Андрей Куц

ЕГОРУШКА

Андрей Куц

 

Кукурузный дом

13 дней назад (14 июля, пятница)

 

Уснув сразу же, как только голова коснулась подушки, Катя проснулась заполночь – и долгие ночные часы мучилась, осмысливая происходившее с нею в эти три дня… и происходящее.

Она стыдится возникающих образов.

Но, как же от них избавиться?

Нежное чувство, пробужденное той первой ночью после знакомства со страшненьким маленьким мужчиной, отпуская её на короткое время, неизбежно возвращается – неотвязно преследует её, не даёт покоя. И Катя злится. Злится на себя за безволие, за неспособность изгнать из головы тёплые воспоминания, смелые сцены из приключившегося с нею сна. Злится на него – этого грубого, безнравственного варвара, жестокого убийцу, – теперь она это знает. Возможно, она это почувствовала, углядела в нём сразу, благодаря женскому восприятию, которое день ото дня пробуждается, копится в ней. Почувствовала, но не сумела понять – и это её погубило! Она хотела бы изгнать его из своей жизни. Она предпочла бы вовсе не пускать его в свой мир. Но это уже невозможно, – ей остается только ненавидеть его и негодовать на себя.

Катя устала. Катя страдает от потребности провалиться в беспамятство, где она станет лежать на широком ложе, утопая в перинах, а грязный, обросший волосом, изуродованный шрамами невеликий ростом капитан пиратского судна войдёт в комнату, чтобы целовать её, ласкать её, любить её… а потом они будут кушать фрукты, развалившись в креслах на палубе, а жалкие рабы будут пресмыкаться, ползая у них в ногах, вымаливая прощения за то, что они такие мерзкие и ничтожные. Они изгонят их плетьми на нижнюю палубу и, оставшись вдвоём, в обнимку встанут к штурвалу роскошной шхуны, плывя вдаль, к солнцу, по безбрежному океану!

Но мысль работает отчётливо, перебирая пережитое и узнанное, тасуя всё в беспорядке, мешая и путая. Катя мучается на своей скрипучей кровати, на неровных – слежалых, вонючих – матрасах, бодрствуя: то – глядя в темноту, то – закрывая глаза, то – затаив дыхание, а то – кусая губы… Катя созревала, превращаясь в женщину, – через три месяца ей исполнится четырнадцать лет.

А её тельце никак не желает расти! Катя всё так же мала, словно ей всего лишь одиннадцать!

Она пугается будущего: что, если ей суждено навсегда остаться такой малышкой? Вот ужас-то! И в этом виновата мать! Да-да, непременно. Мать и отец. Но отца давно нет рядом, – и его образ распался, потеряв очертания, от чего Катя его додумывает, неизбежно облагораживая, наделяя неоспоримыми достоинствами, – каким бы ни был отец, его вины в её задержке роста неизмеримо меньше. Мать! Женщина, которая постоянно рядом, которая беспробудно пьёт и якшается с разными облезлыми мужиками – вот виновница! Женщина, которая, подхрапывая, сопит сейчас на разложенном диване возле окна – в одежде, без спального белья, в обнимку с дядей Серёжей, – а над ними витает чадный дух перегара – чад, который заполз в каждую щель бабкиной рассохшейся, просевшей избёнки.

Катя знает, что несмотря ни на что в её жизни обязательно будут мужчины: пускай она мала, но она миловидна, привлекательна. Катя хороша собой.

“Только бы не повторить путь матери, – часто думает девочка. – Только бы не якшаться с неотёсанными пропащими забулдыгами”.

“Вот будешь коротышкой, тогда иного не останется!”

От этого её пробирает мороз.

Мысль невыносима.

Бежать от неё, скорее бежать!

