ЕГОРУШКА
Андрей Куц
Бунт!
4 дня назад (23 июля, воскресенье)
Утро выдалось неприветливым: дул сильный ветер, по небу нескончаемой чередой тянулись свинцовые тучи, было сыро – промозгло. Людей расстроила нежданная перемена погоды, – планы на воскресенье у всех были куда светлее, радостнее, и касались повторения вчерашнего ленного времяпрепровождения на берегу реки. Что теперь делать? Чем заняться? В такую погоду даже на огороде не покопаться всласть – всюду одна мокрота. Да ещё этот несносный ветер, который быстро гонит в неведомые края густые стада туч.
Никто не спешил покидать уют согретых постелей.
Вот стрелки часов проскочили восемь часов – закрутились, завертелись… и оказались где-то возле двадцати минут девятого. Замерли, постояли на месте – поскучали… минуты тянулись нескончаемо… мучительно долго… стрелки скакнули – и уже без семи минут девять! Для деревни, это невиданная роскошь, граничащая с распущенностью и постыдной ленью!
Тик-так…
Девять!
Девять часов.
Жители Тумачей и Житнино, прилагая весомое усилие, стали выбираться из-под одеял. Они потянулись к заборам своих дворов, питая надежду, увидеть кого-нибудь на дороге, чтобы знать, что не один ты – вот такой вот герой, что есть кто-то, кого нестерпимая нужда понудила в ненастный воскресный день подняться ещё раньше.
Всю ночь шёл дождь. Начался он во втором часу, с грозы, очаг которой был неподалёку – над бескрайним кукурузным полем. Формирующаяся туча, продолжая разрастаться, накрыла деревеньку Тумачи. Было тихо, только ветер шуршал в кукурузных зарослях. Поскуливали собаки. А потом как-то по-воровски, украдкой сверкнуло и… точно так же, с осторожностью, негромко и нестройно, дважды громыхнуло. На землю упали первые капли – тяжёлые и почему-то тёплые.
Когда грозовая туча накрыла Житнино, над Тумачами во всю хлестал дождь – стегал жёсткими и уже холодными струями истомлённую дневным жаром, иссушенную землю, и грохотало так, что дребезжали стёкла в окнах и содрогались телесные внутренности у всякого спящего или разбуженного.
Туча разрасталась и копила силу ещё минут пятнадцать. Потом она стала отваливаться за реку, унося с собой жгучую яркость световых вспышек и страшный рокот переваливающихся в её нутрах каменных глыб – так урчит, должно быть, в животе великана.
Гроза прошла. Открылось облитое луной звёздное небо. Но лишь на миг, а потом потянулись нескончаемые серые тучи, казавшиеся в ночи разлитой чёрной гуашью.
К девяти часам дня температура воздуха добралась до отметки в восемнадцать градусов. Временами моросило. Ветер постепенно утихал, облака белели – небо успокаивалось. К полудню на нём появились просветы, прикрытые тонкой пеленой. И вот на землю брызнул первый луч жаркого летнего солнца – и заиграла красками умытая, и было погрустневшая, природа! От реки к Тумачам развернулась радуга.
К часу дня солнце уже во всю протягивало к земле лучи между больших кучевых облаков, под которыми, в нижних слоях атмосферы, вяло клубились сгустки охлаждённого пара. Несмотря на поздний час в сыром воздухе зачирикало, защебетало, закукарекало, загоготало, заблеяло и замычало. К этому хору добавлялись уже не робкие, сонные, а громкие голоса людей, ободрённых разгуливающимся днём.
В половине второго над всей обширной площадью кукурузного поля повисла густая дымка, – она размывала пространство, превращая его в эфемерную, колеблющуюся массу, приближая горизонт до расстояния вытянутой руки. От безвозбранно палящего солнца быстро скапливался жар. С двух часов дня люди потянулись к реке, чтобы упасть в её тугие молочно-тёплые, парные воды, или в холодные – от выпавших изобильных осадков?.. Надо проверить! Надо идти на реку!
К этому времени поваленные или поломанные стихией посадки на огородах были устранены или приведены к надлежащему виду, люди успели и позавтракать, и пообедать, поругаться и помириться, оговорить то немногое, что оставалось выполнить в последний выходной день, исключая, конечно, поливку растений, – и отложить исполнение дел на вечер, когда подсохнет и сойдёт духота, а теперь же – на реку!
Пляж под Житнино заполнялся. Людей, загодя настроившихся скоротать на нём воскресенье, и не отступивших от планов под натиском необузданной, неуправляемой стихии, было не мало. К ним относились и родители Мити с Сашей. Дедушка и бабушка Любочки не отважились на долгую прогулку при навалившейся духоте, при гнетущем жаре. Как и бабка Евдокия. А так как Митя с Сашей последовали за своими родителями, вчера рассмотревшими за их беззаботной лёгкостью и радостью что-то неладное, Бориске, Кате и Любочке не оставалось ничего другого, как согласиться на предложение присоединиться к ним.
Около двух часов дня все дети (включая и сестру Мити – Веру) покинули Тумачи. Через час, утомлённые дорогой сквозь упругую, вязкую духоту под плывущим над их головами бесформенным солнцем, они окунулись в холодную зеленовато-бурую речную воду, и встали на песке, вяло наблюдая за бликами на ряби, поднятой лёгким ветерком, и на волнах, гонимых человеческими телами да моторной лодкой едкого голубого цвета, с нестерпимым жужжанием пробегающей взад-вперёд без остановки.
А в трёх километрах от них бесился Жора Барсуков.
Вчера, после ухода детей, он долго не мог успокоиться: он взвешивал и примирял варианты их обуздания. При разговоре с детьми, Жора уловил в них замешательство, учуял их поколебимость, и увидал в этом возможность попробовать хотя бы перетянуть их на свою сторону, для начала. Ведь и он, и они говорили об одном и том же. Только дети упёрто твердили, что нельзя причинять вреда другому. Но они тоже хотели беззаботного счастья. Но якобы для всех – мир и гармония, хе-хе. Дети! Они всё ещё хотят находиться в сказке, при волшебстве, как в младенческие годы, с коих и впитали, вобрали в себя подобные представления со слов взрослых, потешавших их небывальщиной со всякими там вурдалаками, божьими тварями, цветочками-лепесточками, бабочками, воздушными одуванчиками – всем мягким, нежным, белым, чистым и пушистым. От подобного трудно отказаться. Всем трудно. Особенно трудно признать правду, далеко отстоящую от этой бредятины. Трудно расставаться с детством. Ой, как трудно… И не хочется… Но они в процессе. Они вышли на перепутье – они в смуте. Им надо чуточку помочь… подтолкнуть… Только не надо принуждать их к откровенным ответам, с ними надо всего лишь разговаривать – вдалбливать своё и ждать всходов. И ростки не заставят себя долго ждать – почва там благодатная, и уже удобренная.
