Андрей Куц

ЕГОРУШКА

Андрей Куц

 

Попытка разоблачения

14 дней назад (13 июля, четверг)

 

Во вторую ночь, проводимую посреди кукурузного поля, Боброву спалось так же плохо, как и в первую. На то были веские причины. Они не только мешали ему наконец-то отоспаться всласть, но и таскали-мытарили его вдали от обретённого укрытия весь остаток дня.

Он и без того переживал, сомневаясь, правильно ли он поступил, попросив незнакомую, к тому же совсем маленькую девочку, принести ему напиться? В тот раз всё обошлось. Правда, объявился, как будто специально, как будто умышленно, пацанёнок по имени Борис. Вполне взрослый, чтобы суметь разобраться, где – ложь, а где – истина, и сделать ненужные для Боброва выводы. Выводы, за которыми последует его разоблачение, и выдача взрослым, – а там уже недолго до представителей органов правопорядка. Но успокаивало то, что дети были из маленькой деревушки, стоящей на отшибе от цивилизации среди бескрайних полей, и по соседству с ней было пускай большое, но всего лишь село. До села выйдет не меньше километра по прямой, а сама деревушка – скучная, потому что крошечная и малолюдная. Всё это обнадёживало Боброва: если что-то случится, можно успеть сделать ноги, то есть, затерявшись в необъятных полях, добраться до леса и благополучно пропасть.

Он ждал возвращения незнакомого мальчика, согласившегося принести ему одежду и еду, и снова мучался от неуверенности: правильно ли он поступил?

Одну и ту же ошибку он допустил подряд дважды!

Такая забывчивость о собственных недавних тревожных мыслях о незнакомой маленькой девочке, ушедшей в деревню за водой, ещё более раздражала его нервы, и без того шалящие. Беспокойство усиливалось.

С Бобровым творилось что-то неладное.

Он явно был не в форме. То есть, в очень плохой форме.

Ему требовалась передышка в покойной обстановке.

Но тут, в довершении всего, вместо одного пацана, пусть и вполне взрослого, припёрлось к его шалашу аж целых три новых любопытных ребёнка. И среди них оказалась ещё одна девочка. На этот раз вполне взрослая девочка, подошедшая к поре созревания.

Двое новых ребят, плюс одна девочка – это хуже прежнего!

Бобров утвердился в мысли, что он и правда допустил оплошность, и не одну, поэтому ему срочно надо брать передышку, тайм-аут.

Он поблагодарил детей за угощения и шмотки, поел под их пристальными взглядами и, предположив, что их должно быть ждут дома, да и ему хочется отдохнуть, насколько возможно культурно, их спровадил. Дети ушли неохотно, – было понятно, что они заинтригованы и переполнены вопросами, которые пока не осмелились задать. И это их любопытство, этот здоровый, но нескромный интерес к нему, может его погубить.

Посидев минут двадцать настороженно прислушиваясь к малейшему шуму, Бобров собрал свои и принесённые детьми вещи и ушёл в глубь поля, за шалаш, подальше от просёлочной дороги. Он не стал забираться далеко. Он не хотел полностью терять контроль над происходящим. Он хотел быть готовым к любым событиям в случае возвращения ребят – одних? – которые уже наличествовали в количестве аж целых пяти штук! Среди коих – две девочки. Причём одна из них – совершенная мелюзга.

В течение полутора часов он сидел неподвижно, смотря и слушая.

Мир будто бы вымер. Ничего не происходило. Только вороны бесшумно пролетали над полем и однажды в деревню проехало что-то большое, дребезжащее, наверное, грузовик или самосвал.

Время близилось к ночи.

Костю Боброва стало клонить ко сну.

Он нарвал несколько охапок листьев кукурузы и на расчищенной площадке устроил из них лежанку, положил сверху одежду и улёгся, сразу же попав в цепкие лапы сна. Но ему казалось, что он не спит, он всего лишь находится в полузабытье и контролирует, что творится вокруг, – если надо, он опомнится, он сообразит, он побежит или набросится, он…

Ему всё чудились овчарки. Они рыскали на длинных поводках. Они жарко дышали и неудержимо рвались вперёд. Они подвизгивали и срывались на лай, и рычали. Они бежали, а высокая трава – кукуруза? – мельтешила, шурша. Он тоже бежал, задыхаясь, выбившись из сил, падая и поднимаясь, бежал и не верил в свой успех. Но гонка была неравной. В очередной раз повалившись на руки, заработав ногами, предательски скользящими по вязкой жиже, стараясь подняться, он почувствовал позади горячее дыхание, – на него кинулись псы. Он укрыл голову руками, сжался и истошно закричал.

Бобров часто дышал, просыпаясь тогда в ужасе. Он таращился в небо, утопая в нём, проваливаясь в густоту звёзд, кружась вместе с ними, и долго, как ему казалось, всякий раз соображал: он кричал только во сне или тот его крик был реальным и вырывался в ночь, летя над кукурузным полем? Уносясь к деревушке. Только не это!

Он приподнимался, озирался, всматриваясь в близкие, обступившие его заросли кукурузы, но слышал лишь звон и шорох свершаемой бурной жизни полчищ насекомых.

Так и не разобравшись в окружающем ночном мире, Бобров забывался сном, и всё повторялось.

Под утро, в кошмарах проведя вторую ночь в поле, продрогнув, измучившись, ощущая каждую клеточку разбитого, ломящего тела, он поднял очумелую голову, казалось раздувшуюся огромным шаром, и, не особо соображая, что он делает, направился к шалашу: какое-никакое, а обжитое место.

Конечно, у шалаша никого не оказалось. Тогда он, мечтая и не осмеливаясь развести огонь для обогрева, устроился в шалаше. Он немного поел того, что осталось от принесённого ребятами. Достал пачку “Беломор”, пересчитал папиросы – семь штук… М-да, надо экономить. Жёстко экономить… Он посмолил-подымил цигаркой, бережно сделал бычок и опустил окурок в пачку. Время шло. Напряжение нарастало.

Недоверие – заразная и упёртая штука: единожды подхватив его, не излечишься за век.

Бобров не выдержал. Бобров сдался.

Внимательно собрав всё, что могло указывать на его прибывание в шалаше, он ушёл к Тумачам. Он выбрал на краю кукурузного поля место, откуда можно было наблюдать за маленькой деревенской площадью с колодцем и не быть на пути ребят, когда они пойдут к нему в шалаш, или тех, кого они с собой приведут.

Он хотел, он желал, и даже более того, он нуждался в посильной помощи этих детей. Поэтому он старался всячески подбодрить себя, чтобы не растаяла надежда на данное ими обещание: никому не говорить о нём ни слова. Но удавалось ему это плохо. Всё-таки заразная, привязчивая штука – это недоверие.

Бобров видел, как Бориска подходил к колодцу с пустым ведром, как потом за ним в его дом шла Катя. Он видел, как она вернулась к себе в избу, как Бориска пил из ведра у колодца и уходил по просёлку в сторону села. А может, он пошёл к нему?

Сердце у Боброва ёкнуло. Что сделает, на что решится мальчик, когда не найдёт незнакомца? Что сделают дети? Не будет ли это причиной для разрушения данного ими слова о молчании? Не развяжет ли это им языки?