Катя мечется в постели, судорожно отыскивая то, что наверняка займёт её воображение. И что же это? Конечно, Егорушка! Страшненький, неказистый, опасный, но цепкий до жизни, умеющий жить при любых обстоятельствах. Знающий, какой может быть ужасной, бесцельной, унизительной жизнь, и какой она бывает прекрасной, чудесной, захватывающей, соблазнительно упоенной… И, если уж Кате написано на роду выбирать среди пьяниц и бандитов, пускай это будет пьяница и бандит в одном лице, да к тому же успешный – умеющий достигать поставленной задачи любыми путями, не останавливающийся ни перед чем, – чтобы Кате было не только страшно и пусто жить, а знала бы она, что такое удовольствие с радостью и восторгом.

“Да-да, если всё будет плохо, то лучше пусть будет так: вспышка, свет, а потом – смерть…”

Кате нравится такая перспектива. Она немного успокаивается и задумывается о том, как этим вечером, уже в темноте, Жора… Егорушка… этот страшненький во всех отношениях маленький мужчина мылся в реке, натираясь куском мыла.

“Надо будет расспросить Бориску”, – думает она.

Катя краснеет: ей вдруг отчётливо представился намыленный голый Жора, едва различимый в темноте, но подсвеченный луной и бликами, которые качаются на волнах взбаламученной им воды. Она всматривается туда, куда не положено, куда стыдно, некрасиво и вульгарно смотреть.

Её щёки пылают. Катя чувствует, как их объял жар.

“Фу, мерзкая, мерзкая девчонка-малолетка! Как тебе не стыдно!” – И сама же отвечает: “Мне стыдно! Очень-очень стыдно, но что я могу поделать? Оно само! Само лезет в голову”.

“В ночь! В ночь! Бежать. Скорее бежать в ночь!”

Катя выбралась из-под одеяла и в длинной ночной рубашке, как призрак, проскользила на улицу.

Луны не было – она скрылась за одиноким большим облаком, обведя его ближний край золотой каймой. Светили звёзды. И было очень-очень свежо, потому что только что землю окропил маленький дождик, и вызвал он к жизни лёгкий ветерок, который свободно гулял на просторах бескрайних полей.

 

Утро было душное. Солнце пекло.

В кукурузных дебрях застаивался пар – скупые капли, освежившие ночью землю, быстро просыхали.

Чахлая крыша шалаша благополучно справилась с ночными осадками, и схоронившийся под ней мужчина не пробудился, – Жора, отмытый в реке от многодневной грязи, наконец-то спал как младенец. Он облачился в железнодорожный китель, стёганые штаны и шерстяные носки, презентованные ему Бориской в первый день. Одежда была хотя и старой, пригодной лишь для хозяйственных нужд, но выстиранной перед тем, как её запрятали на хранение в сундук. Его собственные рубашка, джинсы и носки были отданы Бориске, который перед сном всё это выстирал и повесил на верёвку, растянув её в доме, чтобы по утру никто не увидел во дворе чужой одежды.

Хорошенько выспавшись, Жора поднялся в начале девятого.

Он позавтракал, и поджидал детей в полной готовности к предстоящему переезду.

В столь чудесное утро Жоре не моглось ни о чём беспокоиться.

Единственное, что не столько тревожило, сколько интересовало его, это – насколько дети не переменили о нём мнения, после его более или менее, скорее более, правдивого рассказа. Им на это были отведены целый вечер, вся ночь и такое чудесное-расчудесное утро.

“Об этом незачем стараться думать. Придёт срок, и я всё увижу собственными глазами”.

Жора был в превосходном расположении духа.