Всё это немножечко хитро. Всё это – на тоненького. Всё это – риторика. Возможно, подобное Жоре окажется не под силу, не по знаниям и умению. Но практики у него имеется в изобилии: повидал и познал он всякого в жизни с лихвой, – с головой хватит на то, чтобы, погрузившись во всё это, не выплыть. Потому: Жора справится. Он должен справиться. Попытать счастья, во всяком случаи, он может, – это не повредит уже начавшему пахнуть тухлятиной, развивающемуся у них здесь, среди кукурузного поля, маленькому, но в высшей степени негуманному дельцу. От расположения детей к себе, от создания спайки, зависит его судьба.
Если бы только Жора знал, как он прав, тогда он, наверное, запрыгал бы на месте, а не ограничился довольным потиранием запотевших ладошек и нетерпеливой, озабоченной ходьбой от одной допустимой крайней точки своего вольера до другой.
А ребята между тем укладывались спать и всё вспоминали разговор с Жорой. И им, когда они уже лежали под одеялами, представлялась волчья стая, шакалящая среди невысоких гор: отсидевшись днём на верхотуре, ныкаясь по расщелинам и за валунами, спускаются волки в голую, пустынную равнину… но прежде они встают передними лапами на камень, задирают морду и воют – протяжно, заунывно воют, жалуясь на судьбинушку и скликая единомышленников, готовясь выходить на охоту. Стаей! Оголтелая, отчаянная стая диких зверей! А в долине – мирные жители… разные там зверушки… и люди… и они: Бориска, Саша, Митя, Катя и Любочка – те, кто имеет исключительное право присоединиться к охоте, сразу же превратившись из добычи в охотников. Для чего им придётся стать… им придётся стать волками!
Бориска, Саша, Митя, Катя и Любочка спали. Спали беспокойно, нервно – ворочались, вздрагивали, – они видели одиноко воющего волка: он поставил передние лапы на большой камень, задрал морду и приоткрыл пасть – и заклубился пар, и понеслось над округой протяжное “ууууууууууу!”… а кругом – ночь… а внизу – долина…
Они во многом были согласны с Жорой, но признаться в этом они не м-о-г-л-и, не смели. Да и страшно было сказать такое вслух. Это означало бы, что они отказываются хранить, удерживать в себе детскую наивность, веру в существование чудес и сказок, в возможность прекрасной, лучшей жизни, в то, что всё возможно и достижимо, что у них непременно всё сложится – всё будет очень-очень хорошо!
Потому на реке, в отличие от предыдущего дня, они были печальными и неразговорчивыми, потому не спешили, не порывались они к Жоре – они страшились скорого расставания с детством, которое может ускорить противный и ужасный Жора Барсуков. Любочка, по вине нехорошего дяди пережившая утерю матери, тоже, ещё не понимая всего как следует, относила себя к человеку, который час от часа стремительно взрослеет. Она думала, что ей достаточно прожить ещё лет пять, и она станет окончательно большой, потому что она уже многое испытала и пережила. Возможно, оно и так. У каждого – своё горе. Беда человеческая безмерна, а несовершенство мира бескрайне.
Чтобы успокоиться, Жора затеял инвентаризацию.
Перебрав все свои скромные пожитки, всю свою столь же скупую провизию, прикинув количество воды в кастрюльке, в которую сливалась вся вода, что приносили дети, – стекло Жоре не доверялось, потому что в его умелых и проворных ручках, вымазанных по локоть кровью, оно – страшное оружие, а из пластмассовых бутылок можно сделать, при наличии огня, хороший острый нож, – он обратился к пересчёту изрядного запаса пачек с папиросами. Их количество его порадовало – хватит надолго. Ведь без никотина он – ничто!
Жора сидел перед шалашом, поджав под себя ноги, и наслаждался видом семи пачек “Беломор”, выложенных в ряд, – это стратегический запас: в последние два дня он курил исключительно сигареты “Друг”.
Среди кукурузы было душно: несмотря на значительную освобождённую от неё площадку, воздух плохо обновлялся, застаивался – скапливались влага и тепло. Предыдущей ночью Жора улёгся было в шалаше, да через два часа выполз оттуда под открытое небо, потому что в шалаше оказалось более душно – настоящая парилка, как в бане. В минувшую ночь Жора не стал утруждать себя ползаньем среди сна взад-вперёд, в шалаш и наружу: попрятав от дождя в шалаш всё, кроме сигарет, он устроился под небом, под звёздами. Он покурил, лёжа и глядя в вечность, потом пододвинул поближе к лицу семь пачек “Беломор”, втянул ноздрями их чарующий запах – и весьма скоро уснул.
И пришла гроза.
И упали первые жирные и тёплые капли.
До конца не выскочив из глубокого сна, Жора заполз в шалаш, что-то пробурчал, ругаясь-чертыхаясь, жалуясь на судьбинушку, и моментально уснул. Пробудился он, когда во всю сверкали молнии и с неба проливался поднятый ввысь океан, – разве что не падали рыбы и водоросли. Он не скоро сообразил, что происходит. Он повернулся на бок и… было уж захрапел, да только вместо того, чтобы увидеть сон, подскочил как ошпаренный и вылетел из шалаша в кромешную темень, под воду, льющуюся из прохудившегося не то неба, не то океана, почему-то оказавшегося наверху.
Он шарил в потёмках, отыскивая пачки с папиросами, и не мог их найти!
– Где же эта проклятая молния? – вопил он. – Где ты, проклятая? Где? Ну же! Ну же! Давай! Сверкай! Сверкай! Сверкай! Гнилостная тварь!
Жидкая вспышка… и крадущийся шорох, вместо грохота разверзшихся небес.
– Ещё, ещё света. Давай же, давай! Я не найду!!! Ещё! – Жора вскочил на ноги, поднял лицо и заорал во всё горло: – ДА-ВА-АЙ!!!
Вспышка!
И тут же загрохотало – небо раскололось над самой головой Жоры, словно над ним прокатился на колеснице Зевс. И так это было неожиданно близко и так грозно, и так на этот грохот легла ещё одна вспыхнувшая молния, что Жора брякнулся на колени.
И снова начал шарить, ища папиросы в пачках.
Вспышка!
Их нету!!! О, ужас! Где же они? Куда они делись?!
