ЕГОРУШКА
Андрей Куц
“Где моя мама?”
5 дней назад (22 июля, суббота)
Дети были подвижны, веселы, непосредственны, как никогда доселе держались сплочённой, тесной группкой – родители их не узнавали. И родителей это пугало: что послужило причиной, что их так изменило, откуда забрели в гости, невиданные ранее, уверенность с раскованностью, удобно пристроившись в их детишках? Разрушать идиллию, случившуюся между детьми, никто из взрослых не осмеливался. Но окликать детей, чтобы обуздывать их непомерные порывы, нет-нет да приходилось, и тогда неудержимое наставительное или осуждающее слово срывалось с губ, но, повисев в воздухе, оно неуклюже шмякалось на прибрежный песок. Чувство своей ненужности, чуждости давило тогда на плечи родителей, сковывало их сердца, вызывало в них ревность и настороженность. А детям всё было нипочём: они откровенно игнорировали родительские окрики или радостно от них отмахивались, как от надоедливых мух, продолжая своё ликование, счастливо отдавая себя солнцу, ветру, запаху тины, речной воде, горячему песку и друг другу.
Не зря родители настороженно всматривались в своих отпрысков, чуя за их спаянностью и беспечностью некую тайную силу. Как мы знаем, у детей была не просто настоящая тайна, а огромнющая тайнища, от неё-то и прибывала в них небывалая ранее уверенность, позволяющая не прогибаться под родительским гнётом, противостоять родительской власти, узурпаторской родительской воле! И если ещё вчера дети не поручились бы за то, что тайна находится под их надёжным контролем, что она не обнаружит себя, не причинит им боль, то сегодня в этом они были убеждены: Жора – взрослый мужик, бывалый преступник, матёрый убийца, которого разыскивает, сбиваясь с ног, не только вся милиция, но и весь уголовный мир, находится в их полном распоряжении – он никуда не вырвется, не убежит, он им ничем и никак не повредит! Дикий зверь пойман и посажен на цепь! Он рычит, он рвётся на волю, он, в тщетных попытках скинуть оковы, ломает когти и клыки. Но всё, всё напрасно. Теперь он никому ничем не навредит!
В ночь с пятницы на субботу дети спали спокойным, глубоким сном, без страхов, без навязчивых видений и каких-либо сновидений. Они просто-напросто крепко спали. А потому утром они чувствовали себя преотлично! Никто не выходил на крыльцо крадущейся походкой, вынюхивая злобное животное, затаившееся в кустах крыжовника или смородины. Никто не выискивал чужого следа, оставленного ночью. За последние двенадцать дней впервые всем пятерым детям дышалось легко – привольно. И воздух был сладким, а небо – глубоким и голубым! Ослепительное солнце – жарко, но ласково. Чудесный день, чудесная река, чудесный раскалённый песок!
Откуда взялась уверенность в том, что Жора никуда не делся за минувшую ночь, никто из них не смог бы ответить. Спроси их, они бы удивлённо пожали плечами: “А как же иначе? Конечно, он – там, где был вчера!” Может, они устали от постоянного напряжения, от страхов и неопределённости? А может, так получалось потому, что, не боясь Жоры, не задумываясь о том, что будет завтра, что делать с ним дальше, как выкручиваться и решать сложившуюся ситуацию, довольствуясь тем, что Жора в данный момент им ничем не может угрожать, а после – будь что будет! – и, таким образом, расслабившись, они смогли вспомнить главное? То главное, которое поддерживало их в первые дни знакомства с Жорой, возвеличивая их над родителями и всеми прочими людишками: у них во власти – взрослый мужик! Но теперь это уже не было обычным пособничеством тому, кто укрывается от разъярённого мужа, претерпевшего оскорбление от своей жены. Нет! Теперь это был убийца. Из-за чего обычная тайна превратилась в Громадную. Это была по-настоящему самая серьёзная, не игрушечная, не придуманная детским воображением, тайна. Дети увязли во взрослой игре с коготками, как птички. Всё давно вышло за пределы понятия “неумелая шутка”. И эту громадную ношу несут детские плечи. Одни они – дети! – каждое мгновение охраняют её покой. Пускай родители продолжают глядеть на них, как на несмышлёных котят. Пускай пытаются обращаться с ними, как прежде: не признавая наличия пробудившегося и созревшего разума, не признавая имеющихся у них прав на личную свободу. Теперь всё это в прошлом. Забудем это. Как выяснилось, дети способны на серьёзные поступки. Какой бы взрослый отважился на подобное? Кто бы осмелился провернуть столь отчаянную затею с садистом и убийцей Жорой Барсуковым под носом у милиции, под носом у бурлящего всюду, вокруг мира людей… где, впрочем, каждый озабочен собой, удовлетворяя свои желания и идя на поводу своих страхов, страхов, страхов?! А дети – д-е-т-и! – смогли!!!
Кто-то там из родительского гнезда что-то крикнул? Пытается учить, вразумить, осадить? Ха! Смешно, право дело!.. Тут и без них уж как-нибудь со всем разберутся!
У детей имелся свой мирок, у детей была большая тайна, как никогда ранее принуждающая их обособляться, защищаться, держаться сплочённо, никому не доверять и возвышаться, подниматься над всякой серостью, хлипкостью, чувствовать себя тем, кто выделяется из общей массы, годными к великим свершениям! Никто уже не вобьёт в них неуверенность, не вернёт беспрекословное подчинение и не восстановит понимание сковывающей волю зависимости от мудрых взрослых! Материально, физически они, конечно, всё ещё остаются под властью родительской опеки, но их сознание взвилось к облакам, и кувыркается среди них вёрткой ласточкой!