 

Дети встретили утро под тенью некой великой страшной тайны, непосредственными хранителями которой они стали. Это вдохнуло в них уверенность в себе. Они как никогда прежде были непоколебимы даже перед лицом беспокойных, требовательных, подчас вздорных родителей. У них выпрямились спины, приподнялись головы, а взгляд был лёгок и ироничен. Правда, пока они не воспринимали произошедшую с ними перемену с должной полнотой. Пока что для них всё было сосредоточено в ощущениях: причина необыкновенной, невиданной ранее уверенности в себе не покидала их мыслей ни на секунду, но они не видели того, что именно она делает их сильнее – это понимание ускользало от них, оно бродило на периферии сознания отдельными всполохами, скакало быстро истлевающими искрами. Но настанет день и час, и они всё поймут, и произойдёт это в ближайшее время. А в это чудесное утро им, как и Жоре, ни о чём не хотелось задумываться. К тому же их ожидало увлекательное дело: постройка шалаша на новом месте. Эта затея им нравилась. Даже Катя позабыла свои ночные мучения, увидав чудесный день и ожидая предстоящее маленькое, но событие… и зная то, с кем у них назначена встреча в кукурузных дебрях – не с ночным визитёром из её снов, а с беглым преступником, страшным человеком, мучителем и убийцей!.. жуть… И он находится в их полном распоряжении! О нём никто не знает. Только они! Они – хранители этой Огромной тайны. Они – его попечители. Он от них зависит! А ведь он… он – взрослый! Он – практически одногодок их родителям! Взрослый, матёрый зверь, а общается с ними на равных, и нуждается в них, как они – в родителях, и никуда не может уйти: он привязан, и к месту, и к ним – к всего лишь детям. Грандиозно!

Накануне вечером маленькая – крохотулечка – Любочка всё думала о маме и о её возможной связи с дядечкой в шалаше. И ночью она подскочила на постели от навалившегося кошмарного видения: вокруг чернота, пожар охватил поле, а она снова ищет маму, и мечется в сполохах огня, и не может выбраться, – и Любочка забоялась пуще, чем бесконечной разлуки с мамой, потерять свою коротенькую жизнь, забоялась она пропасть в клокочущем огненном море, – что напугало её ещё сильнее. Выходило так, что она захотела пренебречь мамой ради себя любимой!

В остаток ночи Любочка уже не думала о дяденьке в шалаше. Ей было не до этого. Она переживала о себе-эгоистке.

А утром всё позабылось.

Она, по своей младости, радовалась чудесному утру искреннее остальных: что есть то, что было всего лишь в мыслях, и было уже вчера, в сравнении с нагрянувшим великолепием! Сегодня – новый день, ослепительный день! И все тревоги заброшены в пыльный чулан, за толстую прочную дверь. Надо спешить помогать ребятам строить новый шалаш. Она будет стараться изо всех силёнок, подсобляя им, чтобы быть ровней им, будто бы она совсем уже взрослая девочка. Да, она сегодня будет взрослой – стойкой, мудрой женщиной.

Бориска более остальных пропитался наличествующей тайной, потому что ему предстояло идти при свете дня с одеждой преступника, которую он, туго свернув и перевязав верёвкой, положил в сумку, и не просто куда-то там идти, а нести её этому самому преступнику.

“Что ж, – рассуждал вчера Бориска, наблюдая, как Жора полощется в тёплой реке, – он – не просто преступник, он – убийца! Говорит, что невольный… что, спасая свою жизнь, отнимал её у других. Может, и так. Может, и так… Это не снимает с него вины, но это, как не удивительно, успокаивает. И хочется в это верить… чтобы с ним было проще общаться, и не задумываться о прекращении общения, и не бояться за свою жизнь, и не только за свою… А узнать его поближе – было бы любопытно”, – Жора деловито намыливался, глядя на Бориску, который сидел на высоком берегу и следил за дорожкой вдоль края реки. Жора ухмылялся, раздирая рот до ушей, и приговаривал: “Ух, хорошо, как хорошо, превосходно, уф… пфр… кхех-а. Хорошо”.

“Ещё надо взять лопату и нож, – отметил Бориска. – Тряпки – на ленты, возьмут Сашка и Митя”.