И тут Жора уже не услышал раската грома, потому что различил под коленями что-то необычное.
Он сдвинулся в сторону, сунул руки туда, где только что были его колени, в то, на чём они располагались. И превратился в соляной столб. Ни проливной дождь, ни порывы ветра, ни ослепительные молнии, хаотично и часто сменяющие друг друга, от неба до земли переплетающиеся причудливыми змеями, ни сотрясающий нутро гром – ничто не достигало его помрачённого сознания. Потому что он узнал под своими пальцами то, что совсем недавно было значительным запасом так необходимых ему папирос.
– Чёрт, чёрт! Проклятый, выродошный дождь! – завопил он в тёмное небо, зажав в руках склизкую массу из бумаги и табака.
Жора ругался, грязно ругался, – но нельзя было разобрать слов из-за ветра, дождя и грома. Порой доносились лишь отдельные слоги, и казалось, они дополняют вершащуюся какофонию, а то и приободряют её, распаляя пуще прежнего. А может быть, то всё была одна целостная сцена, разыгрываемая в театре одного актёра под открытым небом (в Летнем Театре!), и у этого актёра, который был и автором, и режиссёром, почему-то на службе были очень умелый декоратор и мастеровитый постановщик визуальных и звуковых эффектов? Может, и так… В тот момент, когда на землю упало небо, и начался конец света, одинокий безумный человек, помещённый в центр этого кошмара, выхватываемый молниями из воцарившегося в мире мрака, походил на торжествующего Дьявола, по такому случаю вылезшего из своей Преисподней. А кукуруза гнулась под натиском ветра и под тяжестью холодных дождевых струй.
Засветив огарок из сложенной в трубочку ткани, Жора судорожно лазил по шалашу – ничего! Ни одной не то что пачки, ни одной папироски, кроме оставшейся единственной сигареты “Друг” в кармане кителя машиниста, который был на нём во весь минувший вечер, – но тоже промокшая, и в такой сырости на её просушку уйдут долгие, долгие часы, и может дойти до того, что потребуется солнце, на которое, к сожалению, надеяться не стоит.
Жора трясся от холода – он промок до нитки. Жора не спал до рассвета.
Лишь блеклая серость наступающего дня немного успокоила его, и он уснул, мечтая сделать хотя бы одну глубокую затяжку ядрёной беломориной.
“Хотя бы напиться водки”, – посетовал он напоследок.
А ведь было время, когда он спал на перинах, среди шёлка и парчи, с тёплыми, мягкими, приятно-духовитыми, ухоженными женщинами, лакомился отборными яствами, одевался в фирменных магазинах, ездил на роскошных автомобилях и украшал себя золотом и платиной… Но было то время скоротечным, мимолётным… и так давно… очень, очень давно. А вообще-то оно было? Может, всё это только сон, и он всегда жил в глухой сибирской деревушке, и прямиком оттуда угодил в тюрьму, а теперь переведён на заимку, где они с братишками-уголовничками начнут осваивать новый участок, запланированный начальством, валя лес для великой и огромной страны, – и потому он сейчас мокнет и мёрзнет в шалаше? Может, это всё так? Проснись, Жора! Проснись, чтобы проверить!
Но Жора спал беспробудно.
Весь день он бесился: курить хотелось жутко! А дети всё не шли.
“Куда же пропали эти бесовские отродья?”
Жора исходил ненавистью и злобой. Он метался по своему закутку в поле, как зверь в клетке. Он, рыча, упираясь ногами в землю, со всей остающейся в нём мощью, тянул то одну, то другую цепь, вновь и вновь испытывая их и их крепления на прочностью. От безнадёжности, не продвинувшись ни на вершок в попытках приблизить свободу, он, грязно понося тех выродков, которые народили на свет бесенят, способных посадить на цепь его, Жору, кидал цепь наземь и подскакивал, сгибаясь в пояснице и со всей дури ударяя ладонями по ляжками, и стонал от боли, и некоторое время баюкал ноющие руки и ляжки, потирая их друг о дружку… успокоенный сидел на мокрой подстилке перед шалашом… и снова начинал расхаживать взад-вперёд, распаляя ненавистью и отчаянием очередной приступ ярости.
Когда показалось солнце, Жора, стремясь наконец-то согреться и хорошенько обсушить и проветрить пожитки, и назло детям, которые уже давно должны были наведаться к нему, разделся догола – снял китель, рубашку и спустил до щиколоток штаны – дальше не позволяли оковы.
“Плевал я на эту мелюзгу! Не нравится им, видите ли… Носы воротят. Пускай смотрят. Довели, гниды! Поганые, дрянные, сволочные выедки-огрызки!”
Жора, предвкушая, как шокирует детей его вид, снова успокоился, и, затаившись, присмирев, ждал, торопя тягостные, мучительно ползущие, неповоротливые минуты. А дети всё не показывались.
“Чёрт! Чёрт! Где же они?” – недоумевал он, теряя терпение, и начинал выходить из себя, ярясь.
Теперь Жора семенил взад-вперёд, бормоча под нос что-то неразборчивое. Его голова была низко опущена. Он изредка поднимал её, и прислушивался, вглядывался в кукурузные дебри. И снова ходил. Присаживался. Покачивался болванчиком, маясь от нетерпения, нервничая, мечтая об успокоительной дурманной сигарете, о том, как разодрал бы этих паршивых детишек на куски, которые разбросал бы по всему полю – пущай потом ищут и собирают те, кому это надо. А ему уже было бы не надо – он был бы доволен, потому что он был бы отомщён!
Жора вскакивал, ходил, бормотал, иногда задирая голову и крича в небо ругательства и проклятия или просто-напросто воя и рыча.
Время казалось бесконечным. Оно тянулось, не желая сдаваться. Мучая Жору. А может, испытывая его? День был неумолим.
Но можно было заметить, что солнце, пускай медленно, но плывёт по небу, а значит, время всё-таки тает – день клонится к концу.
“День – кончается, а где же дети?” – продолжал недоумевать Жора.
Солнце зависло над высоким горизонтом, искусственно созданным кукурузной грядой, ярко блистающей в уже сухом воздухе. Звуки стали звонче, и далеко разносились. Казалось, мир стал хрустальной вазой. И на дне этой вазы, просунутый через горловину, сидел отчаявшийся, обозлённый, кровожадно настроенный, беспомощный и одинокий, по-прежнему голый Жора Барсуков: мужчина 36 лет, зэк, бандит и садист-убийца – невиданная, редкостная игрушка, для сохранности и придания большей ценности и значимости запечатанная в хрустальную колбу.