Если Бориска, Саша, Митя и Катя не рассматривали с особым вниманием кусты у себя на огороде, не заглядывали за углы дома и сарая, то это делала Любочка. Лишь только она разлепила глазки, ей показалось, что её мама где-то рядом. Ощущение было настолько сильным, что она с трудом удержалась от слёз, предвкушая неизбежную, долгожданную встречу. Желая быть первой, кто совершит это открытие, она осторожно поднялась с постели. Чтобы не огорчать маму, показав ей, какая у неё нерадивая, неаккуратная дочь, едва сдерживая себя от бега, она тщательно заправила одеяло, уложила подушку, заглянула в комод, выбрала самое красивое платьице, облачилась в него и, прислушиваясь, – потому что она опасалась, что бабушка с дедушкой уже нашли маму и, поплакав, пообнимавшись, тихонечко разговаривают, – выбралась под чистое утреннее небо. Дедушка привычно возился в сарае, бабушка – на грядках. Они окликнули её, приветствуя её пробуждение. Но Любочка была вся в себе – она не заметила этого. Любочка оглядывалась. Любочка искала маму. Она обошла огород, выглянула за забор, навестила дедушку в сарае, прошла мимо него в холодный подвал.
Разочарование Любочки было огромным. Она почувствовала себя так, будто её обманули. Хотя никто ей ничего не обещал. Она сама себе всё это выдумала. Но ощущение, что мама рядом, не покидало девочку.
Тогда она, немножко поразмыслив, посудила, что мама чего-то или кого-то боится, и потому не показывается. Но она наблюдает за своей дочкой и ждёт подходящего момента, чтобы объявиться.
“Может быть, она прячется в кукурузе?”
Любочка из подвала пошла обратно к задней калитке. Покинула огород, приблизилась к кукурузе, остановилась и нерешительно тихонечко позвала:
– Мама?!
Нет ответа. Лишь кукуруза шелестит под лёгким утренним ветром.
– Мама, это я, Любочка. Мама!
Она подождала…
Никого.
Любочка вошла в ряды кукурузного поля. Побродила взад-вперёд, покликала мать и услышала строгий окрик своей бабушки:
– Любочка, ты что же это удумала? В чистом, новом, красивом платье с утра пораньше лазить по грязной, пыльной кукурузе! А ну живо домой – переодеваться, умываться и за стол!
Любочке не оставалось ничего иного, как продолжать ждать возвращения мамочки и надеяться, что предчувствия её были верными – мама где-то рядом, она смотрит на неё и хочет, очень хочет ей показаться, хочет с ней обняться.
Ощущение, что за ней кто-то наблюдает, не покидало Любочку и на реке. Она не сомневалась, что это мамочка смотрит на свою дочку. Когда ощущение становилось особенно сильным, Любочка переставала играть и участвовать в разговорах – внимательно-внимательно изучала она каждого из множества окружающих её голых людей, выбирая тех, кто был в лифчиках, а значит – точно не мог быть мужчиной, а был женщиной, которая могла оказаться её мамой. Потом она изучала купающихся, барахтающихся в воде… и переводила взгляд на кусты и дорогу.
Ничего не разглядев, узнавая лишь немногих из тех, кто жил в огромном Житнино, Любочка с особым азартом возвращалась к прерванным играм с Катей, Сашей, Митей и Бориской: раз она не видит маму, это не значит, что мама тоже её не видит! Поэтому она старалась продемонстрировать маме, следящей за ней из укрытия, насколько её дочь весела и счастлива, чтобы мама не переживала, не огорчалась. Может быть, сегодня ей так и не удастся показать себя дочери, так что пускай видит, что с Любочкой всё хорошо, а то она опечалится, пригорюнится – пожалеет страдающего ребёночка и выйдет к нему, чтобы обогреть и приласкать, а тут – хвать её, цап-царап, и уволокут плохие дядечки! Любочка понимала, что если мамочке удалось убежать и добраться до своей дочурки, то ей нельзя рисковать, не будучи уверенной в своей безопасности, обнаруживать себя – тогда они точно ещё очень долго не встретятся.
“Тогда мамочку снова поймают и увезут далеко-придалеко и запрут в тёмный чулан с мышами, паутиной и тараканами, запрут крепко и надолго! Когда, как она сможет выбраться?”
И Любочка звонко, заливчато смеялась.
У Любочки до сих пор как-то совсем не получалось затеять разговор с Жорой о мамочке: всякий раз рядом были ребята, и говорили они совсем о другом. Да и Жора всё вёл себя плохо, непослушно и даже… безобразно, так, что Бориске с мальчиками приходилось его бить палками. И вот теперь Жора за всё это посажен на цепь. И ещё потому он на цепи, что он очень плохой, и может всем им причинить зло. Жора плохой – это решённое дело. Жора – на крепкой цепи (на двух!), и это значит, что он никуда не денется, никуда не скроется от Любочки: она рано или поздно обязательно задаст ему свой главный и единственный вопрос, который предназначался Жоре с тех пор, как только судьба свела их вместе… Жора всё врёт! Он обманывает их. Он здесь за тем, чтобы поймать убежавшую мамочку Любочки!
Теперь, когда Жора на цепи, можно не бояться спугнуть его откровенным вопросом, можно, подгадав момент, осмелиться и спросить его. И ещё: сидя на цепи, он не причинит вреда мамочке – не отловит её и не вернёт плохому дяде, приславшему его сюда.
И вот сегодня появившаяся уверенность в том, что мама где-то рядом, заставила Любочку задуматься о том, чтобы нанести визит Жоре в то время, когда никого из её друзей рядом не будет!
И девочка в час дня неожиданно запросилась домой, сообщив бабушке с дедушкой, которые без стеснения загорали на пляже вместе со всеми, что у неё начинает болеть головка, наверное, она перегрелась на солнышке.
Любочке тут же смочили голову водой, поглубже надвинули панаму, накинули на плечи рубашку дедушки и повели было под тень раскидистых ив. Но Любочка раскапризничалась – она настойчиво просилась домой.
Делать было нечего! Бабушка с дедушкой уверили остальных в том, что ничего страшно не произойдёт, если те, как и было запланировано, останутся у реки ещё на два часа, а они с девочкой вернутся в деревню.
Так Любочка получила необходимый ей гандикап перед другими ребятами. Оставалось как-то выкрутиться перед бабушкой с дедушкой, убедив их, что с ней всё вдруг сделалось хорошо – голова у неё нисколечко не болит. Да ещё уклониться от дневного сна, который, в этом можно не сомневаться, будет предложен Любочки из-за её хвори и раннего возвращения.
На часах было ровно два часа дня, когда Любочка вошла в прохладную избу. Она всю дорогу к дому убеждала бабушку с дедушкой, что у неё уже всё прошло, ей уже не просто лучше, а её ничто не беспокоит, потому ей незачем ложиться спать, – между прочим, ей обещали, что сегодня она не будет спать днём.