Но нет! Бобров решил, что мальчик Бориска направился не к нему, потому что для такого визита был слишком ранний час, и он был хорошо одёт. Скорее всего, Бориска пошёл в село. Зачем? Не за тем ли, чтобы выдать его? Может быть и так, – раньше времени об этом не узнать. Разве что, бежать, быстрее, сейчас же, чтобы перехватить пацана! Нет, не стоит. Пускай идёт: если мальчик не дошёл умом до его сдачи взрослым, тогда подобным упреждением можно испортить будущие с ним отношения, которые так нужны Боброву.

Здесь, у края поля возле деревни, Бобров чувствовал себя в относительной безопасности: у него достанет времени и возможностей уйти, если что-то пойдёт не так. Ему следует дождаться остальных ребят и посмотреть, что они станут делать.

Было около одиннадцати, когда двое мальчиков последовали маршрутом Бориски.

Бобров напрягся всем своим не великим, но крепким телом, и тут же порадовался, что ребята идут одни и шагают непринуждённо. Ведь, если бы они шли в село, рассказывать о подозрительном мужике, засевшем в кукурузном поле, они не проявляли бы интерес друг к другу и окружающему миру столь беспечно – обязательно так! Не о чем беспокоиться! Пока не о чем.

Через полтора часа мальчики лениво взошли на горку возле первой заброшенной избы маленькой деревушки, всем своим видом показывая разочарование. И с ними был Бориска.

Бобров улыбался. Он был убеждён, что они никому о нём не поведали, а расстроены они тем, что не обнаружили его на месте.

Высидев ещё час, убедившись, что ребята заняты убиванием скуки жаркого летнего дня в пределах деревни, Бобров отважился покинуть свой наблюдательный пост и обстоятельно проверить территорию, прилегающую к деревушке, состоящую из девяти жилых, занятых и трёх заброшенных, заколоченных изб.

Потом был вечер, и Бобров поджидал-выискивал кого-нибудь из знакомых ребят, и увидел Катю.

Теперь лёжа в шалаше ребят, проведя предыдущую ночь посреди поля, Бобров наконец-то крепко спал.

Около девяти часов утра солнце приятно припекало мужчину, развалившегося на подстилке из листьев кукурузы, на половину высунувшегося из хлипкого шалашика и чему-то улыбающегося во сне. Над ним молчаливо, плечом к плечу, с узелками и сумками в руках, стояло пятеро детей. Самой младшей из них было всего каких-то пять годков.

 

Косте Боброву снилось пятеро детей – верных ему друзей, крепко хранящих секрет. Они направлялись к нему, скучающему посреди неохватного глазом поля. Позади всех бежала в припрыжку маленькая девочка в беленьком, усеянном бордовыми горошинами, платьице. Этой девочкой была Любочка. И ждал их не взрослый Бобров, а Бобров-ребёнок – мальчик, не старше десяти-двенадцати лет…

– Кхе-кхе, к-хым! – наигранно прокашлялся в кулак Саша.

На него строго, с осуждением зыркнуло четыре пары глаз.

– Что? – Саша развёл руки, недоумевая, и выпучил глаза, и без того большие.

– Тише, – прошептала Любочка. – Пускай спит.

Бобров разлепил веки.

Солнце ослепило его.

Он зажмурился.

Над ним нависали какие-то тени.

“Кукуруза, – пронеслось в голове Боброва. – Проклятая кукуруза”.

Но что-то было не так с этим кукурузным рядом.

Он не сразу сообразил что…

“Слишком короткий и близко”.

“Близко!”

Мужчина подскочил.

– Р-ребятки, – с облегчением проговорил он, узнавая визитёров. – Вы… вы одни?

Ребята кивнули.

– Одни, – сказал Бориска. Он подошёл и поставил узелок рядом с мужчиной, который сидел на коленях и изучал их из-под козырька, сотворённого кистью руки над подслеповатыми со сна глазами. – Уже девять часов. Мы пришли, как договаривались.

– Ага. Ага, – проговорил Бобров. – Правильно. Вы хорошие ребята. Я тут уснул. А вы всё правильно поняли. Молодцы.

– Спасибо, – сказал Бориска. – Мы принесли поесть. Мы все собирали, так что получилось довольно много. – Бориска порылся в кармане брюк и бросил на колени Бобра почти полную пачку беломора – из собственных запасов, сделанных для ненароком забредших хмельных соседских мужиков.

– Спасибо, ребятки! – Бобров обрадовался. – Огромное, огромное спасибо! Чтобы я без вас делал! – Он выскреб из кармана рубашки помятый коробок спичек и с невыразимым наслаждением закурил.

Курил он маленькими затяжками, быстро, разгоняя рукою дым: он боялся, что кто-то, идя по просёлку, увидит клубы сигаретного дыма и, решив, что это балуются непотребным занятием дети, нанесёт визит. Ранее, для того, чтобы покурить, он уходил на сотню шагов в глубину поля, – впредь он станет делать также.

– Кушайте, дяденька, – сказала между тем Любочка, – кушайте, пока свежее, нам не особо жалко, – зачем-то добавила она и сконфузилась, устыдившись последних слов. – Я не жадина, – пояснила она, ища в кукурузе отсутствующую галку, – это я так просто сказала.

Митя ободряюще потрепал её по волосёнкам. Она фыркнула и отошла к Бориске, который обнял её за плечи и спросил у Боброва:

– Где же вы вчера были? Мы ждали, искали вас, а вас весь день не было.

– Мы подумали, что вы ушли, – добавил Митя.

Бобров отмахнулся, с интересом развернул узелок со съестным и беспечно сказал:

– Пустяки, ребятки, я немного погулял то тут, то там, осмотрелся, огляделся и всё такое.

– Понятно, – сказал Митя.

Он подошёл поближе, отдал мужчине свою синюю матерчатую сумку, сел напротив него по-турецки и стал пожирать его глазами.

А тот уже пожирал свежий огурец, заедая его солью из спичечной коробки, вприкуску с чёрствым чёрным хлебом.

– Чудесно, – сказал он, брызжа слюной и огуречным соком. – Очень вкусно! Хоть и просто, но вкусно. Вот, что значит – во время! – Глаза у него прояснились и радостно блестели.

Бобров приветливо жмурился то солнышку, то ребятам. И это подействовало на них ободряюще, – они расселись неподалёку, полумесяцем. Дяденька протянул Любочке маленький огурчик, от которого та, завертев головой и расплющив губы, с гордостью отказалась: она продолжала стыдиться недавно слетевшего с её языка, порой до неприличия бойкого, ненужного уточнения.

Следом за огурцом Бобров проглотил три яйца, сваренных до синевы, и принялся за щи-кашу, оторванную Бориской от сердца. Видя, как уплетает его стряпню оголодавший мужик, Бориска преисполнился удовлетворением, довольный собой как поваром, так и своей щедростью.

 

– Значит, у вас сейчас каникулы? – спросил мужчина, с наслаждением пережёвывая варёную картошку и лист квашенной в бочке капусты – угощение от Мити. – Отдыхаете, значит? Чем промышляете? Как время убиваете?

– Ничем особым, – ответил Саша. – Иногда ходим на реку. За село. Далековато, но река есть. По хозяйству хлопочем, помогаем родителям. Так, ничего особенного.

– Скучно, значит?

– Ну…

– Скучно, скучно! Не ври. Вижу, что скучно. Родители заедают?

– Есть немножко.

– Заедают! Достают? Достают! А никуда не денешься, да? Даже заняться нечем, отвлечься? Сочувствую.

– А Вы к нам из какого города? – неожиданно спросил Бориска.