От реки дети возвратились в четыре часа. Это было несколько раньше, нежели планировалось. Причиной тому были мокрый и холодный песок и холодная вода в реке. Покушав и выполнив пустяшные хозяйственные нужды, к половине седьмого пятеро ребят уже были совершенно свободны.
Для отвода глаз, для того, чтобы запутать и сбить столку взрослых, они собрались у кромки поля, перед заброшенным участком с покинутой жильцами избой, которая, стоя на невеликом бугорке, встречала всякого входящего или въезжающего в Тумачи – в деревушку, состоящую из девяти жилых дворов с 29 жителями. Дети, без излишнего совещания, заблаговременно порешив о начале обещанного Жоре урока по воспитанию, а не по пробуждению положительных, учтивых в нём качеств, нырнули в кукурузу.
Поддержать автора:
QIWI Кошелек +79067553080
Visa Classic 4817 7601 8954 7353
Яндекс.Деньги 410016874453259
По причине близких сумерек, утеплённые кофточками, джемперами, тёплыми рубахами и штанами, Бориска, Саша, Митя, Катя и Любочка затратили на преодоление десяти сотен метров (или около того) до шалаша с пленником около двадцати минут. И в семь часов увидались с… одетым Жорой Барсуковым. Слишком много прошло времени, чтобы Жоре оставаться голым из тупого принципа, назло детям, для их смущения и раздражения, да и не следует задевать да раздражать их, к тому же, не так-то просто ходить со спущенными штанами. А ещё: не до того Жоре, потому как ему плохо! И он успел испугать, что сегодня они не придут вовсе! Тогда он сдохнет или сойдёт с ума, так как мозг, лишённый привычной дозы никотина, смущает и пытает его неведомо откуда вылезающими чудовищными картинками прошлого и мнимого грядущего, не забывая подваливать вопросы и мысли, мысли, мысли…
Жору бил озноб: он мелко трясся и обильно потел. У него поднялась температура. Тело затекло и будто бы набухло, набрякнув, как при водянке. Лицо оплыло. Глаза покраснели и увеличились в размере, веки были припухшими, как со сна. Жоре было плохо. Жоре срочно требовалась сигарета. А лучше – папироса, в которой доза никотина убойней, могущественней, – она быстрее вернёт его к жизни, к вроде как полноценной жизни… ну, если не сделает его полноценным и разумным, хотя бы возвратит к привычным мироощущениям.
Он не услышал, а уловил их приближение.
Дети шли молча, неторопливо и внимательно, отстраняя от себя кукурузу – расчищали путь так, чтобы после них оставалось как можно меньше следов. Они каждый раз старались идти по непроторённой дорожке, чтобы не натоптать стёжки, которая приведёт загулявшегося или любопытного зеваку прямиком к Жоре.
До них оставалось не меньше полусотни метров, а Жора вскочил на ноги и, подогнув колени, подался вперёд туловищем. Он вытянул шею, на которой тут же вздулись вены, и застыл, чутко поводя ноздрями и едва шевеля запёкшимися губами. Слово “идут” вяло и назойливо звучало в его больной – вспухающей и раскалывающейся на кусочки – голове.
“И… ду… ууу… т… И-ду-у-т… идут! т-т-т… ииии… ду-ут”.
– Где вы были, чтоб вас?! – прошипел Жора, едва дети на него взглянули.
Бориска, Саша, Митя, Катя и Любочка опешили и немножко испугались: за время их отсутствия что-то случилось, что-то такое, что вынудило Жору принять вид истинной, истинной макаки, тем самым подтверждая их первоначальное его восприятие, к которому они уж было стали привыкать!
Первым пришёл в себя Саша.
– Что с Вами, Жора Барсуков? – разгребая руками оставшийся ряд кукурузы и выбираясь на свободное пространство, спросил он наигранно-гротескно. – Что могло потревожить Ваш покой, Ваш полуденный сон?
От его неестественных, книжных, вычурных сочетаний слов, Бориска с Митей и Катя с Любочкой успокоились и как-то расслабились и вышли за ним следом на просвет, под косые лучи вечернего солнца.
Возмущение, досада, брезгливость, покоробившие детей при очередном заскоке Жоры, нарушающего их умиротворённость и настрой на вдумчивое, вкрадчивое его обучение благочестивому слову да изысканному флёру в манерности движений, сменились недоумением, когда они гуськом проследовали к своему шалашику и расположились там, не сводя глаз со скачущего, брызжущего слюной, вспотевшего, красного, подхрюкивающего, как боров в загоне, Жоры – это была умора, это была потеха, и дети, не сразу, но уразумели это, и засмеялись, подтрунивая и подначивая, дабы Жора распалялся сильнее прежнего.
Над ним смеялись, над ним издевались, а он этого не замечал. Жору захлестнул раж. Жора крыл трёхэтажным матом соизволивших наконец-то объявиться детей, и их родителей, возможно, бывших причиной их задержки, к тому же безобразно их воспитавших, создавших необязательных, безразличных к мукам ближнего истых оболтусов! Жора поносил эту проклятую душную и нескончаемую высоченную кукурузу, это небо, с которого то проливается ушат холодной воды, то блещет и сверкает, паля всё живое, нещадное и бездушное солнце, хаял маленькие деревеньки и большие сёла за тупость всех, кто в них может жить… – а дети не понимали половины из выплюнутого Жорой или пропускали это мимо ушей, потешаясь над ним, тыча в него пальцами, покатываясь со смеху от своих же издёвок и комментариев. Дошло до того, что, хватаясь за животы, заваливаясь то на спину, то набок, цепляясь друг за друга, дети принялись махать на Жору руками, принуждая его замолчать, утихнуть хотя бы на минуту, дабы дать им время перевести дыхание. Но Жора не помышлял униматься, – он распалялся. Детям не оставалось ничего иного, как начать кидать в него всем подходящим хламом, который они могли нащупать непослушными руками или увидеть невидящими от выступивших слёз глазами, не сдвигаясь со своих насиженных мест, хватаясь за животы, помогая подняться с земли завалившемуся другу и с трудом удерживая от той же участи себя. В Жору полетели кукурузные листья, стебли, комочки земли и даже небольшие камни.
Жора взревел, упёрся ногами в землю, обхватил руками цепь и неистово её потянул – взревел, натужился, несколько раз рванул, запыхтел.
Дети ржали.
– Ой, не надо, не надо, Жора-обжора, а то у тя рыло треснет! Смотри, как покраснел, бедненький, как порося, мучимый запором! – вопил Саша.
– У порося таких проблем не бывает. У него всё миномётным огнём, за раз вылетает! – горланил в ответ Митя.