– Ведь обещали!
– Обещали, – сокрушённо соглашались Лидия Николаевна с Василием Павловичем.
– А надо держать слово?
– Надо. Но мы думали, что вернёмся позже.
– Ну и что! Так нечестно!
Пришлось уступить. И в половине третьего они уселись за стол, кушать щавелевые щи с варёным яйцом и сметаной. А в три часа дня Любочка, пообещав, что она пойдёт в кукурузный шалаш у дороги, в котором, непременно укрываясь под его крышей от солнечных лучей, станет дожидаться возвращения ребят, вошла в кукурузу позади своего огорода, добралась до просёлка на Житнино, пересекла его, снова очутилась среди высоченной кукурузы и, не удосужив вниманием расположенный на юге у дороге шалаш, стала обходить Тумачи краем поля. Поравнявшись с домом Кати, она взяла от него строго на запад – шла, не отклоняясь с нужной прямой, преодолевая одну за другой комкастую кукурузную межу. Листья шуршали и цеплялись своей шероховатой поверхностью. Звенели кузнечики.
В это время Лидия Николаевна и Василий Павлович Теличкины легли отдохнуть. И, уснув, они не заметили возвращения Бориски, того, как он в одиночестве хлопотал по хозяйству перед сараем, проходил на огород, дёргал сорняки на грядках, лакомился малиной у забора. Лидия Николаевна и Василий Павлович спали ещё с полчаса и не могли всего этого видеть, иначе бы они забили в набат, поднимая тревогу, давая сигнал Бориске, что Любочка не спит дома, в своей кроватке, а где-то болтается совершенно одна. И Бориска в тот же миг, без раздумий, помчался бы к Жоре, убедиться, что того по-прежнему удерживают цепи, и он не разгуливает по кукурузному полю, угрожая неведомо где гуляющей маленькой девочке. И убедиться, что нет её рядом с ним. А уж потом, не найдя её, подождав её, он пошёл бы к прежнему шалашу, к шалашу, который стоит забытым у единственного просёлка – у просёлка на Житнино.
Бренча цепями, он поднялся, как только услышал нежный шелест листвы. К нему кто-то шёл. И этот кто-то, если судить по производимому шуму, был один и невеликого роста.
“Кто это? Собака? Ошалелая дура овца?” – “Или ребёнок? Ко мне всё ходят одни только дети…”
“Маленький или напуганный… потому так крадётся. Но тогда зачем идёт один? Может, это маленькая росточком Катя? Или… или Любочка!”
Она стояла и смотрела на него из-за трёх рядов кукурузы.
Он её сразу не заметил – так она была мала.
– Любочка! Ко мне пришла Любочка. Навестить пришла? Молодец, деточка. Что же ты встала? Проходи. Располагайся с удобством. Чай не в гостях. Чай для тебя это такой же дом родной, что и для меня. – Жора говорил это и приводил себя в порядок, чтобы не спугнуть ребёнка: надевал и застёгивал рубашку, приглаживал волосы. – Для меня, правда, больше… – добавил он, понизив голос, – но это не важно. Проходи, проходи, не прячься, не стесняйся, составь мне компанию, а то мне одному сидеть скучно. Давай хотя бы, ну, о чём-нибудь поговорим. А то и поиграем. Ты, наверное, знаешь много всяких интересных игр?
Любочка продвинулась по периметру площадки, вдоль кукурузных рядов, и встала, как учил всех Бориска, возле торчащей из земли трубы, у нового шалаша, там, где её не достал бы Жора – и не причинил бы вреда! Девочка стеснялась сразу же начать с вопроса, приведшего её без кого-либо из старших к вруну Жоре. Она нервничала и не знала как себя вести.
– Что же ты молчишь? Поглядите на неё: пришла и молчит! – укорял Любочку Жора, не забывая делать умильным выражение лица. – Тебя не учили, что со старшими надо здороваться и отвечать на их вопросы?
Любочка надулась, потупилась, изломила ножки, свернув их крендельком и ковыряя босоножкой чёрствую землю.
Жора растерялся. Девочка, несомненно, пришла не просто так. Она хочет либо подбодрить его, либо что-то сказать ему. Может, ей наказали что-нибудь передать? А может, что-то случилось?
– Любочка, ты – смелая девочка. Ты так далеко шла среди высоченной кукурузы и не заплутала – вышла вернёхонько на меня. Ты совсем самостоятельная, взрослая, да?
– Угу.
– И ты, правда, вот так вот пришла совсем одна? Или ты убежала от ребят вперёд?
– Они на реке купаются.
– Вот оно что… всё ещё бултыхаются в реке?.. А ты не пошла с ними? Не заболела ли? Или захворали бабушка с дедушкой?
– Нет. Никто не заболел. – Любочка подняла лицо – приободрилась от завязывающегося разговора. – Мы пораньше ушли. И я пришла, вот.
– Ага. Ясно.
– Просто так пришла?
– Д-да… нет.
– Так да или нет?
– Н-нет.
– А зачем? Тебе без ребят стало скучно, и ты вспомнила, что дядя Жора один, и ему, наверное, тоже скучно. Да? И пришла проведать, чтобы веселее было.
– Нет. Я спросить… приш…
– Что-что? – Жора не расслышал последнего слова, которое девочка прошептала, выговаривая одними, по-детски непослушными, губами. – Ты пришла, чтобы о чём-то спросить меня?
– Да, – сказала Любочка, твёрдо взглянув на Жору, и тут же дёрнула головкой в сторону, отводя глаза.
– А чем же это тебе может помочь дядя Жора? Ты лучше поди, спроси у бабушки с дедушкой или у Бориски. А может, ещё у кого из взрослых. Найдётся не мало людей, которые многое знают и ответят на все твои расспросы. Я понимаю, ты маленькая – и тебе всё интересно, ты многое хочешь знать и понять. Я понимаю…
– Не знают они, – прошептала Любочка, по-прежнему глядя в сторону.