И хотя Бориска не собирался идти по деревенской улице, и вообще – по дороге, а намеревался сразу же за своим огородом нырнуть в кукурузу, и уже по ней добраться до Жоры, его всё одно переполняло чувство опасности от владения страшной тайной и то, что он будет действовать как шпион или заговорщик, – и об этом не будет знать ни один взрослый: он обведёт их всех вокруг пальца – он возвысится над ними, тем самым к ним приблизившись. И такие предощущения копошились во всех детях. Это их уверенно сдерживало от обычной хандры или недовольства от придирок и понуканий родителей. Всё, что им было поручено в это утро, они исполняли беспрекословно, и делали это споро, без напряжения, словно бы танцуя под музыку, которую слышали только они.

 

Пройдя через заднюю калитку огорода Бориски, пятеро детей со скромным скарбом в руках затерялось в кукурузном поле.

– Как вы вчера сходили? – спросил Митя, очень расстроенный тем, что вечером ему не удалось ускользнуть от родителей.

Саша, также не сумевший составить компанию Бориске и Жоре, прислушался.

– Всё удачно, нас никто не видел, – сказал Бориска. – Мы прошли за село, наверное, не меньше километра. Шли по краю дороги и каждый раз при появлении машины прятались в поле. И только потом повернули к реке. На берегу под деревьями какая-то ребятня жгла костёр, но мы плюнули на них и не стали далеко уходить – сколько можно? Да и темно уже было – никто не разобрал бы, кто мы и что мы. Да и кому какое дело! Никто не полез бы. А полез бы, чтобы спросить закурить или огонька, – ну и ладно, ничего страшного… приставать с расспросами не стали бы… маловероятно это.

Катя шла впереди, – до неё долетали лишь обрывки его скупого рассказа.

– Так и вышло, – закончил Бориска. – Никто нас не потревожил. Всё – шито-крыто.

– Жалко, меня не было, – сказал Митя. – Страшно, наверное, было?

– Чего же страшного-то? – удивился Бориска.

– Ну, не страшно… а опасно.

– Это да, – согласился Бориска. – Напряжение чувствовалось. Забавно было. В следующий раз вам, и правда, надо пойти. Незабываемые ощущения.

– Вот и я про это, – ускоряя шаг, буркнул Митя, и, опередив Катю, возглавил шествие.

Маленькая Любочка шла между высоким для своих лет Сашей, замыкавшим строй, и таким же высоким Бориской – мальчики очищали для неё дорогу, ограждая от лениво хлещущих длинных листьев кукурузы.

 

Спустя десять минут через кукурузные ряды пробиралось уже шесть человек. Жора нёс сумку с собственными вещами, постиранными Бориской, и свой пиджак, свёрнутый рулоном. Шли молча. Шли долго. Высоко в небе кувыркались ласточки. Кукуруза шуршала. Солнце припекало.

В половине десятого они достигли нужного места.

Дети единодушно одобрили выбор Жоры. И закипела работа. Жора пытался вклиниться в общую суматоху, но всё как-то выпадал из давно отлаженного взаимодействия ребят. Ему не оставалось ничего иного, как быть на подхвате, но больше – исполнять роль наблюдателя. Даже Любочке и той находилось, чем заняться, а он скучал, скучал и дулся на увлечённых, азартных детей, но не смел показать своего недовольства – как бы чего не вышло: их единство только-только наладилось, и подорвать его можно было одним неверным жестом, одним ошибочным замечанием.

Жора, не забывай, ты в них нуждаешься!

Жора помнил. Поэтому он очень скоро успокоился и стал наслаждаться отдыхом в тени высокой кукурузы. Он хотел бы раздеться и загорать, но не осмеливался, всё ещё опасаясь спугнуть детей изукрашенным наколками телом.

Дети работали слаженно, споро, со знанием дела.

Перво-наперво они определились, куда будет глядеть выход из шалаша, – конечно же, на деревню, то есть на запад. После этого была очищена от растительности площадка перед будущим шалашом – орудовали лопатой, – впоследствии стебли кукурузы отделят от корней и аккуратно, один к одному, сложат перед входом в жилище, и, возможно, поверх набросают-настелют длинный кукурузный лист.