– Я-то? Из далёкого, большого такого

– А именно? – Борис был серьёзен.

– Не важно это. Не суть важно, ребята. В городе сейчас жизнь с каждым днём больше и больше бьёт ключом. Соблазнов – море. Да реализовать их, заполучить трудно. Не каждый в нём сможет выжить, в этом море. Я вот убежал сюда, к вам, где жизнь спокойнее. Катится также, как когда-то, по-старинке. Я ведь тоже родом из маленькой деревушки. У меня там осталась мать. Живёт одна-одинёшенька. Не живёт, а мается в бедности, в тяготах. А я убежал. Хотел жить, понимаете? Но тут так повернулось, что потянуло меня к чему-то родному. И я оказался снова в сельской местности, среди крестьян, среди полей, лесов. Дикая, вольная жистянка у вас, ребятки. Дикая и вольная, но безнадёжная. Нельзя так жить. Не советую. Бегите, бегите отсюда, ищите счастье на стороне. Глядишь, и вам что-нибудь перепадёт. А не перепадёт, так погибнете в рассвете лет, вспоминая лихо прожитые годочки. М-да. У меня-то есть, что вспомнить. М-да.

– А расскажите нам, – попросила Катя и побледнела, потупилась.

– Да что же рассказывать? Нечего. Не для детских это, не для девичьих ушек. Может быть, как-нибудь потом, когда мы познакомимся поближе.

– Вы здесь надолго хотите остаться? – всё столь же серьёзно поинтересовался Бориска.

Он внимательно следил за движениями Боброва.

Боброву не понравился взгляд мальчика, и с его лица сошла любезность: оно обособилось, став непроницаемым.

– Да как тебе сказать, – протянул Бобров и начал убирать еду с подстилке из листьев кукурузы. – Хотелось бы. Ты не возражаешь?

– Мне какое дело.

– Вот и хорошо.

Но Борис всё так же пристально смотрел на Боброва.

– А Вы в селе кем работали? – продолжил допрос мальчик.

– Я-то? – Бобров исподлобья быстро взглянул на любопытного подростка и продолжил собирать сумки. – А кем только не был. Полол картошку, капусту, морковь, убирал скотные дворы, технику там какую подсоблял чинить, и даже был механиком, каменщиком был.

– Так много? – удивился Бориска.

– Так много, – подтвердил Бобров.

Он встал на четвереньки и уполз в шалаш, чтобы спрятать продукты в тень. В полном молчании выбрался, поднялся, нарвал охапку листьев кукурузы – вернулся в шалаш и тщательно укрыл ими сумки. Никто из ребят не двигался, никто не проронил ни слова. Бобров, пятясь задом, выполз, встал на ноги, потянулся, скучно поглядел на чистое небо, зевнул, сказал:

– Хорошо-то как. Благодать. Вам, ребятки, наверное, надо идти? Вы гуляйте, отдыхайте, помогайте по хозяйству родителям и всё такое. И как-нибудь потом приходите в гости. Окей?

Митя, Саша и Катя неохотно поднялись, неудовлетворённые такой непродуктивной и неинформативной встречей. Любочка же не торопилась. Она следила, что сделает Бориска. А тот, поглядев на Митю, Сашу и Катю, поддался общему импульсу и встал. Он протянул Любочке руки. Девочка с готовностью на них опёрлась и легонечко подлетела на воздух. Бориска опустила её на ножки.

– Вот у Мити, – начал Бориска, – отец заведует механическим складом. Вы должны его знать.

– Да?! Надо же, – процедил Бобров, занимаясь подсчётом кукурузных макушек.

– Михаил Борисович Кулешов. Неужели не знаете? – Глаза у Бориски превратились в щелочки.

– Так, хорошо! – вдруг обрубил маленький черноволосый мужчина и подбоченился, набычился, упёрся взглядом в мальчика. Они стояли как на дуэли, друг против друга, и метали из глаз искры негодования и жёсткой решимости. – К чему эти расспросы? Ты к чему ведёшь? Ну!

– Я вчера был в Житнино, – выпалил Бориска. – Там о Вас никто слыхом не слыхивал. Вы там не работали и не жили. Вы нам всё врёте!

Четверо детей опешило от столь дерзкого наскока Бориски.

– Ты чего, Бориска? – пролепетала Любочка.

– Подожди, Любочка, – отозвался Бориска. – Нам надо разобраться. Всё в порядке.

Девочка крепко ухватилась за его руку, прижалась к ней щекой, но поверила ему и требовательно посмотрела на дядечку, ожидая, что же тот ответит такому всегда умному, доброму, ответственному, заботливому и внимательному Бориске.

Солнце стояло высоко. В кукурузных рядах парило. Звенели кузнечики.

Мозг у Боброва распирало от обрывков всевозможных мыслей, и ни одна из них не складывалась в законченную, в логически обоснованную, чёткую и ясную. Он всячески старался, но не мог склониться ни к одному возможному разрешению опасной для него ситуации.

Если продолжать врать, то сможет ли он сориентироваться на ходу и придумать всё настолько складно, что на этот раз у ребятни не возникнет сомнений? В этом он был не уверен. А сказать правду, это значит подставить себя под риск быть преданным. И он признавал их право на такой поступок. На донос! Но не принимал его: за такое филёрство он с удовольствием оторвал бы, открутил бы им их глупые маленькие бошки! Но понять их смог бы.

Мужик ощерился.

– Милые мои детки, – не то простонал, не то проскрежетал он.

От этих звуков, от подобного обращения дети невольно сделали шаг назад. Ноги у них стали ватными, глаза расширились.

– Ребята, вы это чего? – Бобров заметил их реакцию и смягчил интонацию, заговорил носом, изнутри, на выдохе – бархатно, усыпляюще-убаюкивающе, стараясь улыбнуться чёрными камешками глаз. – Испугались, что ли? С чего бы, а? Не дурите. Ну не сказал я вам всей правды. Так что же? Я же вас видел впервые. Откуда мне было знать, можно ли вам довериться, не продадите ли? Ведь это же так просто, так понятно. Вы тоже не открылись бы перед первым встреченным на дороге человеком. Ну, будет, будет, перестаньте. Если так хотите, я вам расскажу… что смогу. Всё сложно, ребятки, очень сложно в этой жизни. Понимаете?

Митя рьяно закивал головой. Саша вторил ему менее ретиво. Увидав это, к ним присоединилась Катя. Любочка только выглянула из-за спины Бориски, за которой спряталась мгновением ранее. А Бориска просто сказал:

– Рассказывайте.

Чтобы выиграть время для размышления, убрать испуг детей и смягчить впечатление от рассказа, Бобров неспешно выбрал местечко, что поудобнее, долго возился, усаживаясь и принимая позу, расправляя штаны и убранную в них рубашку.

– Присаживайтесь, – пригласил он ребят, – в ногах правды нет.

Ребята не проявили признаков понимания. Они не шелохнулись.

– Как знаете. – Бобров вздохнул. – С чего бы начать?

– А начните с того, откуда у вас наколки, – предложил Бориска.

– Увидал! Ишь ты какой! Смышлёный.

– Он такой, – пискнула Любочка, теснее прижимаясь к Бориске.

Бобров ухмыльнулся:

– Заступница. Ишь ты… Малявка.

Любочка снова упряталась за спину Бориски.

– Не пугайте девочку, а то… – сказал тот.