– Вот как! – удивился Жора. – И ты подумала, что если никто не знает ответа на твой вопрос, то на него сможет ответить только Жора? Я что тебе, энциклопедия?! – Жора поскучнел, расслабился, приосанившись, потеряв интерес к маленькой девочке, из которой к тому же приходилось вытягивать слова, словно клещами гвозди, норовящие сорваться, выскользнуть, отдавая частички, отломанные от их шляпок.
“Для такого дела нужен гвоздодёр”, – подумал Жора и сел на подстилку возле шалаша, чтобы с комфортом покурить.
– Чего там у тебя? Выкладывай, малявка! – небрежно бросил он и чиркнул спичкой.
По малости своих лет Любочка могла хранить тайны только, если ей об этом регулярно напоминали, а вот хитрить, начиная издалека, подводить разговор к интересующей теме, не могла вовсе, потому что попросту не умела. А потому она бесхитростно сказала:
– Ты – врун.
– Вот как? Хотел бы я быть вруном, тогда, глядишь, не оказался бы в таком дурацком положении.
– Ты хочешь поймать мою мамочку.
– Что? Какую мамочку? Она у тебя что, корова или коза, сбежавшая из стойла?
– Врун, врун, – упрямо повторила девочка. – Ты всё врёшь. Но я тебя разгадала. Теперь ты так и будешь сидеть на привязи – и ничего ей не сделаешь!
– Да не нужна мне ничья мамочка. У меня пока, слава Богу, своя живая имеется.
– Тебя прислал дядька, который увёз её. Она сбежала от него, чтобы вернуться ко мне, и он прислал тебя, поджидать её.
– Вот видишь, ты всё знаешь и без меня, – согласился Жора скучно.
– Где моя мама? – выкрикнула Любочка.
– Откуда я знаю… я же здесь сижу, на привязи… откуда я могу что-то знать?
– Ты врёшь! Ты всё врёшь!
– Не визжи.
– Мамочка. Моя мамочка… Она убежала, да? Она хочет ко мне вернуться, да?
– Да что ты пристала. Я ничего не знаю. Я не имею никакого отношения ни к какой мамочке. Я сам по себе.
– Ты врёшь, врёшь!
– Вот бестолковый ребёнок! Втемяшила себе в башку не весть что… Ни при чём я здесь, девочка! У меня своих проблем хватает.
Любочка заплакала.
– А знаешь, что мы давай сделаем? – начал Жора. – Давай мы её вместе поищем. Согласна? Я на таких делах собаку съел – в стогу сена иголку найду!
Любочка, призадумавшись над предложением, перешла с интенсивного плача на всхлипывания.
– Давай так, я – помогаю тебе найти мамочку, возвращаю её тебе, а ты – возвращаешь мне свободу, – продолжал Жора. – Мне такая сделка кажется справедливой. Как ты думаешь? Я закрываю глаза на то, что у тебя снова появится мамочка, и уезжаю далеко-далеко, ничего не говоря тому человеку, который хочет отобрать её у тебя и который, как ты говоришь, нанял меня. И вместо этой щедрой и рисковой для моей головы услуги, я получаю полную свободу.
– А вы так можете?
– Конечно, могу.
– Но вы привязаны.
Поддержать автора:
QIWI Кошелек +79067553080
Visa Classic 4817 7601 8954 7353
Яндекс.Деньги 410016874453259
– Вот именно. Об этом-то и речь. Я тебе – маму, ты мне – свободу. Помоги освободиться, Любочка!
– Но… Бориска…
– Какой Бориска? – возмутился Жора. – Он, что ли, вернёт тебе маму? Нет! А я её тебе верну. Тебе нужна мама или нет?
– Нужна…
– Тогда иди сюда… иди, деточка…
Любочка вяло двинулась к Жоре, который приманивал её улыбкой и широкими жестами, словно собираясь согреть дитя в объятиях. В объятиях, которых так недоставало Любочке.
Маленький шаг. Ещё шаг. Вот уже труба с цепью позади, – а цепь змеится стёжкой к распахнувшему объятия Жоре. Жора неуклюже поднимается… находит зажатую между пальцев дымящуюся сигарету, отшвыривает её и снова распахивает объятия, улыбаясь ещё шире, ещё слаще… Жора уже нависает над девочкой – он увеличился в размерах, он большой, он высокий, а она маленькая, хрупкая, ломкая… Жора манит ладонями: “Ближе, ещё ближе…” Они затягивают, они прельщают – Любочка падает в обруч, созданный руками Жоры, чувствует, как прижимается к его животу…
– Чик-чирик! – говорит воробушек и деловито перепрыгивает с кукурузной маковки в виде метёлки на длинный жгуче-зелёный, маслянисто лоснящийся лист.
И Любочка вмиг сбрасывает с себя очарованность.
– Врун, врун! – кричит она в улыбающееся лицо Жоры и бежит прочь, спеша на прежнее место – к новому шалашу, за трубу с прикреплённой к ней цепью.
Лицо у Жоры ещё стремительнее, чем бег Любочки, оползает, серея, от перемены настроения уже казалось бы захваченной жертвы, перекашивается, свирепея. Жора кидается вперёд, путаясь в цепях. Но девочка уже близка к критической, недостижимой черте – Жора отталкивается правой ногой, и летит, вытянув руки, выгадывая любую деталь одежды, любую часть детского тела, чтобы удержать или хотя бы повалить девочку и, вцепившись, тащить, подтягивать к себе, чтобы жалить, пожирать, ломать, крошить…
Жора плюхнулся всем телом на землю, не смягчив падения рукой или ногой, не сгруппировавшись, – имевшийся в его лёгких запас воздуха враз выскочил наружу. Внутренности содрогнулись – что-то где-то в Жоре будто бы оторвалось, повиснув на жилке. Перед глазами прыгнула земля – он потерял ориентацию в пространстве.
Жора лежал носом в землю и сосредотачивался на своих ощущениях, стараясь поскорее вернуться к действительности.
Руки у Жоры были вытянуты вперёд – правый локоть зудел и покалывал, пальцы, не вцепившись в ускользнувшую-таки малявку, бестолково подрагивали, – от них до трубы с цепью оставалось более метра. Девочка стояла сразу же за трубой и что-то исступлённо кричала. Жора не сразу разобрал что. А когда разобрал, застонал и перекатился на спину, уставившись в нежное лазоревое небо.