И все захлёбывались новым приступом неудержимого смеха.
– Курить принесите, уроды!!! – орал Жора.
Митя серьёзно сказал:
– Вот что с человеком делает никотин.
Жора, ухватившийся обеими руками за цепь, полусогнутый, набыченный, скрежещущий зубами, с мутными красными глазами, в такой степени зависящий от какого-то там Никотина, детям почему-то показался забавнее прежнего.
– Ой… ой, держите меня! – застонал Бориска. – Я так больше не могу – не выдержу, лопну и заб… забрызгаю вас… – Раскат хохота.
Жора выпустил из рук цепь и, оставшись в раскляченном виде, впервые не роняя ни одного слова, тупоумно уставился на детей – они достали его, они умучили его, он уже не знает, как и чем докричаться, достучаться до них, вызвать, пробудить в них жалость и хотя бы крошечку понимания. Жора испробовал всё. И Жора устал.
Жора пал на колени. Он часто дышал, – да так, что грудь, вздымаясь, увеличивалась вдвое, а, спадая, тут же раздувалась. Внутри у него что-то клокотало – булькало и хрипело. Краснота лица не спадала. Набрякшие глаза, казалось, выпучились ещё больше, став, как у рака-отшельника, будто – на длинных стебельках, и вертятся, вертятся-дёргаются туда-сюда, туда-сюда – мечутся, скачут.
С Жорой, от тщетных попыток унять ярость, успокоить взбешённое сердце и воспалённый – жидкий, тягучий и такой же бурый как кипящая смола – мозг, что-то деялось.
Жора сознательно задышал “бегущим по горам и долам” паровозиком… и рухнул грудью на землю, и забился в исступлении, рвя, изничтожая кукурузную подстилку и плодородный слой почвы.
– Бедненький, – жалостливо обронила Любочка.
Это послужило сигналом для Бориски – мальчик скинул весёлость, поднялся и сказал:
– Будя. Надо и честь знать. Вон человек как убивается. Надо ему помочь.
Катя с Митей прыснули в кулачок.
– Да, – продолжал Бориска, – надо войти в положение. Ему и без того не просто, как собаке сидеть на цепи. Войти в положение и, насколько возможно, облегчить муки.
Катя с Митей напустили на себя суровость, но продолжали игриво дёргать носами, шевелить губами и бровями, хмуря лбы, – крепились, чтобы не пустить порхать на волю ещё одну смешинку.
– Пускай сначала просит прощения, – сказал Саша, смотря на Жору, затихшего в позе челобития.
– Прощения? – поразился Бориска.
– Да, – подтвердил Саша.
– Жора, ты слышал? – спросил Бориска. – Тебе надо просить прощения. А за что? – поинтересовался он у Саши.
– За ругань, которой он нас обделал с ног до головы.
– Ага, – удовлетворённо сказал Бориска и возвратился к Жоре, поднявшему от земли лицо, и исподлобья следящего за ними. – Это Саша правильно говорит. Тебе, Жора, надо извиниться. Тут, как-никак, девочки, а ты так… ругался… ну, в общем, нехорошо получилось. Надо, Жора, надо… ничего не попишешь, раз надо.
– И за безобразное поведение, за бабскую истерику пускай тоже извиняется, – добавила Катя.
– И за то, что он – врун… врунишка, – тихонечко добавила Любочка.
– В общем, Жора, – подытожил Бориска, – извиняйся разом за всё!
Побыв в качестве председателя небольшого “комитета по перевоспитанию Жоры Барсукова”, найдя всех устраивающее завершение непрезентабельной сцены, разыгранной их подопечным, и высказав его, Бориска сел.
Дети изготовились слушать покаяние Жоры.
Они молчали, а Жора не торопился: он поднялся, ленно отряхнул колени руками, которые всё ещё тряслись от нервного возбуждения, с недоверием и нескрываемой алчной ненавистью покосился на детей, вернулся к шалашу, извлёк оттуда кастрюльку с остатками колодезной воды, наполнил тёплой жидкостью рот – побултыхал ею, споласкивая его, – и выплюнул тягучую жижу, после чего пять раз громко глотнул воды, проталкивая её через слипшееся горло, остатки воды в кастрюльке вылил на голову, вытерся полами распахнутой рубашки, размазывая грязь по лицу и шее, тяжело, нервозно выдохнул, содрал с себя испачканную и мокрую рубашку, повесил её на угол шалаша и простонал ломаным голоском:
– Простите меня великодушно, детки, я больше не бу-у-ду.
Пока дети переглядывались и шептались, обсуждая, признавать ли этот фарс за достаточное извинение, он грубо добавил:
– Живо тащите мне воды и еды! Про курево уже не говорю – доставайте, где и как хотите, но чтобы через час оно было! Поняла, мелюзга засраная? А ну, встали и бегом отсюда! Через час – жду!
– Ты чо, морда уголовная, себе позволяешь? – простонал Митя, начиная отыскивать надлежащий и проверенный предмет, чтобы воздействовать им на зарвавшегося и немножечко подохреневшего Жору. – Ты… это самое… ща у меня получишь.
– Погоди, не надо, – мирно сказал Бориска и встал. – Пойдёмте.
“Как?.. Куда?” – спросило четыре пары глаз.
– Пошли, – прошипел Бориска, и никто не осмелился ослушаться.
Ребята пропали в кукурузе, а за ними летели слова торжествующего Жоры:
– Несите только самое лучшее! Я не желаю питаться отбросами! И курева, курева побольше! Лучше, чтобы сигареты, поняли? Малосольных огурчиков и горячей молодой картошки не забудьте, и фужер холодной водки! Ещё хорошо было бы – селёдки, помидор, зелени всякой и… – Жора продолжал кричать, но никто из ребят его уже не слышал.
Дети пробирались к Тумачам.
– Что с тобой, Бориска? Что? А? Ты чего? – вопрошал Митя, сделавшийся вдруг каким-то несчастным. Он наскакивал на Бориску то справа, то слева, как неопытный щенок на ежа. – Ему нельзя позволять помыкать нами и так похабно разговаривать, обзывать по-всякому.
– И не думал, – невозмутимо отозвался Бориска.
Все поразились. А Бориска пояснил:
– У меня появилась одна весьма любопытная идейка.
Услышав это, ребята успокоились: если у Бориски созрел план, тогда можно ни о чём не волноваться, а ждать увлекательной забавы.
Остаток пути до Тумачей ребята преодолели в молчании, полностью во всём положившись на четырнадцатилетнего Бориску Шмакова – самого из них старшего, а значит, мудрого.
