман ты этакий! Кто же это тебе разрешал из дому отлучаться? А ну живо домой!
Бориска с облегчением вздохнул: он был избавлен – пока! – от каких-либо объяснений. Ему самому предстояло во многом разобраться, многое понять, многое принять и решить, как быть дальше, и что это с ним такое было, как он осмелился, как не убоялся Жоры, как поднялась у него рука?
Саша и Митя исправно влачили наложенную на них повинность: сидели безвылазно дома.
Саша больше не смог никуда выбраться, а детей, которые к нему заглядывали, тут же отгоняли отец с матерью, не стесняясь ругательств и грубых эпитетов, понося без толку болтающихся щенят-оборвышей, которые не помогают родителям, а помышляют об одних лишь гулянках.
Митя же в пятом часу дня, когда родители пополдничали и улеглись отдохнуть, улизнул. Он добрался до Бориски, который в глубине сарая зачем-то пилил, стругал и сколачивал какие-то доски.
– Где все? – поинтересовался Митя, диковато зыркая по углам маленькими глазками за огромными очками. – Почему никто не собираетесь к Жоре? Или вы уже ходили? И меня не позвали?
– Катя пошла одна, – безлико ответил Бориска, не отрываясь от своих занятий. – Я ходил в село, получил телеграмму от отца. Он завтра или послезавтра приедет. Когда вернулся, Катя только ушла. Не утерпела. Я её догнал. Вот и всё. Жору мы сегодня навестили. Сашу никуда не пускают. Там всё строго. Тебя, поди, тоже. Так что, терпи до завтра. Завтра, может, сходим.
– Почему может? Обязательно сходим. А меня, и правда, так пасут, так пасут, спасу нет! Никуда не денешься, всюду их глаза. Щас легли подремать, так я по-быстрому к тебе. Ладно. Побегу, а то ещё хватятся, а меня нет. Тютю я, утёк. Ох, что тогда будет, что будет! Бр-ррр… Как-нибудь дотерплю сегодня, глядишь, к завтраму всё простится, и я – на свободе. Вуаля! Но, если завтра опять будут запреты, но мама уйдёт куда-нибудь по каким делам, то это мне всё одно – у меня ведь Верка. Ты же знаешь, какая она вредная. Она всё им расскажет. Продаст и не поперхнётся. Ещё будет рада, что придала. Не любит она меня всё-таки… маленький я, щуплый, а она вона какая здоровенная, плотно сбитая – радость и утешение родителям, а в хозяйстве – одна сплошная польза!
Бориска молчал, занимался доской – стругал, что-то прикидывал, измерял.
Митя от безнадёжности махнул рукой.
– А! – сказал он и умчался.
За Митей примчалась Любочка, но она не докучала Бориске, а находила собственные простые развлечения.
Они вдыхали смоляную свежесть досок в сумрачной тени сарая, а потом, собрав в ведро стружки и опилки, вместе относили их на огород, в отдельную кучу, чтобы когда-нибудь сжечь.
Продолжить чтение Часть 1 Глава седьмая
QIWI Кошелек +79067553080
Visa Classic 4817 7601 8954 7353
Яндекс.Деньги 410016874453259