– Врун, врун, врун, врун, врун… – кричала маленькая Любочка, помогая себе руками, которыми била по коленкам, прогибаясь и приседая при каждом новом выкрике одного и того же слова.
Жора смотрел в небо, а Любочка кричала, стоя в метре от него, заглядывая в его жёсткие чёрные глаза.
Лидия Николаевна и Василий Павлович Теличкины проснулись в половине пятого часа вечера. Полежав с десяток минут, они вышли на огород, чтобы кумекать-припоминать, чем надлежит заняться в первую очередь. Бориску они не видели: в это время мальчик был в доме, где готовил себе поздний скромный обед.
“Любочка – с Бориской”, – это Лидия Николаевна и Василий Павлович знали твёрдо, потому, подбоченясь, они созерцали посадки и обсуждали первоочередные стратегические задачи.
Солнце клонилось к горизонту. Становилось свежее. Тени удлинялись.
Бориска появился на крыльце в десять минут шестого. Он жевал хлеб, припорошённый солью и политый подсолнечным маслом, и хрумкал свежим огурцом, зажимая в левом кулаке пучок перьев репчатого лука – для прикусу. Бориска уселся на ступеньку крыльца, продолжая наслаждаться получаемым вкусовым удовольствием. Солнечные лучи не жгли, они ласкались нежным теплом. Бориска поглядел на клумбу с маками возле завалинки, под первым боковым окном избы, если считать от деревенской улицы, и подумал, что хорошо бы навести в ней порядок, выдрав расплодившийся бурьян.
Мальчик запихивал в рот остатки немудрёной, но очень вкусной еды и мирно изучал недостатки маковой клумбы, когда услышал почему-то удивлённый голос Василия Павловича Теличкина.
– Бориска?! Ты… ты почему здесь? – спрашивал, заикаясь, дедушка через забор между их участками. – Т-то есть, ты почему один? Где Любочка?
– Я не видал её, – ответил Бориска, чувствуя в себе лень и капельку простецкого счастья от удовлетворения и едой, и видимым вокруг миром.
– Как так? – Василий Павлович всплеснул руками. Голос у него осёкся – пискнул и загудел в тёмных недрах старческого нутра: – Она же тебя поджидала…
– Я не встречался с ней с самой реки. Как вы зашли домой, так я больше и не видал её.
– Что, что тут? – подлетела Лидия Николаевна, распушённая как курица-наседка. – Вы о ком? А?.. Где Любочка? Почему я её не вижу? Бориска! Почему я не вижу Любочку?
– Я… я… – залепетал мальчик, поднимаясь со ступеньки крылечка, – не понимаю… почему… где… со мной?
Лидия Николаевна припустила:
– Как это ты не понимаешь? Бориска! Ты же знаешь, что, когда она с тобой, ты полностью за неё отвечаешь. Мы на тебя полагаемся, и ты никогда не подводил нас! Где, я спрашиваю, моя внучка?
– Да объясните вы толком! – раздражился Бориска от понапрасну совершаемых на него нападок.
– Как только мы пришли, она покушала и пошла дожидаться тебя, – скоро объясняла хронологию событий старушка. – Говорит, подожду Бориску, ничего у меня не болит, а спать – вы обещали мне сегодня не спать. И ушла. А мы прилегли и уснули. Когда, когда, дед, это было?
– В три… в начале четвёртого, – испуганно сказал Василий Павлович.
– Вот именно. Когда?.. – Лидия Николаевна поразилась неслыханно далёкому часу – это же бог ведает когда было! – Бориска! – закричала она всполошённо. – Вона сколько её нету! Слышишь? Слышишь? Беги, беги скорее, отыщи её! Она же совсем маленькая, заблудится или куда провалится, или собаки нападут какие там… а то и ещё что… трактор, машина…
– Да куда бежать-то, объясните?! Куда она пошла? – Бориска был возмущён безалаберностью деда с бабкой, их несправедливым на него наскоком и их бестолковой сумятицей, из которой нельзя было выведать ничего толкового, ценного.
Лидия Николаевна ткнула пальцем в сторону Житнино:
– Туда, туда она пошла, к шалашу у просёлка. Беги мальчик, беги…
– Да, – тихонечко согласился дед, – туда…
Бориска вытер масленые руки о синтетические чёрные спортивные трусы с двумя белыми полосами по бокам, схватил клетчатую рубашку с короткими рукавами, сушившуюся на ветке вишни, всунул ноги в ускользающие, прыгающие – непослушные – сандалии и – припустил!
– Беги, беги, отыщи… – приговаривала, повторяя как заклинание, бабушка Любочки, а дед вторил ей, беззвучно шевеля иссиня-серыми сухими губами. – Ох-хо-хо… где же наша внучка, дед? Проворонили мы внучку, проспали.
– Не гоноши раньше времени, отыщется. Разве она впервой лазает не знамо где?
– Не волнуйтесь! – прокричал от колодца Бориска, уже было убежавший, но, вспомнив, что надо приободрить стариков, вернувшийся. – Я её найду! Она просто где-нибудь гуляет. Ничего страшного. Она – в шалаше. Спит, небось. Не спала же днём. Спит! Я скоро!
– Спит – вот видишь, – сказал дед своей бабке.
– Спит. А оно и верно, дед. Уснула, поди, наша Любочка, утомилась и уснула. Она же сегодня не спала. Спит. Спит Любочка… А чтобы так оно и сталось. Пускай будет так, помоги, Господь!
Бориска мчался во весь дух. Мчался и недоумевал:
“Чего я, собственно, так переполошился? Наскочили на меня, напустились – заразили своими нервами. Ну, одна. Ну, гуляет. Впервой, что ли? Уснула девчонка. Делов-то!”
Мальчик сбавил скорость, пошёл быстрым шагом по просёлку.
“А если она не там? Что, если она, правда, в шалаше, но… в другом!”
Мальчика словно ужалил рой пчёл, – он снова припустил во весь дух, только пыль заклубилась-застелилась вслед за ним.
“Нету! Не-ту-ууу!!!” – кричал тот невидимый и испуганный пацанёнок, что сидел внутри Бориски.
– Люба! Любочка? Ты тут? Любашка?