– А то, что? Эх, ты. А то. Гм. Я не собираюсь воевать с вами, глупые. Я же полностью от вас завишу. Вы мне нужны, чтобы выжить. Такие вот дела, м-да. Охотятся за мной все, кому не лень. Для многих я как кость в горле. Не угоден я стал, а когда-то был очень даже угоден. Люди-люди… Такие вот дела. – Бобров покачал головой, сокрушаясь, и отсутствующим взглядом упёрся в землю – задумался.

Ребята молчали, не шевелились, не подавали хотя бы каких-то признаков своего присутствия. Они, затаив дыхание, всматривались, вслушивались и предвкушали. Все, кроме Бориски. Он просто ждал.

– Начнём с того… Нет! Не до конца я в вас уверен. Вона Бориска как зыркает. Что, не нравлюсь?

– Не очень. Но это было бы пустяком, если не начинали бы со лжи. Я не о себе пекусь, я вот, – Бориска указал на Любочку, – о ней думаю.

– Понятно… понятно. Так, получается, вам можно доверить мою жизнь? Жизнь человека! Вы потянете такой огромный груз? Выдюжите? Не надорвётесь? А? Хе-хе… Так как же?

– Не сумлевайтесь, – обнадёжил его Бориска.

Но мужчина сомневался. Он уже давно разучился доверять людям. А тут перед ним стояли даже не люди… дети! Всего лишь малые дети: неразумные, доверчивые, любопытные и болтливые.

– Значит, вы в себе уверены? Что ж… вынужден принять на веру. Время покажет. Время всё расставляет по своим местам. Так-то, ребятки, так-то… Что ж… начну с того, что зовут меня не Костей и фамилия моя не Бобров. – Он выждал, изучая реакцию детей: никто не сморгнул, не качнулся. Он продолжил: – Георгий – я, Жора, значит. По фамилии: Барсуков.

“Бобров – Барсуков, Барсук – Бобёр, – прикидывал, взвешивал, пробовал на вкус Бориска. – Никакой разницы – один х-хрен-хреновина! Только вот зубы. Так что Барсук ему будет ближе – всё разом встаёт на свои места. И не удивительно, что он такой, – он с этой фамилией вырос. Она ему под стать. Небось и кликуха была соответствующей”.

– Георгий Абрамович Барсуков, по-простому – Жора, а можно – Егор, – пояснил Барсук, как уже решил называть его про себя Бориска.

– Жора, – прошептала Любочка, выбираясь вперёд и вставая перед Бориской, который сразу же скрестил руки на её груди, придерживая.

– Верно, малявка, – сказал Жора, лучезарно, как солнце на чистом небе, плеская-излучая тепло и добро. – А ты, как мне помнится, будешь у нас Любочкой?

– Да, дяденька Жора, – согласилась девочка.

– Вот и познакомились. Вот и хорошо. Значит, у нас ещё есть Бориска и… – Он помедлил. – Катя, – Жора-Костя показал на девочку пальцем, и перевёл его, как ищущий цель пистолет, на мальчика, – Митя, – и на последнего, – Саша. Вот! Всех запомнил. – Он выдохнул, довольный собою, и снова расплылся физиономией, всё одно что солнышко в небе.

 

Единственное, что подтвердил низенький мужчина, это то, что ему тридцать шесть лет. Из чего следовало, что родился он в 1969 году. Это означало, что он ровесник родителям Саши, Мити и Кати, а родители Бориса и Любочки даже будут моложе его. В общем, посудили ребята, он – старичок, то есть древний экземпляр, а потому – дремучий. Всё одно, что их мамы с папами. Но он, в отличие от некоторых, общается с ними как равный, – он замечает их, не понукает, он нуждается в них! И это детям льстило. Это им нравилось.

Они узнали, что родился он и жил в деревушке, подобной их Тумачам. Рядом с ней – в его детстве – шумело не богатое село, а не великий и не малый, но настоящий город, в который он часто наведывался с дружками. Там он впервые пригубил вина, выкурил сигарету и узнал, что такое женщина. Там же он впервые участвовал в массовой драке и подсел на мелкое хулиганство и воровство. К своим четырнадцати годам он уже имел несколько приводов в милицию и был поставлен на учёт. Школу посещал неохотно, часто, а то и подолгу её прогуливал. Его родители были молоды, потому жили себе на уме, не замечая не только его, но, казалось, и друг друга. Он был их ранним и единственным ребёнком: мать обременилась чадом по причине весёлой юности, – а отец, такой же как и он маленький и непригожий, не отпирался, не отрекался: он, радуясь появлению в его молодой жизни постоянной женщины, легко и скоро на ней женился.

Был у Жоры закадычный друг – бедолага-собрат по деревенской жизни. Звался он Толиком. Толик, по прозвищу: Безбашенный. Толик Безбашенный. Впоследствии за ним закрепилась кличка Костыль – за жестокий, бесшабашный нрав. Они побывали во многих переделках – не одну пинту крови унесли они на своих рубахах: как собственной, так и чужой. Но всё это были, хотя под час жестокие, но всё же детские шалости. Дамские сумочки и кошельки разных фасонов с обчищенными карманами припозднившихся забулдыг исправно пополняли их личный бюджет. Их не раз ловили и предупреждали, поучали и брали на поруки – отделывались ребятки лёгким испугом, с которым быстро свыклись, то есть разучились его различать.

Шёл Жоре всего пятнадцатый годок, а он уже был прожжённым, бывалым, развязным пареньком, коротающим время среди мужиков за кружкой разливного пива с воблой и дымящейся папиросой, как заправский курилка, словно у него многолетний стаж. В такой вот компашке нашёл его некий господинчик. Был он неопределённого возраста, весь из себя видный – этакий франт, говорил складно – по-книжному, по-учёному, в общем, так его растак, грёбаный интелего. Дружки, с которыми ходил Жора, восприняли господинчика прохладно, но было заметно, что смотрят они на него с завистью. Без особых изысков, с наскоку, по-деловому смело предложил этот интелего в заношенном велюровом костюме – шайтан в человеческом обличии! – предложил ребяткам очень заманчивое дельце. Ну, прямо-таки пальчики оближешь. Посулил приличный куш.

Что ж, знакомо дело! – ребятки, не достигшие совершеннолетия, согласились.

Интелего – наводчик и мозговой центр.

Ребятки – исполнители-реализаторы или шестёрки, разменная монета.

Надлежало грабануть одну фатеру, числящуюся за одним прижимистым хмырьком, заведующим областным продовольственным складом. То был червячок зажиточный: банкноты шуршали не в набитых ими карманах, а лёжа под полами и замурованными в стенах дома, квартиры и двух гаражей, – его надо было непременно раскулачить!

Ребятки загорелись, запыхтели-засопели, порываясь в бой.

Знаменательный день не заставил себя ждать. Всё было продумано и подготовлено господинчиком-франтом, пожелавшим оставаться в стороне, мол, не при деле я, если ребятки спалятся: он скучал в машине, поджидая барахлишко-пожитки с золотишком и тугие пачки цветных купюр. Условились они,  что нагрузит франтик машину добром и укатит, а детки разбегутся, чтобы через пару недель прийти за долей на хату к одному сильно поддающему одинокому старичку.

Всё было просто, как дважды два и всё тому подобное.

В нужный час пятеро юнцов вошло в незапертую, по причине дневного времени, дверь деревенского дома, где предполагалось наличие основных богатств-капиталов. Они легко управились с хозяином: связали его и, нанося побои, угрожая подвернувшимися под руку предметами, стали выпытывать у него сведения о тайниках с заветными залежами.