Затем они выбрали четыре ряда кукурузы посередине восточной живой стены только что сделанной площадки, и два из них они очистили от растений и камней вглубь поля на два метра. Они разровняли и утоптали землю – место для строительства было готово. Получился задел под новый шалаш размером два на полтора метра.

Любочка и Катя мотались туда-сюда, таская из отдалённых мест охапки кукурузных листьев. Три мальчика на некоторое время тоже пропали из поля зрения Жоры: вооружившись ножами, они разбрелись по полю, выбирая самые толстые и высокие стебли так, чтобы вокруг жилища не создать подозрительных проплешин. Срезанные под корень стебли сносились к отдыхающему Жоре.

Потом дети собрались на свободной площадке и стали обрывать с принесённых стеблей листья. К этому делу был привлечён и Жора. Потом они брали по два стебля и прижимали их друг к другу тонкими концами – получалось утолщение длиной где-то в метр, и стебли связывались – таким образом жердины выходили более длинными и прочными. В обычных условиях дети воспользовались бы для этого либо липкой вьющейся сорной травой, по всюду растущей, либо кукурузными листьями. Но сейчас у них специально для такого дела были заготовлены тряпки, – которые и порвали на ленты.

Когда с жердями покончили, мальчики перешли к подготовке столбов-свай: они связывали, ближе к вершине, два соседних кукурузных стебля по периметру будущего шалаша, притягивая к ним и привязывая стебель с соседнего ряда для большей надёжности. Когда по всему периметру будущего шалаша был готов каркас для его стен, дети стали возводить крышу, – на столбы, в места перевязки, укладывались и закреплялись ранее сдвоенные жерди-стебли. Крышу сделали под уклоном: от входа к концу шалаша она понижалась где-то на двадцать сантиметров.

Основная задача была выполнена.

Оставалось: натаскать новых стеблей, очистить их от листьев и выложить из них нужного размера решётку с крупными ячейками, закрепив конструкцию методом всё того же связывания, и пропустить через ячейки другие стебли – выйдет небольшая изгородь, которая, будучи прислонённой и прикреплённой к столбам внутри шалаша, станет стеной, и потом она основательно набьётся листьями.

Покончив со стенами, ребята вернулись к крыше: поперёк уже укреплённых сдвоенных жердин пропустили, по принципу плетения, отдельные стебли – набили их плотно, а поверх набросали листьев кукурузы, придавив их всё теми же кукурузными стеблями, которые в определённых местах не забыли закрепить.

Оставалось малое: застелить пол.

Тут дети решили посоветоваться и выслушать пожелания Жоры, а заодно отдохнуть.

Подумали: соорудить ли ему лежанку из плотно сшитых стеблей или он предпочитает спать на устланной листьями земле?

Сошлись на ровной земле, заваленной ворохом кукурузных листьев, которые, в месте лежака, прикроются старыми шмотками, что принесут ребята. Листья довольно быстро начнут преть и в них заведутся насекомые, поэтому Жоре придется менять подстилку, но он может нарвать ещё листьев и просушить их на солнце, и уже через пару дней иметь сухую и вполне мягкую кровать. Как решили, так и сделали.

От настила из стеблей перед входом в шалаш решили отказаться: слишком неровно и жёстко получалось. Земля была просто-напросто хорошенько утрамбована и застлана всё теми же кукурузными листьями, и парой шмоток, – которых надо будет принести ещё. Потом, может быть, они всё-таки сделают настил из стеблей, связав их плотно один к одному, – но это потом. А теперь: всё, готово! Жилец может принимать работу.

Жора остался доволен.

Теперь следовало обмыть новое место жительства.

На самом деле Жоре давно хотелось выпить, но он не отваживался попросить об этом ребят. Теперь же подвернулась всем понятная причина. Жора потёр руки. Улыбнулся.

– А? – поинтересовался он.

Дети восприняли его просьбу серьёзно – задумались.

И Жора спасовал: он начал отговариваться, мол, это не обязательно, я пошутил, просто так сказал, вырвалось, нечаянно я.