Бориска повторно сунулся в шалаш, зачем-то снова его обежал, ткнулся в дебри кукурузы – пробежался туда-сюда, туда-сюда, позвал, замер, прислушиваясь.
Сорвался с места, пронёсся через заросли, выскочил на просёлок и помчался к Тумачам. Не забираясь в горку, он, по кромке поля, пролетел мимо заброшенного дома, достиг огорода Кати и пропал в кукурузе.
Любочка стояла возле нового шалаша и кидала комья земли в шалаш Жоры. С ног до головы она была облеплена земляной крошкой – чёрно-серые разводы делали её похожей на шахтёра, проведшего смену в забое. Малое дитя лоснилось от пота, но тупо, упрямо нагибалось, брало в каждую ручку по комочку земли, отнимая их от кучки, предварительно собранной и сложенной под ногами, и кидало их, как могло, раз за разом. Жора в это время тихонечко сидел внутри шалаша, – видимо, это продолжалось давно, и он, утомясь, уже ничего не говорил и никак не противодействовал хулиганским действиям малышки. Если бы он не был в полной власти детей, то посмел бы вернуть Любочке прилетающие к нему комки или зашвырнуть в неё внушительным кукурузным стеблем, чтобы сшибить её, как фигуру при игре в городки. Памятуя о том, что четверо отсутствующих детей рано или поздно объявятся и призовут к ответу за пострадавшую Любочку, он, поняв бессмысленность словесных угроз, упрёков, осуждения, ожидал, когда девочка устанет или когда ей, как и всякому ребёнку, надоест однообразное развлечение.
Увиденное, и потрясло, и озадачило, и насторожило, и напугало Бориску. Что здесь произошло? Почему Любочка себя так ведёт? Почему Жора без возмущений сидит в шалаше? Почему он терпеливо сносит это сущее безобразие!
– Любочка?
Девочка его игнорировала. Её мимика отображала тупое упрямство. Даже появление такого авторитетного свидетеля её проказ, как Бориска, не смутило её, не вызвало у неё отрезвления. Она снова нагнулась, взяла снаряды, выпрямилась и неловко, неумело кинула.
– Любочка, что тут происходит? – Бориска поспешил к девочке. – Да остановись ты, ради бога! – Бориска вырвал из её ладошек комки земли. – Что ты делаешь? Что случилось? – Любочка не отвечала. Она – нагибалась. Бориска остановил её, схватив за плечи, и легонько встряхнул. Присел, ловя ускользающий, отводимый в сторону шалаша Жоры, ищущий цель взгляд девочки. – Любочка, с тобой всё в порядке? – Бориска развернул девочку, чтобы её не отвлекал шалаш Жоры, ухватил пальцами её подбородок. – Смотри на меня! Смотри! – Любочка посмотрела. – Что с тобой? Что случилось?
– Ничего, – шёпотом ответила Любочка, – просто этот дядька – плохой.
– И всё?
– Всё.
– Ты меня напугала, – выдохнул Бориска.
Послышалась возня, шуршание – Жора высунул голову из шалаша.
Бориска зыркнул на мужика, пытаясь угадать по нему, действительно ли между ними не произошло ничего экстраординарного.
– Бесноватый ребёнок, – сказал Жора. – Держи её крепче, а лучше, побыстрее веди домой, а завтра – в больницу. Ей самое место в клинике. – Жора покрутил у виска пальцем. – Того она… Пока не поздно, надо лечить, надо. Может, ещё не всё потеряно.
Бориска остался равнодушным к словам Жоры. Он отвернулся от него, спросил у Любочки:
– Что ты тут делаешь?
Любочка насупилась, сказала:
– Так просто… скучно было…
– Врёт, врёт она, – забубнил Жора, от которого по-прежнему торчала из шалаша лишь голова. – Припёрлась и давай талдычить, что я – врун. Что я пришёл за её пропащей мамочкой. Совсем свихнулась. Баба из неё выйдет ещё та… с завихрениями. – Жора снова покрутил пальцем у виска, намекая на излишнюю перекрученность извилин мозга у ребёнка.
– Дурак… и врун! – обидчиво отозвалась на это Любочка.
Бориска взял девочку за руку, поднялся и увлёк её к кукурузе, уводя домой.
Любочка обернулась к торчащей голове Жоры и, раздув щёчки, погрозила кулаком, процедив:
– У, предатель!
Пробираясь через поле к Тумачам, Любочка совсем пришла в себя, и, так как Бориска ничего не говорил, она поняла, что он на неё сердится. Ей было любопытно, куда они спешат, но чувство вины не позволяло ей заговорить первой. Так они и преодолели около километра до деревушки – в молчании, под аккомпанемент дыхания и гулких толчков крови в висках, и под шелест растревоженной кукурузы.
Добравшись до простора перед огородом Кати, Бориска остановился, присел и стал оттирать с Любочки грязь. Он надеялся привести её в божеский вид, прежде чем показывать бабушке с дедушкой.
– Бориска, ты сердишься? – деловито спросила девочка, всячески помогая Бориске отчищать себе ладони и лицо, которые он натирал тыльной стороной своей рубашки.
– Конечно, сержусь, – сказал Бориска, не прекращая чистить замарашку Любочку. – Кто тебе разрешал ходить к Жоре одной? Кажется, я тебе запретил…
– Да.
– Что да?
– Запретил. Я больше не буду.
– Не буду… А зачем наврала бабушке с дедушкой, что идёшь в старый шалаш, меня поджидать? Они меня ругали. Я туда как угорелый бегал. Думал, что ты уснула в шалаше. А ты, судя по всему, там даже не была.
– Нет… я… была… – пролепетала Любочка и закусила нижнюю губу.
– Ну зачем… зачем ты врёшь? Обвиняешь во лжи Жору, а сама точно так же врёшь. И кому врёшь? Мне врёшь. Когда это ты начала мне врать? – Любочка пуще прежнего подобрала нижнюю губу, и жевала её. – Не кусай губы! Ещё не хватало, чтобы кровь пошла. И так вся чумазая. Вот как я теперь поведу тебя домой? Что скажут бабушка с дедушкой?
– Ты же не виноват. Я же сама.
– Сама… не виноват… А зачем кидалась землёй в Жору? А? Что это ещё за новости такие? С каких пор ты стала бандиткой?