Прежде чем разойтись по домам, Бориска поделился со всеми посетившей его идеей – ребята остались довольными.
Было 20 часов 14 минут.
Похватав из съестных запасов то, что подвернулось под руку, Бориска загрузил тряпичную сумку и умотал отыскивать Севу Абы-Как, чтобы разжиться сигаретами: воспользоваться собственной или отцовской заначкой, он не торопился, а с уверенностью сказать о товарищах, что и в каком количестве они позаимствуют, Бориска не мог.
Любочка могла бы приволочь лишь махорку, потому что дед Василий давненько ничего иного не куривал. Но этого, конечно, никто из ребят не позволил бы девочке делать. Это – воровство. Негоже приучать к подобным вещам ребёнка, да ещё с малых лет. В семье же Кати не наблюдалось мужчин, проживающих на постоянной основе, и потому в этом деле она тоже была не добытчица. А как оно там сложится у Мити с Сашей, знал один всемогущий Боженька. От всех, кроме Бориски, требовалась лишь снедь, – и они исправно эту миссию выполнили, натырив объедков, оставшихся после только что оконченного ужина, и не забыв заглянуть на грядки, но… только тогда, когда старшая женская часть населения Тумачей предалась вечернему моциону на скамейках, а мужская разместилась у заборов и калиток, а то и забралась в избы или сараи – подальше от женского трёпа, чтобы спокойно, с толком, с расстановкой обсудить дела житейские.
Чтобы не попадаться на глаза взрослым, Митя сидел на крыльце дома Бориски, дожидаясь его возвращения, и, когда тот вернулся от Севы и забрал сумку с продуктами, они прошли в кукурузу через заднюю калитку. Сделав крюк, как накануне, они добрались до дома Кати, где их уже поджидали Катя, Саша, ну и конечно, Любочка, которой надлежало быть дома не позднее половины одиннадцатого часа, но это никого не смущало: всё это – пустяки, ведь у них – не игры, у них – ответственное, важное предприятие, в котором задействован некий субъект, а именно: мужик по имени Жора.
– Все с добычей? – спросил Митя.
Саша удостоил его кивком головы и обратился к Бориски:
– Что с куревом?
Бориска стал рассказывать товарищам о своих похождениях, а между тем неспешно общими усилиями проводилась ревизия всего съестного.
Митя повторно выслушал отчёт Бориски о посещении Севы Абы-Как – любителе помучить тоску удалой игрой на гармонике. Сева, хотя и с прищуром, но без упрёка одарил мальчика початой пачкой сигарет и парой беломорин. При этом, однако, он не постеснялся взять с него деньги, но пообещал завтра же притаранить целый сигаретный блок: “Хоть этих, хоть тех – мне всё одно, выбирай, какие хошь, – говорил он позади своего огорода под невысокими липами. – Пущай укурятся хоть все твои дружки – так и надо этим житнинским. Мне их нисколечко не жалко. Пущай гробят себя, а тебе – почёт и уважение”. – Севу качало, поводило из стороны в сторону, язык у него заплетался, но глаза смотрели зорко и радостно. Присказка о табачке, якобы предназначенном житнинским пацанам, сделалась неправедной лишь в последние недели, – до этого Бориска не обманывал Севу.
Поддержать автора:
QIWI Кошелек +79067553080
Visa Classic 4817 7601 8954 7353
Яндекс.Деньги 410016874453259
Рассказал всё это Бориска, а Митя повторно, вместе со всеми, выслушал его простенький рассказ, и в 21 час 12 минут ребята ступили на территорию фермерского поля – Митя, Саша, Катя, Любочка и Бориска шли обратно к Жоре, часом ранее покинутому без единого слова с их стороны. Среди высокой кукурузы хорошо ощущался наступивший вечер – и в неё проникала вечерняя прохлада, несмотря на то, что в её кущах было чрезмерно душно, и было сумеречно: десять минут назад солнце скрылось за полосой туч, повисших над горизонтом, – как раз в тот самым момент, когда дети затерялись в поле. Деревни было не слышно. Была лишь шуршащая кукуруза, и было их дыхание, звучащее тем отчётливее, чем дольше они прокладывали себе путь к месту, ставшему их неотъемлемой частью, где сидел своенравный и крайне опасный узник.
Жора потирал руки и приговаривал:
– Ну, ну, скорее же! Чего телитесь? Показывайте подарки, радуйте заключённого передачкой, хе-хе…Чего притащили? Давайте, давайте, хвастайте… скорее же, скорее! И главное… главное, кидайте сигаретки! Жутко охота курить. Ну? Ну же… что вы медлите? Чего тяните, чего топчитесь и жмётесь, неужели?.. О, нет! Только не это! Вы не принесли? Нету? Не пугайте меня! Говорите, чёрт побери, оболтусы проклятые, свиньи грязные! Слышите? Говорите хотя бы что-нибудь! Не молчите, говнюки! Говорите, говорите!.. Ну?!
Жора накинулся бы на них – не вытряс, а вынул бы из них души, вырвал бы сердца, чтобы посмотреть, так ли они бьются, трепещут, как у остальных смертных. Но он успел хорошо усвоить своё положение: за необдуманный поступок его наверняка настигнут последствия самые неприятные… унизительные и болезненные физически, – дети не однажды наглядно демонстрировали готовность и способность воздействовать на него путём грубой силы.
Жора, чувствуя, что близка минута его наказания, покорился – Жора умолк.
Дети потихоньку, но верно становились для него божествами.
Но так как Жора был человеком, а значит – был наделён разумом, то он, благодаря такой роскоши, всё ещё не превратился в безропотную скотинку.
Жора широко расставил ноги, словно вбил себя в землю, выпрямил спину, задрал и выпятил подбородок и застыл, наполненный неуступчивым высокомерием. Он – че-ло-век… несмотря ни на что!
– Жора, – прерывая всеобщее молчание, начал Бориска. – Видишь ли, Жора, какое тут выходит дельце… Мы, – Бориска обвёл товарищей взглядом, – порешили, что ты оскорблял нас не по своей тупости и злобе, не от помутнения рассудка, приключившегося от всего того, что с тобой случилось, и к тому же оставшись без курева… нет! Ты делал это осознанно, понимая, что и зачем делаешь. Тебя захлестнули эмоции? Может, и так. Но это – уже эмоции. Это – текущий процесс, так сказать… Собака, визжащая на цепи, тоже может впасть в раж. Но, с чего всё началось? Вот что важно. Как началось. И потому: ты, Жора, нас оскорбил. И будет не лишним, если ты попросишь у нас прощения. Как следует попросишь – без выкаблучиваний, без вихляний, с чувством, толково. Короче говоря, искренне. Верно я говорю, ребята?