Если бы зажиточный субъект видел перед собой взрослых налётчиков, он бы, скорее всего, артачился и упирался настойчивее и отважнее, полагая достучаться до их сердоболия или страхов. Но перед ним были безусые мальчишки, очень злобно, агрессивно настроенные, поэтому богач довольно скоро спасовал и рассказал всё о своих несметных сокровищах. К тому же он понял, что детки действуют под руководством взрослого – обработали мальчишек жёстко: они были уверенны, что субъект не обратится в милицию, так как его средства нажиты незаконно, а сами они смогут увильнуть от наказания, воспользовавшись своим малолетством.

Всё, и правда, могло пройти гладко: искать налётчиков было бы некому, потому что никто бы о них не сообщил. Но… когда убрались восвояси трое подельников, унося добро, Толик Безбашенный остался, а с ним остался и его закадычный дружбан Жора, на которого можно было рассчитывать в любой ситуации. Поддавшись жадности и самонадеянности, Толик стал дознаваться у богача ещё о каком-нибудь тайничке, хотя бы вшивеньком, разорив который, они бы на пару с Жорой разбогатели, утаив его содержимое от начальника-франта. Нечистому на руку мужику то ли нечего было сказать, то ли он решил до последнего оберегать то малое, что у него оставалось, но более он ничем им не помог. Тогда Толик рассвирепел и ухватился за нож. Толик тыкал и резал мужика. Толик слетел с катушек. И через десять минут мужик потерял сознание. Двое закадычных друзей перепачканных кровью, осознав, что к ним незаметно подкралась безнадёга, бросились наутёк.

Через час вернулась жена прижимистого кладовщика и немедля, не соображая о последствиях, вызвала “Скорую помощь” – так дело получило ход.

Мужик кое-как выкарабкался. А пятерых ребят через месяц повязали. Судили. Жоре, с учётом всех предшествующих эпизодов с мелким воровством и драками, перепало-набежало 8 годков в колонии общего режима. Толе Безбашенному, в очень скором времени – Костылю, как зачинщику и исполнителю жестокого издевательства, едва не приведшего к смерти, оставившего мужика инвалидом, беря во внимание неоднократные приводы в милицию за те же драки и воровство, что у Жоры, – 12 лет строгача. До достижения соответствующих годков, они коротали дни в колонии для несовершеннолетних.

То был 1983 год.

А в 1991 году более не военнообязанный двадцатидвухлетний Жора Барсуков освободился.

Ждала Жору честная жизнь в ощутимо изменившемся мире.

Жора не долго думая устроился на завод слесарем.

Не минуло полугода, когда его взял в оборот один из сотрудников руководящего звена завода, и Жора стал пособником-исполнителем, обеспечивая вынос с заводской территории всего, на что ему указывали. За этим занятием и заломили ручки Жоре в 1993 году, и одарили его всего лишь тремя годами принудительных работ на лесоповале.

1996 год – год вторично обретённой свободы Жорой – был ещё менее приветливым, нежели 1991 год. Жоре надо было находить себя в уже сильно изменившемся и жестоком мире. Было ему на ту пору двадцать семь годочков. Жора нашёл простое решение: он жестоко запил, иногда участвую в бандитских стрелках в качестве массовки. Прошло всего лишь четыре месяца, когда приключилась с Жорой дурь: по пьяни, вовремя не получив нужного лечения от дедка-поставщика самогона, он подверг того жестокому телесному наказанию, нанеся увечья, и, чтобы этот говнюк не удумал снова измываться над страждущим людом, спалил его хату. Дед чудом не погиб в огне. Так что Жоре, можно сказать, опять повезло: он был второй раз пойман за то, что чуток кого-то не угробил. Если же угробил бы, тогда ему пришлось бы совсем худо. Может, тогда он гарантировал бы себе вышак! А так – пустяки! Каких-то жалких, куцых шесть лет строгача. Ха! Единственное, что расстраивало, это глупость, по которой он снова сел. Ведь мог бы себя сдержать, не доводить до калечения человека. Мог, мог бы! А он – вот… Но то, что он оказался в родных тюремных стенах, его обрадовало, сняв напряжение от неопределённости, нужд и забот в неспокойном мире.

С каким умилением вспоминал Жора 1996 год, когда в 2002 году он вышел на свободу. Показался он ему детской проказой, если сравнивать с тем, что происходило теперь, с тем, что ему предстояло постичь и принять. И в этом до неприличия изменившемся мире были по-прежнему не просто нужны, а были необходимы такие, как он. Ещё за решёткой до Жоры доходили слухи о невиданной жизни, которую подарила людям некогда социалистическая страна, окунув себя в капиталистическую вакханалию со стремительно развивающимися технологиями. И сколько же – ещё в тюрьме – поступило ему предложений от работодателей, приглашающих к взаимовыгодному сотрудничеству. О, да! Жоре это нравилось.

Он улыбался и облизывался, стоя руки в брюки посреди Красной Площади. Он ехидно щерился, поигрывая языком в просвете между зубами – теперь-то он купит себе золотые зубы. О, да! И очень скоро. Его уже ждут, и его ждёт не ведающая о нём Москва – столица любимой Родины! Жоре нравился такой мир. Неужели, когда-то было иначе? Неужели, как-то иначе было при его же жизни? Не может быть! Ха-ха…

Он шёл руки в брюки и насвистывал “по долинам и по взгорьям”, а Москва бурлила. Скоро, очень скоро частью этой жизни станет и Жора.

“Я всё одно, что Христос! – думал Жора. – Он пришёл в Иерусалим, а я пришёл в сердце другой славной державы!”

Участь, постигшую Христа, он старался не затрагивать.

“Предупреждён – вооружён. Так-то, – посудил он. – Я не буду глупцом или жертвенным агнцем. Я полечу высоко. И далёко”.

“Вот и я! Встречай меня, Москва-матушка!”

Было ему на ту пору тридцать три года.

Жору приютил под своим крылышком некий авторитет, известный в московских криминальных кругах и в правоохранительных органах как Султан, а по паспорту – Султанов Пётр Константинович. Жоре поручили самую грязную и неблагодарную, опасную и непредсказуемую работу: его зачислили в штат “чернорабочих”, занимающихся наложением и сбором оброков, выбиванием долгов, проводящих акции устрашения и наказания, при возникновении потребности обязанных прикрывать-охранять боссов в их деловых сходках и участвовать в разборках. Жора был шестёркой. Он был на подхвате, исполняя всю грязную работу. Трудился он на передовом рубеже не щадя живота своего. Он рисковал головой и мучил, истязал непослушных и своенравных, и ни на что не жаловался: карьеру, как известно, положено начинать с нуля, карабкаться по ступеням шаг за шагом, и переводить дыхание в закутке достигнутой ниши. Если он уцелеет, тогда у него всё получится! В это Жора верил.

Но Жоре повезло. Жору ждала приятная встреча: через три месяца работы на Султана, он узнал, что давний его коришь, закадычный друг Толя Безбашенный – это никто иной, как Костыль, о котором среди нового для Жоры окружения ходило много страшных легенд, наполненных бессмысленной жестокостью. А Жора уж было подумал, что кличку его друга детства позаимствовал кто-то другой. Нет, это на самом деле был он – Толик Безбашенный, теперь возглавляющий несколько боевых бригад Султана: с момента выхода на свободу, с 1998 года, Костыль трудился день и ночь, порою без сна, и честно заслужил столь высокий ранг своей безупречной преданностью общему делу процветания криминала.