– Он – врун, – пробурчала девочка.
– И что же он соврал, позволь узнать? Насчёт мамы? Сколько раз я тебе говорил, что её тут нет. А если она вернётся, то сразу придёт к тебе домой. Что это за причуды насчёт того, что она будет прятаться и скрываться в поле или где-то ещё? Всё это – глупости. Поняла? Не станет она такого делать. Если тебе так уж хочется, то жди её, сидя дома, а не лазая по полям – нет её там и не будет. Вздор это. Ты поняла? Что молчишь?.. И Жора тут ни при чём. Он – плохой человек. И опасный. Он тебе не просто сделает плохо, а и больно. Больше не смей ходить к нему одна. Не смей! Уясни это. Запомни твёрдо, нерушимо. Пообещай мне, что не пойдёшь к нему одна.
– Обещаю.
– И не забудь своего обещания. А то станешь такой же, как он – тогда ты уже не сможешь обвинить его во лжи. Ты сама станешь лгуньей. Ясно тебе?
– Да.
– Так-то… Что будем говорить бабушке с дедушкой?
– Что я уснула.
– Уснула… А перемазалась где? Мыши в норку затащили?
– Хи-хи…
– Смешно ей.
– Хи-хи… Я была у мышек в норке. Хи-хи…
– А если серьёзно?
– Камушками кидалась, а потом уснула.
– Ладно, пусть будет так. Скажем, что ворон гоняла.
– Да где же здесь вороны, Бориска? Ты чего придумываешь?
– Ну, не ворон… галок или грачей.
– Да где же ты их видишь?
Поддержать автора:
QIWI Кошелек +79067553080
Visa Classic 4817 7601 8954 7353
Яндекс.Деньги 410016874453259
– Ладно. Просто кидалась. А там, как знаешь, так сама и выкручивайся. Я нашёл тебя в шалаше, спящей. И баста! Сегодня будешь терпеть до десяти часов вечера – не спать. Чтобы тебя не заподозрили, а вместе с тобой – меня. Крутись, как хочешь, а правду – ни-ни!
– Угу. – Любочка твёрдо сжала губы и кивнула.
– Ну, вроде всё… Но платье, платье-то… жуть. А волосы? Ох, горе ты луковое, горе… Пошли, что ли?
– Пошли.
Бориска и Любочка взялись за руки и неспешно двинулись в обход чужих дворов, на поклон к Лидии Николаевне и Василию Павловичу, мающимся в ожидании.
Митя, Саша и Катя, взбаламученные криком Бориски возле колодца, когда он, убегая на поиски Любочки, возвратился, чтобы подбодрить стариков Теличкиных, толклись возле калитки его двора. У колодца стояла кучка взрослых, которых тоже привлек его крик, оторвав от хозяйственных хлопот или от заслуженного отдыха. Они обсуждали легкомысленного подростка, потерявшего маленькую девочку, вверенную его попечению. Лидия Николаевна и Василий Павлович переживали тут же, ютясь на скамеечке перед своим забором. Их утешала бабка Евдокия, рассуждая о непутёвости молодёжи. Которую они, впрочем, не слушали, думая о драгоценной внучке, где-то в сию пору подвергающуюся невиданным опасностям. Между прочим Евдокия напомнила им о скитающемся в округе отъявленном бандите, которого разыскивает милиция, – это подлило масла в огонь, отчего потрёпанные жизнью сердца стариков Теличкиных всклокотали, гоня по сосудам не кровь, а огненную лаву.
Появление Любочки, ведомой за руку Бориской, в некогда светленьком, чистеньком платьице всех растрогало. Даже въедливая Евдокия обронила слезу.
Лидия Николаевна и Василий Павлович, покряхтывая, шмыгая носом и утирая мокроту под глазами, не находя в себе сил подняться, дотерпели до тех пор, покуда к ним не подошли два ребёнка. Они принялись обнимать да целовать Любочку, поправлять её грязные волосики, качать головами, глядя на измаранное платье. Без лишних слов осуждения и расспросов, они повели Любочку в избу, подальше от чужих глаз, чтобы греть воду и отмывать чумазку, утешаясь близостью дитя, возвратившимся целым и невредимым.
Бориска подошёл к друзьям, вкратце рассказал о случившемся, и ребята решили сейчас же идти к Жоре, чтобы выяснить, что там у них произошло.
Под косыми взглядами, под нестройное шушуканье собравшихся перед колодцем взрослых, четвёрка детей удалилась на огород Бориски. Оттуда они прошли к задней калитке, через которую попали в кукурузу, скрывшую их от неуместных людей и укромно доставившую до нужного субъекта.
Жора рьяно долбил камнем по металлу – это они услышали, не доходя до него полсотни шагов.
“Что он там делает?” – был один вопрос у всех. И вслед за ним: “Пробует освободиться? Где он нашёл камень?”
Ребята осторожно, стараясь не производить шума, сбавив ход и успокоив дыхание, приближались.
Четыре пары глаз с любопытством наблюдало за тем, как Жора с превеликим искусством метит и бьёт маленьким камушком, который, по-видимому, смогла отыскать и докинуть до него Любочка, бьёт по одному и тому же звену северной цепи, подложив под неё ещё один маленький, но судя по всему чрезвычайно твёрдый камень. Так как у него не выходило требуемого результата, Жора оставил цепь в покое и, поудобнее расположившись, занялся битьём по одному из углов контргайки на болте, скрепляющем воедино цепь, обёрнутую вокруг его левой щиколотки.
Насмешливые огоньки, уж было сверкнувшие в глазах ребят, погасли, сменившись глубиной беспокойства. Жора мог отбить крепко затянутую гайку. Мог! А за ней последует вторая! Тогда Жора окажется наполовину свободным!
Ребята выскочили из укрытия.
Жора вздрогнул. Было заметно, что он испуган и растерян. Но его замешательство было секундным. Мозг сбросил оцепенение, и Жора, повинуясь инстинкту, невзирая на то, что дети уже разоблачили его, быстро откинул камни в глубину шалаша, туда, где он и собирался их хранить, скрывая от детей, с недавних пор ставших ему ненавистными, детей, которых он желал бы растерзать, вгрызаясь зубами в их несформировавшиеся тельца. При этом, не осознавая того, Жора осклабился – на его маленьком приплюснутом лице отчётливо читались ненависть и ярость.