– Всё верно, Бориска, – поддержал товарища Саша, – пускай просит, а мы ещё подумаем, если поверим.
В горле у Жоры застрял ком. Он пару раз сглотнул и проговорил:
– А… если я… не стану?
– Всё очень просто, – обнадёжил его Бориска. – Тогда ты не получишь сигарет.
При последнем слове что-то невероятное произошло с Жорой – его охватила необузданная радость: она навалилась на него разом, и поглотила его – кровь шибко побежала по жилам, заструилась, приливая к конечностям, заставив их размягчиться и наполниться сладкой негой.
“Всё-таки сигареты есть! Они принесли! Они смогли! Сейчас я закурю. Я затянусь глубоко-глубоко и выпущу из лёгких облачко дыма. Голова поплывёт в пространстве – мне станет хорошо“, – с трепетом подумал Жора. В этот момент он был готов облобызать ребят – он их любил! Он сказал:
– Саша. Бориска. Митя. И особенно девочки: Катенька и Любочка. Простите меня дурака. Нашло на меня помутнение. Бес попутал. Впредь я буду покладистым. Я постараюсь понять вас, и буду всячески стремиться к тому, чтобы все появившиеся и появляющиеся у нас разногласия решались мирным и толковым путём, а не угрозами и оскорблениями. Мы же, в конце концов, разумные люди! Мы можем обо всём договориться. Не так ли? Мы же можем попробовать, постараться, прислушаться друг к другу, войти в положение, понять и найти разумное решение, не так ли?
Держа в уме предстоящее задуманное, дети смутились, и промямлили:
– Быть может… А как же… Наверное…
А Саша сказал:
– Ну, ладно, чего там. – Он порылся в сумке, достал пачку сигарет и коробок спичек – кинул Жоре. – На, держи, кури себе, коли без этого не можешь, а там поглядим ещё, что к чему…
Жоре почудилось что-то недоброе в словах Саши, но, заполучив желаемое, он не счёл должным терять время на всякие пустяки: трясущимися руками Жора вылавливал сигарету, извлекал спичку, добывал огонь – и, наконец, глубоко затянулся сигаретным дымом. Жора был на седьмом небе, Жора по-настоящему блаженствовал и кайфовал, как наркоман, всеми правдами и неправдами заполучивший-таки очередную дозу.
– Хорошо-то как… – протянул Жора, ни к кому не обращаясь, и опустился на землю.
Лицо у него было по-идиотски счастливым. Жора жмурился и улыбался.
Минута прошла в непрекращающихся жадных затяжках… и вот он, покачиваясь, уже бессмысленно смотрит на ненавистных детей.
– Не балуй, – вяло попросил Жора Сашу, который игрался цепью, легонечко подёргивая её, и она мелодично звенела.
– Порычи, – сухо попросил мальчик.
– Что?! – Жора нахмурился и глянул на него как на сумасшедшего.
– Тебе уже не хочется рычать? Ты получил своё, и на некоторое время утих? Но после появятся другие потребности, и тогда ты снова начнёшь рычать? Не сейчас, да? На данную минуту ты доволен.
– Брось, пацан, не балуй – глупости городишь. – Жора опёрся на руки и закинул голову, подставляя лицо пустому небу – ему хотелось покоя и беспамятства.
– А я тебе говорю, порычи!
Жора с ненавистью уставился на Сашу.
А тот, выдержав тяжёлый взгляд, дёрнул цепь так, что Жору сняло с места и завалило набок.
– А я говорю, порычи! – прошипел Саша. – Ррррр… Вот так. – Саша обнажил дёсны. – Рррррр… Р! Р-р-ррррр! Тяф-тяф, ам!
– Придурок, – процедил Жора и водворил себя на прежнее место.
Саша с остервенением дёрнул цепь.
Жора подскочил, заорал:
– Ты что, взбеленился? Совсем ополоумел?
– Рычи, – упрямо, но на этот раз спокойно повторил просьбу Саша.
– Что с ним? – обратился Жора к остальным детям.
– Рычи, – было ему ответом от четырёх детей.
– Как это?.. – растерялся Жора. – Зачем? Не понимаю… Вы что удумали, стервенята? Вы чего…
Саша крепко обхватил руками цепь и со всей силы снова дёрнул – Жора рухнул скошенным стеблем. Он панически зашевелился, стараясь отползти подальше от шальных деток.
– Мы тебе кое-что принесли, – сказал Бориска, шуруя в сумке. – Ты перед нами такую комедию валял, что как-то само собой пришло в голову… Вот… – Бориска показал Жоре два куска сырого мяса, которые были не больше кулака мальчика. Они мокро, вязко лежали на его ладони. – На! Жуй!
К ногам Жоры плюхнулся первый кусок.
– Мы, дураки такие, всё хотим – вот уже второй день – обуздывать и перевоспитывать тебя мирным путём, – продолжал Бориска, поясняя свои действия, – а ты не даёшься. Ты сам придумываешь задачки и подбрасываешь их нам. И всё вроде как не до того у нас получается, другим занимаемся. Видимо, чтобы иметь с тобой нормальный контакт, надо тебя сперва приручить. Не понимаешь ты по другому – дуришь. Получается так, что сперва надо тебя обломать, как дикого зверя, спесь содрать, как шкуру с полена, а только потом приучать к ласке и добру, учить доверять людям и не бояться нежных и тёплых чувств. Так, что ли, Жора?
– Я вам не зверёк. Ишь, паршивцы, чего удумали. Голытьба проклятая. Выродки безусые! На губах ещё молоко не…
Саша дёрнул цепь.
Жору протащило вперёд. Он застонал, потянулся к повреждённой лодыжке, на которой в нескольких местах содрало кожу – стало видно подкожный жир с маленькими капельками крови.
– Вставай на четвереньки, – попросил Саша. – Не стесняйся. И ешь! Без рук, одними зубами. Ртом ешь, как пёс! Или волк, если тебе так больше нравится.
– А может, он хочет быть рыськой… с пятнышками и с кисточками на ушках. – Это подала голосок Любочка.
– Как тебе, Жора? – спросил Бориска. – Хочешь быть рыськой?
– С кисточками на ушках, – добавил Саша и расхохотался.
– И ещё, ещё, – запальчиво встрял Митя, – с толстым хвостом и жёлтыми глазами.
– Ага, – согласился Саша. – И рычать. Рычи, Жора. Ррррррр…
Жора не верил в происходящее с ним. Это – безумное наваждение. Этого не может быть по правде. Всё это – продолжение затянувшегося кошмарного сна! Он должен – должен! – проснуться.