– За нечаянно, бьют отчаянно, – рассеянно проговорил Саша, соображая. – Схожу, гляну, может, и принесу чего-нибудь, – добавил он.

Остальные дети с готовностью присоединились к нему, чтобы заодно поесть дома и отвести до бабушки с дедушкой загулявшуюся Любочку.

– Скоро вернёмся, – входя в кукурузу, обронил Митя. – Но, если ничего нет, не дуйся.

Они незаметно, как-то само собой перешли на “ты”.

Жора остался один на новом месте – пока непривычном. Чтобы поскорее свыкнуться с ним, он залез в пахнущее свежестью жилище. Он повалился на спину и, вольготно, во всю длину, расправив ноги и руки, подивился, как много в нём нужного простора, – Жора даже мог встать во весь свой скромный рост при входе в шалаш, лишь слегка наклонив голову. Красота!

В шалаше было темно и пока что сыро.

“На досуге надо сплести из стеблей, как это делали ребятки, дверь, чтобы на ночь вовсе закрываться, – задумал небольшое дельце Жора. – Ночью бывает холодновато, да и убережёт от чужих глаз, если кто объявится. Я его буду видеть, а он меня – нет, – и меня никто не застанет врасплох! А если я его вовремя не замечу, тогда, отворяя дверь, он привлечёт моё внимание звоном жестяных банок! Которые я к ней подвешу.” – Так у него появилась ещё одна затея.

Жора был очень доволен.

 

Ребята не возвращались долго. Прошло два часа, прежде чем Жора услышал в отдалении их юные, но уже ломающиеся голоса. Любочки и Мити не было.

– Что так долго? – Жора осёкся, смотря на ребят снизу вверх, так как сидел у входа в шалаш. – Вас только трое?

– Любочка всё никак не могла угомониться, – объяснил Бориска, – а теперь разоспалась. А Митьку поднапряг отец. Они укатили за село. Сегодня поутру они там траву косили для скотины и теперь её надо собрать, погрузить в самосвал и привезти на двор. Отец приехал раньше обещанного специально за Митькой и сказал, что ему сейчас же надо ехать назад, по делам. Собирать траву пока рано, только четыре часа, собирать будут вечером, часиков в семь. Вот. Не будет он мотаться из-за упрямств Митьки туда-сюда. Если тот не поедет сейчас же, он ему это припомнит, это не пройдёт для него безнаказанно – выбора у Митьки не было.

– Да, – сказала Катя. – Но Митька и я, мы немного слили из початых бутылок. Там ещё была водка, но бутылка была закупорена, не начата – открывать мы не решились. – У Кати в руке была трубочка из газеты, а внутри скрывалась стеклянная баночка из-под майонеза “Провансаль” в двести пятьдесят миллилитров, – она наполовину была заполнена мутной, на вид густой, жидкостью.

– Самогон? – сощурившись, с надеждой осведомился Жора.

– Угу, – кивнула Катя и отдала баночку.

– Думаю, хватит, – сказал Жора и облизнул сухие губы. – Если ядрёный, тогда и с такого количества можно хорошенько подзарядиться, а? – Жора ухмыльнулся, снял крышку и вдохнул. – О-оооо! – протянул он, комкая лицо от жуткой вони. – Ну и вонь! Ух! Аж глаза слезятся… Ща траванёмся! – Он поставил баночку, хлопнул в ладоши, потёр ими друг о дружку, вопросительно посмотрел на трёх детей: – Посуда есть?

– Есть, – гордо сказал Саша и извлёк из кармана спортивных штанов малюсенькую рюмочку. – Во, спёр, из буфета.

– Молодец! – похвалил Жора. – Присоединитесь?

– Что? – испуганно переспросил Саша.

– Пить будете? Уважьте. Как-никак новоселье у меня, разве нет?

– Да, но… – замямлил Бориска.

– Мы не пьём, – выручила его Катя.