Как только Костыль узнал о давнем товарище, он тотчас пожелал его увидеть.

Старые товарищи хорошо отметили воссоединение, и в считанные дни Жору перевели под непосредственное начало Толика.

Жора стал правой рукой матёрого и кровожадного безбашенного Костыля.

До этих пор Жора полагал, что принятые среди его прежних товарищей мероприятия порой переходят разумные границы, что не следует так часто прибегать к жестоким мерам, можно бы обходиться как-нибудь полегче, помягче. Но всё познанное оказалось цветочками, по сравнению с тем, что он был вынужден лицезреть и воплощать теперь, не осмеливаясь подводить своего поручителя, поругать оказанное ему доверие и страшась навлечь на себя гнев и даже наказание, которое, Жора в этом не сомневался, Костыль без тени сомнения обрушит на его маленькое тельце – подвергнет его мучительной смерти! Жоре казалось, что он состоит под началом некоего садиста, изверга, дьявола в обличии человека, что происходящее – это не реальность, а кошмарный сон, от которого можно сойти с ума. На первых порах он частенько выбегал из смрадной комнаты от подкатившей дурноты и выворачивал нутро наизнанку, блюя до коликов. За такую слабость ему было стыдно. Но у него не получалось противиться естественным позывам к рвоте, когда у него на глазах терзали, буквально рвя на куски, живого человека. Вскоре, однако, Жора попривыкся и вроде как вошёл во вкус – приелось, стали для него подобные дела обыденными. И даже порой делалось Жоре как-то скучновато снова идти и мараться кровью, но он приободрялся, чуя тяжесть карманов, набитых деньгами, – так что можно было не думать о постирушках испачканного шмотья, а развлечься прогулкой по магазинам.

Всё складывалось для Жоры можно сказать что благополучно: он был цел, невредим и до сих пор вроде как жив. А то, что Костыль не признаёт чистоплотность и эстетику, в последнее время Жору не особо волновало. Правда, так было до лета 2005 года, когда Жора уже катался на личном мерседесе и жил в собственной двухкомнатной квартире в центре столицы. Жора вместе с двумя ребятками, состоявшими у него в подчинении, несколько месяцев самостоятельно курировал три крупных дельца, и так получилось, что они спалились – у оперов на их троицу появились улики.

Султан давно свёл дружбу с нужными людьми в правоохранительных органах и периодически помогал им закрывать так называемые “висяки”, для чего исправно выдавал неугодных, неудобных или засвеченных людей. Чаще это была всякая мелочёвка, вроде Жоры и его двух подчинённых. На этот раз Султан договорился с нужным следователем о сдаче проколовшейся маленькой бригады под началом Жоры. В списочке имелся и сам главарь, то есть Жора Барсуков, известный как Барсук. Было решено послать неугодных ребяток на устранение одной проблемки, чтобы разом решить два дела, и повязать их на месте преступления – возьмут их тёпленькими, с пылу, с жару! Но… В этой неблаговидной затее было одно “но”. И оно заключалось в том, что Султан боялся отпускать ребяток в тюремные застенки, где они могут угодить в лапы неподконтрольных ему людей, и те возьмут да и развяжут им языки. Жора знал вполне достаточно фактов о проступках Султана. Поэтому, чтобы не выносить сор из избы, сошлись на том, что Жору и одного из его подчинённых порешат на месте, а с оставшимся, мало знающим новичком, опер сделает то, что надобно для блага следствия.

Султан не долго размышлял, кому поручить щекотливое мероприятие: тот, кто поручился за Жору, кто приблизил его, настоял на том, что Жоре можно доверять серьёзные дела, тот пускай и отвечает. Костыль был призван под строгие очи Султана и облечён задачей: поручить Жоре один вопросик, по исполнении которого, тот не должен уйти живым. Обо всём позаботится опергруппа, но если она не справится, Костыль должен самолично убрать Жору и одного из его ребяток. Султан многое дал Костылю, и тот не смел ослушаться. К тому же, ещё никогда Костыль не убивал того, кто был по-настоящему ему дорог, поэтому он рвался в бой с остервенением, стремясь испытать до сих пор неизведанные им чувства. Ни чуть не колеблясь, Костыль отправил Жору на задание. Он не стал дожидаться, когда отреагирует опергруппа, окружившая многоэтажный дом. Он заранее проник в подъезд и неожиданно возник на пороге чужой квартиры, где орудовал Жора со своей скромной бригадой. Костыль без заминки выстрелил в двух ребяток Жоры. Первому он метился в сердце – и завалил его с одного выстрела. У второго было время, чтобы оказать сопротивление. Не много, но было. А он застыл, глядя на легендарного Костыля кролячьими – бестолковыми – глазами. Он видел, как на него переводится пистолет… и услышал хлопок, и что-то гулко, тяжело стукнуло в его правое плечо, разрывая его, обжигая огнём. Парень ухватился за облитое свинцом плечо, привалился спиной к стене и опустился на пол – смотрел, как Костыль выбивает ногой из его онемевшей руки чёрную железяку – пистолет, из которого только что был убит хозяин квартиры, смотрел, как Костыль делает контрольный выстрел в голову его товарища, и не смел ничего спросить, узнать, в чём их вина, в чём ошибка, что они сделали не так, почему, в чём они, он! провинился, в чём?

Барсук тоже ничего не понимал. Он молча смотрел на вершимую несправедливость, предполагая, что дни, отпущенные “молочным щенятам”, истекли – больше они не нужны. А он? Что с ним, с Жорой? Если так решил сам Султан, если он должен принять смерть от руки друга… что же… так тому и быть… наверное. О таком Жора никогда не думал.

Костыль опустил пистолет, подошёл к Барсуку, сказал, с жадностью всматриваясь в глубину его глаз:

– Я сожалею, но это приказа Султана.

Что-то твёрдое прижалось к рёбрам Барсука – вся жизнь вихрем пронеслась перед его глазами, и ему страстно захотелось жить.

Грохнул выстрел.

Мир поплыл перед глазами Барсука – всё вокруг залил яркий свет, размывая очертания предметов, заставляя их плавать, поднявшись на воздух.

Сознание у Барсука помутилось.

А у Костыля расширились зрачки.

Костыль что-то выдохнул и стал сползать, цепляясь за друга Жору.

В дверях стоял мужчина в штатском.

Это был следователь, с которым договаривался Султан. Это он стрелял, и стрелял в Костыля, потому что час назад ему позвонил Султан и попросил устранить хорошо известного правоохранительным органам матёрого зверя, жестокого истязателя и убийцу по прозвищу Костыль.

Не прошло секунды, как Костыль сполз к ногам друга, а Жора уже знал, что хочет не просто жить, но хочет мстить! И Жора опередил мужчину, вставшего на пороге чужой квартиры. Он выстрелил первым. Пуля вошла в область переносицы незнакомца, и лицо у него, брызнув каплями, вспыхнуло красной кляксой.

Жора побежал.

Было темно.

Была ночь.