– А ну живо на четвереньки и жрать! – заорал Саша и начал без лишних церемоний дёргать цепь.
Жору пробрала неприятная липко-скребущая боль от металла, трущегося о мясо его, его собственной ноги!
– Щенки… – проскрежетал Жора и стал переворачиваться, чтобы встать так, как ему велено – на четыре конечности.
– Кто у нас настоящий щеночек, – кричал развеселившийся Саша, – а ну-ка, покажи! Не бросайся словами. Покажи истину. Давай-давай, вставай, покажи нам, маленьким щенятам, ха-ха, как это делается, научи нас, папочка.
Жора повиновался: он склонил голову, раскрыл рот… и взглянул вблизи на предложенный кусок мяса – в желудке у него всё перевернулось. Никогда ещё сырое мясо не казалось ему столь отталкивающе противным.
– Жри, засранец, жри, – шептал в каком-то экстазе Митя, заворожённо следя за Жорой.
Мясо, по-видимому, было извлечено из морозильной камеры холодильника, и потому сочилось влагой. К тому же оно успело подвялиться под действием окружающего жара, сменив аппетитный гранатовый цвет на осклизлый фиолетово-бурый, уподобившись куску глины. Оно плохо пахло и было с отонками. И торчала толстая, неровно обрезанная… вена.
– Не стану! – сказал Жора и сел на пятки.
Митя с Бориской без излишних слов взялись за дубинки – поиграли ими, стукая по пустой ладони.
– Дайте-ка и мне, ребята, – попросил Саша, не отпуская цепи. – Я уж ему покажу, где раки зимуют. Ой, держите меня, пацаны, ой, держите! Ох, я сейчас разгуляюсь!
– Кушай, Жорочка, – вкрадчиво попросил Митя, – ну, пожалуйста. А то Сашок тебя не пожалеет. А ты бы пожалел нас? – неожиданно спросил Митя, и ребята замерли: этот вопрос всем показался очень уместным и правильным – здесь было над чем поразмыслить.
Жора съёжился, скорчил брезгливую рожу и спросил:
– Можно, я сперва высмолю ещё одну сигаретку?
– Нет! – прикрикнул на него Саша и со своего места замахнулся арматуриной, вложенной в его руку Бориской, той, которую в незапамятные времена принёс Митя.
Жора горестно вздохнул, опёрся на руки, подломил локти, низко склонил голову и, не глядя, вцепился зубами в кусок мяса.
Было противно и унизительно, но Жора, стараясь не думать об этом, жевал. Он верил, что его время ещё наступит, и он за всё отыграется, он спросит с этой ребятни за все претерплённые им унижения и поругания!
Жора осторожно отделил зубами обрезок вены и умудрился незаметно сплюнуть его под левую руку. Приободрённый такой удачей, он кое-как дожевал дрянное мяско, размышляя о том, каким будет второй кусок, и надеясь, что он будет куда вкуснее и куда чище, отборнее.
Рядом что-то шмякнулось.
Это была вторая порция. Она не значительно отличалась от первой.
Жора, сдерживая всё нестерпимее подкатывающую рвоту, отвёл лицо в сторону – вдохнул чистого воздуха… и вцепился зубами в кусок – поправил его, как настоящая собачка, поудобнее положив прямо перед собой, и принялся за трапезу.
Он уж было подумал пойти на поводу своего желудка, как рядом снова что-то смачно ударилось – это прилетел нестерпимо красный, сочный помидор. Помидор! Жора поблагодарил про себя не детей, нет, а проведение, что ниспослало ему эту кисловатую томатную прелесть. Он тут же забросил остатки мяса – брызнул помидорный сок, и рот у Жоры омылся от мясной затхлости.
Жора упивался.
Жора весь перепачкался.
У него на подбородке повис мякиш помидора.
Послышались аплодисменты.
– Браво, браво! – восхищались дети.
– Только этого и не хватало – кровавой массы вокруг челюстей дикаря, – сказал Саша, и все закричали: “Бис!”.
А Жора вдруг начал играть на публику – пускай мерзкую, ненавистную ему, но в каждом живёт актёр.
– Рррр, ням-ням, – говорил Жора, искусно мотая головой, работая челюстями и выставив кверху самодовольный зад. Если бы у него был хвост, то он непременно бы им вилял.
К нему полетело: две варёные в штанах картофелины, свежий огурец, хлеб, очищенное яйцо, кусочек сала, два зубчика чеснока и зелень с болгарским перцем. Подобное кушанье очень понравилось Жоре. Он даже забыл об оскорбительной позе, в которой стоял, и ему перестала казаться неудобной возможность орудовать лишь одним ртом.
Каждый из пяти детей старался бросить домашнему зверьку хотя бы что-нибудь из съестного. За угощение развернулось настоящее соревнование. Дети с визгом и весёлым переругиванием выхватывали еду – кормёжку для питомца.
Жора подыгрывал им, как мог: вставал в стойку, поджимая лапки и высовывая язык – выпрашивал, значит, новых лакомств, и прижимался грудью к земле, виляя высоко выставленным задом – значит, лебезил, заискивал перед хозяевами, и семенил на ручках и ножках вокруг своей мнимой миски, вынюхивая более сладкие кусочки, и повизгивал, и подвывал, и сопел, пуская слюну. Он настолько распалился в своём усердии, что дети почувствовали неловкость за столь откровенное постыдное действо. Им вдруг стало противно. А затем на них накатила скука, и они в одночасье утеряли интерес к происходящему.
– Пошли, что ли?.. – поинтересовался Бориска.
– Пошли, – согласился Саша. – Ну его.
– Дурак, – сказала Катя.
– Это точно, – подтвердил Митя.
– Дурак, – эхом отозвалась Любочка.
Она подхватила сумку, обронила высокомерный взгляд на притихшего на четвереньках Жору, возле которого царил хаос из раздавленных и покусанных продуктов, и, деловито возглавив процессию, ушла в кукурузу.
Жора тяжело дышал. Он взмок, но его приятно освежала вечерняя прохлада.
Поднималась большая и круглая жёлтая луна.
Мир был призрачно-фиолетовым.
Жора подобрал сигареты со спичками, перевернулся на спину, утёрся и закурил.
На небе зажигались звёзды.
Впереди была тихая и прохладная ночь.
Продолжить чтение Часть 1 Глава четырнадцатая
QIWI Кошелек +79067553080
Visa Classic 4817 7601 8954 7353
Яндекс.Деньги 410016874453259