– Как так? Совсем? – Жора казался искренне удивлённым. – Что, и никогда не пробовали? Даже ты, Борис?

– Пробовал, – сознался мальчик. – Но ради интереса, чуток.

– А я о многом не прошу. Вы только составьте мне компанию, поддержите меня. Я же не хочу вас спаивать. А то станете болтаться по округе, горланить песни – привлекать внимание да распускать языки. Знаете поговорку: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Так-то, ребятки… Давайте, по пять капель, не больше, за новоселье.

Саша предпринял попытку выкрутиться, сказал:

– Да этого вам самим будет мало. – От испуга он перешёл снова на “вы”. В дальнейшем такое скитание от “вы” на “ты” и обратно будет происходить не раз и не два.

– Не дрейфь! Прорвёмся! За меня не переживай, мне хватит, – сказал Жора. – Я – первый, полную, а потом – вы.

Он наполнил рюмочку, одним духом выпил, крякнул, зажмурился, засверкал глазами, занюхал тыльной стороной запястья… плеснул в рюмку грамм десять жуткого, низкокачественного самогона, протянул Бориске.

– Как старшему, тебе отдельный почёт – пей первым за моё благополучие, – прохрипел Жора.

Бориска принял подношение без слов и, проглотив мутную жидкость, скривился, но быстро, не забывая о гордости, оправился от потрясения и вернул мизерный сосуд Жоре.

Жора легонечко поплыл.

Он накапал следующую порцию, протянул Кате.

– Теперь дамы.

– Нет, я не буду! – Катя рьяно затрясла головой, попятилась.

– Саша? – Жоре было лень подниматься и преследовать с рюмкой в руке, уговаривая, девочку, поэтому он сразу же переметнулся к последнему мальчику. – Вперёд, будь мужиком!

Саша выхватил рюмку и махом проглотил её содержимое – заскрежетал горлом, запрыгал на месте, затряс руками, будто обжёгся, прогнулся, согнулся, ухватившись за живот, – но делал он всё это весело, играючи – все заулыбались.

– Катюш, не артачься, совсем немножко, каплюшечку, – заговорил Жора, между тем наливая полную рюмку.

У Кати от ужаса расширились глаза.

– Это мне? – прошептала она.

– О-оп! – сказал Жора, и мутная жидкость провалилась в его горло. – Вуаля! И нету! А-ааах…х…ху…х… Не тебе, моя дорогая. Это – порция настоящего мужика! Подрастёте и будете такими же – я в вас верю. Вы ребята что надо! – Последние реплики он адресовал двум мальчикам. – А дамам, – сказал захмелевший Жора, – на донышке… для придания правильного направления, верного движения общему настроению, так сказать, всей честной компании.

Жора плеснул в рюмку и протянул её Кате, – его рука при этом качнулась в воздухе, а взгляд затуманился, лицо стало обвисать.

Бориска смотрел на происходящее с замешательством: ему хотелось, как старшему, а значит ответственному за остальных ребят, остановить Катю, но он не чувствовал в себе достаточной решимости, поэтому медлил, к тому же он надеялся, что Катя сама проявит стойкость, и наотрез откажется.

Но Катя, вспыхнувшая, заалевшая маковым цветом после обращения к ней Жоры со словами “моя дорогая” и упоминания про “настоящего мужика”, вмиг припомнившая свои сны и думы, отважно, даже с неким вызовом, приняла протянутую ей рюмку с самогоном и, поколебавшись, подготавливая себя к худшему, осторожно выпила. И тотчас же задохнулась, согнулась, задышала широко открытым ртом, – отчего ей стало только хуже.

Бориска обнял её, придерживая, не позволяя потерять равновесие и упасть. А Жора громко и мерзко заржал, – он был пьян.

Жора отплевался остатками захлестнувшего его смеха, запрокинул голову и опорожнил баночку, в которой оставалось жидкости на одну полную рюмку.

 

Продолжить чтение Часть 1 Глава пятая

 

Поддержать автора