Жора бежал дворами и стрелял в каких-то людей, что-то кричавших и стрелявших ему в спину. Жора прыгнул в машину, предусмотрительно оставленную на соседней улице, и успел выехать из Москвы до того, как захлопнулся капкан. Жора бросил машину в лесу, разломал сотовый телефон, зашвырнул его в кусты и пошёл не разбирая дороги. Шёл он долго. Потом ехал на электричке. Потом трясся в рейсовом автобусе, и вышел в поле на безлюдной остановке. В стороне, в ложбине, виднелась деревня, вытянутая в длинную струну. Он направился в противоположном направлении. Он обходил населённые пункты. Он пробирался через леса и поля. Жору гнал страх. Он боялся не только милиции, но и подручных Султана, бывших своих товарищей.

Шёл он пять дней. Два раза, понукаемый голодом, Жора заглядывал в деревенские магазинчики, и снова возвращался в лес. Он не знал, сколько ещё надо идти, чтобы немного успокоиться, поверив, что погоня потеряла его след. Сколько он выдержит? Ему надо где-то затаиться, где-то осесть! Но где, как? Он не знал. Или не решался этого сделать, боясь, – он не понимал и этого. Он просто брёл. И наконец он изморился настолько, что начал мечтать о покое в уютной постели. В таком вот состоянии он наткнулся на шалаш в поле, сложенный из стеблей и листьев кукурузы. Он рухнул в него и забылся сном.

 

Жора упрел. Он с удовольствием скинул бы с себя рубашку и джинсы, если бы не опасался ещё больше напугать детей разукрашенным татуировками торсом. Он с полчаса рассказывал историю своей нехитрой, но сложной и страшной жизни. Он утомил не только себя, но и детей, которые стояли, сбившись в кучку и не решались сесть, – чтобы этот опасный мужик не нависал над ними, чтобы он не застал их врасплох, по какой-то своей причине вдруг вздумав на них напасть! Ребята старались скрыть взбудораженные чувства – и то и дело хватали длинные листья кукурузы и ломали их, вертя в руках. Они стояли и украдкой бросали на Жору недоверчивые взгляды. Все устали. Всем хотелось завершения излияния-исповеди, – и разойтись по своим норам, чтобы хорошенько всё обдумать на отдохнувшую, а не очумлённую стоянием под полуденным солнцем голову.

Жора то садился, то поднимался, а то расхаживал взад-вперёд, разминаясь и отвлекаясь на размеренный шаг, и продолжал говорить:

– Ребятки, вы не думайте, что я – кровожадный мародёр и всё такое прочее. Посудите сами: тогда, когда ещё наше славное государство было другим, жил я нище, в лишениях, – и если от этого я, такой плохой, покусился на чей-то кошелёк, то это не такой уж большой грех! Если тогда я участвовал в массовых драках, то эти драки были по нашим, общими мыслями установленным правилам, законам. А потом нас, ещё даже не подростков, соблазнил легко доступным кушем взрослый хмырь. Мы ему доверились. А потом я всего лишь остался преданным своему другу, пускай непутёвому, разнузданному, расхлёстанному, но другу, оставшись при нём до конца. Не более того! И нас покрутили, и осудили. И это справедливо! Отсидев положенное, я крал заводское имущество. И только! И за это я тоже отсидел положенное. А “только” я говорю потому, что уже тогда пришли другие времена: жёсткие и страшные, голодные и вместе с тем богатые. Я уже ни с какого боку не был нужен государству: меня никто не воспитывал, не брал на поруки – меня просто терпели, как по недоразумению живущую неугодную тварь. Для меня не могло быть иного пути – только по ранее протоптанной дорожке! Если бы не новые времена, я остался бы мелким воришкой. Не более, не более того, ребятки! А так… Я был не властен совладать с тем, противостоять тому, что при моём отсутствии сотворили со страной. Да, я вернулся в криминал, но криминал, видите ли, уже был не тем. Он давно стал по-настоящему жестоким, грубым, кровожадным. К тому же, до последнего времени я был всего лишь мелким исполнителем, шестёркой, воплощающей в жизнь чужие затеи. Надо мной стояли жирные властители – я не смел ослушаться. Когда же я втянулся в эту безумную карусель, пути назад у меня и вовсе не стало: меня бы порешили! И когда мне поручили самостоятельные мероприятия, как тут откажешься? Я так глубоко вляпался. Завяз коготок – всей пташке пропасть, гласит народная мудрость. Со мной не церемонились бы – порешили бы враз! Потому что я уже много чего знал, много чего мог набалакать… так-таки, ребятки. Собственная жизнь стоит дорогого! Когда над ней завис коршун, тут некогда думать о высоких материях – всё печёшься о своей шкуре, изворачиваешься, чтобы уцелеть. Вы это понимаете? Вы меня не особо осуждаете? Я не хотел бы этого. Видит Бог, не хотел бы. Вам узнать бы, что такое Костыль, что это был за монстр. По сравнению с ним, я – пушистая белая овечка, ангел на небесных облаках. А ведь до того… до этого нашего теперешнего настоящего я был совсем другим, совсем другим, – Жора сокрушённо вздохнул, сел у шалаша – закручинился. – Не судите меня строго, ребятки. Я сам не рад, что в это вляпался. Я обо всём очень сожалею. Если бы не это проклятое время… если бы не новая революция… этот перевёртыш… если бы всё вернуть назад… я как-нибудь да выкрутился бы, и никак не стал бы тем, что есть сейчас, никак не стал бы… никак…

Жора обхватил себя руками и закачался, отупело глядя перед собой выпученными глазами.

– Ладно, – заговорил Бориска, – мы понимаем. Да, ребята?

Саша скривился, пожал плечом.

Митя отрывисто кивнул.

Катя глубокомысленно посмотрела на Бориску.

А Любочка пошла утешать опечаленного дяденьку.

– На, – сказала Любочка, приблизившись к нему и протянув что-то скрученное из листьев кукурузы, что-то, что напоминало маленький венок.

– Спасибо, – сказал Жора. – Как ты умело плетёшь.

– Это ещё что, я ещё не так могу, – ответила девочка. – Мне вас жалко, – добавила она и потянулась, чтобы погладить его сухую, но крепкую руку.

Жора осторожно накрыл её малюсенькую кисть, и похлопал по ней, и дружески улыбнулся, глядя прямо в светлые глаза девочки.

– Спасибо, малявка, я это ценю, – сказал он и посмотрел на остальных ребят.

Те как-то робко колыхнулись, делая к нему маленький шажок.

Потом шаг стал больше, – и вот они уже дружно, но пока ещё натужно улыбаясь, обступили его, наперебой спрашивая о жизни в неведомой далёкой Москве, о том, как это быть бандитом, как быть богатым, одним из тех, кто частенько проезжает через Житнино, не заглядывая в Тумачи, то есть к ним, к ребят, мчится он мимо в больших и малых, но красивых, наверное, дорогущих иноземных машинах: “И даже кое-кто из таких завёлся среди жителей  Житнино”, – сообщили они по секрету.

Жора был доволен. Жора ликовал! Тем более, что теперь рядом с ним сидел сам Бориска – самый старший и головастый, – и он, Бориска, пока неохотно, растерянно, но пытается понять и принять его, Жору, впустить его в свою жизнь. Это была победа!

Жора отбивался от вопросов общими фразами, стремясь уйти от полемики, чтобы окончательно закрепить появившееся к нему участие: подробные ответы могли вызвать ненужные споры и породить маленький, но конфликт. Жора не хотел рисковать, и поэтому при первой же возможности он заговорил о том, что волновало его теперь больше остального, сказав:

– Мне, ребятки, оставаться здесь никак нельзя. Опасно здесь. Дорога близко. Нас могут услышать. Или кто-нибудь зайдёт в кукурузу по какой-нибудь своей надобности, а может, отыскивая вас. Тут же всего пару шагов надо сделать и вот он – шалашик! Мне надо сменить место. Я вчера ходил, осматривался и нашёл местечко. Там, – Жора показал в сторону от дороги, на запад, в глубь поля, – за небольшой горкой, за холмиком. От деревни до него будет около километра. Не меньше. В такую даль никто просто так не заберётся. Местечко мне кажется очень удобным. Как мыслите, ребятки? – Все согласились. – Поможете перебраться? Поможете построить новый шалаш? Этот у вас вышел очень даже складно, так что я полагаюсь на вас в этом вопросе. Вы специалисты хоть куда!

– Поможем. Да. Да. – Радостно согласились дети.

– Так, значит, завтра и начнём! Приносите ножи, лопаты, может, какие тряпки для подстилки и чтобы их порвать и пустить на ленты для связки кукурузных палок.

– Да мы и так всё устроим, – сказал Саша. – Зачем что-то тащить? Могут заметить и спросить, зачем несём?

– Могут, – согласился Жора. – Но мне жить в нём не один день, и с нужными инструментами дело пойдёт сподручнее, и берлогу, в которую я залягу, мы отгрохаем тогда с размахом, с шиком, а!

– Ну… это да, – согласился Саша. – С лопатами и ножиками будет быстрее и удобнее.

– На том и порешим, – сказал Жора. – Подползайте к девяти часикам. Да идите осторожно, окружным, а не прямым путём, чтобы не приметили направления, если кто заметит, лады?

– Лады. Лады. Лады. Да. – Сказало четверо детей разом.

Любочка же, приоткрыв ротик, лишь смотрела на дядю: она хотела спросить его о маме, но никак не решалась, чувствуя неподходящий момент и страшась его обидеть, потому что сейчас он вовсе не казался ей злобным, к тому же имеющим хотя бы какое-то отношение к тем людям, кто куда-то увёл её мамочку.

– Да, и ещё, – сказал Жора. – Кто может вечерком, когда стемнеет, проводить меня к реке? Куда-нибудь, где можно помыться вдали от людей. Я совсем грязный. Запылился я в дороге. Пропотел жутко. Есть такое местечко? – Жора в первую очередь обращался, конечно же, к мальчикам.

– Пожалуй, что есть, – проговорил Бориска. – Можно отыскать. Но идти придётся далеко. И лучше выйти загодя, до темноты, – размышлял он. – Идти надо кукурузой, в обход села, а когда стемнеет – перейти дорогу, перебежать поле, укрыться в зарослях у реки и тогда присмотреть местечко.

– Да-да, – подхватил Митя. – Это надо идти на запад, за село, туда, ближе к птицеферме. Там плохо пахнет и всюду поля, нигде нет ни одного дерева, лесок начинается у птицефермы, а так – всё поля. Туда редко кто ходит, а к потёмкам совсем никого не будет, скорее всего.

– Верно, – подтвердил Бориска. – Туда надо. Там крутой и высокий берег и сверху сразу не увидишь, кто у реки.

– Так проводите?

– Проводим, – в голос сказали мальчики.

– Если сможем, – добавил Саша. – Родители могут не… ну, там…

– Да я понимаю, – ободрил его Жора. – Всякое бывает. Я не настаиваю, да и нет надобности идти всем сразу. Много народа – это может привлечь внимание. Хотя, при излишке народа, кого-то можно выслать вперёд, на разведку, и тут же кем-то другим прикрыть тылы… но хватит и одного провожатого, как-нибудь дойдём.

– Бориска? – Саша поднял брови, понуждая мальчика к ответу.

Наконец Бориска сообразил, что он хочет от него добиться, сказал:

– Я живу один. Отец работает на поезде, и подолгу не бывает дома, – пояснил он для Жоры. – Так что я точно буду, – добавил он как-то неуверенно, словно не желая предстоящей вылазки, да ещё в одиночку с мужичком.

– На этом и порешим. – Жора бодро протянул мальчику руку для пожатия.

Бориска повиновался.

Сильная квадратная пятерня мужичка удостоила честью и Митю с Сашей – мальчики были польщены, – физический контакт окончательно разрушил остатки отчуждения, брезгливости, а то и страха. Катя же почему-то сделалась красной: она алела, как мак. Жора встретился с её воспалённо блестящими глазами и быстро отвернулся, и быстро сказал:

– А ты, Бориска, чего это всё смотришь на солнышко, куда-то торопишься?

– Солнце – в зените, значит, сейчас где-то начало второго, – сказал тот, и Жора машинально взглянул на своё пустое запястье: его дорогущие часы покоились в шалаше, внутри свёрнутого пиджака. – Любочке пора обедать и постараться поспать, – уточнил Бориска. – Её бабушка и дедушка станут переживать, станут искать её, увидят, что меня нет дома, и предположат, что она где-нибудь со мной, и заругают меня.

– Тебя никто не заругает, – возмутилась Любочка. – Бабушка с дедушкой тебя любят и ничего такого не скажут.

– Но подумают, – сказал Бориска.

– И ничего подобного! – ещё больше возмутилась Любочка и раздула щёчки. – Они не такие.

– Пускай без упрёка и злобы, но подумать могут, – продолжал упрямиться Бориска.

– Нет! Нет, нет и нет! – закричала Любочка. Она подскочила на ножки, упёрлась ручками в плечи сидящего мальчика и попыталась раскачать его, такого-сякого упрямца, но при этом сама стала раскачиваться, и ей это понравилось.

Любочка дурачилась, а Бориска не сопротивлялся – он ей подыгрывал.

Жору обеспокоило нечаянно нагрянувшее на детей веселье, и он внезапно цепко ухватил Любочку за руку, развернул её к себе и живо, требовательно спросил:

– Так ты, малявка, живёшь только с дедушкой и бабушкой?

– Да! – выкрикнула та вдруг отчаянно громко, с капелькой истеричности и, вырвавшись от него, бросилась в сторону деревни, в густую и сочную высокую кукурузу.

– Любочка! – Бориска побежал за нею.

– Что это с ней? – спросил Жора.

– Три года назад её бросила мать, – сказал Саша.

– И вовсе не бросила, – зашипела на него Катя. – Как ты можешь такое говорить? Её увёз муж. Силой увёз, с подручными головорезами. И с тех пор никто её не видел.

Дети замолчали, посмотрели на Жору вроде как с подозрением и – потупились.

Жора не стал углубляться в непонятную историю, понимая, что дети переутомлены, и поспешил с ними распрощаться.

– Ну, ребятки, давайте, ступайте, – сказал он, вставая. – До вечера, значит, да? Кто сможет, тот пускай приходит часиков этак в девять. Да не забудьте принести мыло – мне же надо чем-то мыться, а? – Он изобразил, как намыливается, скобля в подмышках.

Дети улыбнулись. Жора улыбнулся и снова протянул мальчикам руку: пожатия были крепкими – Жора старался выразить глубочайшую признательность за понимание и помощь, показать искреннее к ним расположение, доверие, а мальчики, поняв это, ответили тем же.

– Пока. Жду, – сказал Жора.

– Пока, – ответили дети и пропали среди кукурузы.

 

Продолжить чтение Часть 1 Глава четвёртая

 

Поддержать автора