– Что? Что, что, что?.. – заверещал недоумённо Жора, когда дети, не сговариваясь, похватали дубинки-палки и бросились на него.
Жора был смят, придавлен, распластан на земле, – а на его шею уже привычно давило что-то твёрдое так, что он начал задыхаться. Жора бешено вращал ошалелыми глазами.
Ребята внимательно проверили всю длину обеих цепей – норма, порядок! Изучили болты и гайки – норма, порядок! Но позже следует убедиться, насколько туго и прочно затянуты гайки, – и было бы неплохо навернуть по третьей гайке. А ещё, ещё лучше – сбить, смять, поломать резьбу на болтах! Сплющить конец болта так, чтобы было невозможно скрутить гайки без двух ключей или плоскогубцев, а то и срезать ножовкой!!! Если Жора когда-нибудь собьёт затянутую гайку, то он не открутит её голыми руками! Вещь! Это – вещь, то есть это – настоящее ценное предложение! И ну её, эту третью гайку.
Саша с Катей умчались в кукурузу, отыскивать увесистые и твёрдые камни, чтобы ими срочно поломать, смять резьбу на болтах.
Через десять минут дело было успешно окончено. Камушки из шалаша, заброшенные туда Жорой, достали, и, вместе с принесёнными булыжниками для ломания резьбы, они были отброшены далеко в гущу кукурузного поля. Пользуясь случаем, проверили жилище Жоры на предмет чего-то недозволенного – устроили форменный тюремный шмон. Жора лишь постанывал и скрежетал зубами, постоянно оставаясь под надзором одного из мальчиков, который сверхчутко реагировал на любые его движения и ослаблял или усиливал нажим на горло палкой. Жоре оставалось лишь наблюдать скошенным глазом за бесчинством господ-начальников – всё одно что в достопамятные времена тюремного заключения. Некое дежавю прямо-таки вынуждало надрываться и обливаться кровью сердце Жоры. Но ничего запретного найдено не было.
Цепи натянули, разведя ноги Жоре чуть ли не до шпагата. Развязали руки. Трость с горла отняли. Отошли на безопасное расстояние. Отпустили цепи. Жора был свободен.
Жора сидел, потирал горло и криво ухмылялся, – при этом у него как-то брезгливо подёргивался левый краешек рта, а с правого краешка – тянулась тоненькая струйка слюны.
– Не сердись, Жора, – приободрил его Саша. – Всё, что ни делается, к лучшему.
– Тебе-то легко говорить, щенок, – прорычал Жора. – Ублюдок говёный. Выкидыш гиены.
– Жора, почему ты такой грубый и гадкий? – спросил Саша. – Гляди на мир веселее, и люди к тебе потянутся. Хотя – нет… уже нет. Ты – убийца. Те, кого ты убил, зверски умучив, на мир смотреть уже не могут. А тянуться к тебе, и подавно. А ты вот смотришь на мир. И тебе, я так думаю, нравится. И хочется смотреть ещё и ещё. И хочется сладко жить. Потому ты и мучил, и убивал. Но ты своим единоличным решением отнимал такие же желания и права у других. Почему так, Жора Барсуков? Почему тебе можно, а другим ненужно? Если тебе так тяжело жилось, и тебе приспичило выкрутиться за счёт других, ты бы не за других решал, а порешил бы с собой… если уж такое дело…
– Мал ещё, меня учить. У тебя вон задатки не хуже, а почище моих будут. Подрастёшь – заменишь меня. А что?.. Это неплохая идея. Давайте, валяйте, упражняйтесь на мне. Глядишь, воспитаю подходящую смену. Будете считаться моими учениками, и перед всеми этим хвастать – вас сразу же зауважают, и вы, глядишь, быстренько попадёте в авторитеты. Моя школа верная!
– Не будет этого, Жора, – сказал Бориска. – Мы не такие.
– Все такие. Только создай условия. Зверь, он и в Африке – зверь! А человек, всё одно, что зверь: он волком воет, если ему хреново. Жить-то хочется. И если прокорма на твоей территории мало, потому что собратьев волков много, то приходится подыскивать другое местечко или грызть глотки. Так-то…
– Это – твоя правда, Жора, не наша, – поправил его Саша.
– Да, – сказал Митя.
– Верно, – прошептала Катя. И тотчас, смутившись своего шёпота, громко, басисто, но с проскочившей, не скрывшейся за показной бравадой писклявостью, повторила: – Верно!
Жора больше не ухмылялся и не стращал тяжёлым взглядом. Он открыто и снисходительно улыбался.
Жора поднялся.
Ребята, стоявшие на безопасном расстоянии, инстинктивно отшатнулись. Но, как и Катя ранее, устыдившись своего неконтролируемого порыва, сделали шаг вперёд, поставив себя на прежнее место.
– Детишки, – констатировал Жора неоспоримый факт и потянулся всем телом с очевидным удовольствием.
Начинался восьмой час вечера. Тени вытянулись. Стало ощутимо прохладнее. Но в кукурузе по-прежнему дышалось тяжело – было душно от воздуха, в ней застоявшегося, ею удерживаемого, не пускаемого на свободу, оберегаемого от вторжения ветерка, блудливо гуляющего на воле.
– Что произошло между тобой и Любочкой, Жора? – спросил Бориска. – Почему она кидалась в тебя землёй, а ты ей это позволял, тихо снося, ничем не противясь, трусливо забившись в глубь шалаша?
– Ты чо? Тупой? – поразился Жора. – Я не собираюсь повторять по сто раз. Авось, не следак – стерпишь, не погнушаешься. Чай не на допросе. Повторяй ему по сто раз… Пошуруй мозгами, бестолочь, коли чего забыл! Да и куда ты денешься? Стерпишь и пошуруешь. Я теперь, граждане начальнички, стану играть в молчанку. Так-то.
Бориска схватился за цепь, резко рванул её, и Жора, потеряв опору под левой ногой, рухнул так, что из него разом вылетел дух – он задохся, и закашлялся.
– Ты чо?.. Ты чо, офонарел, начальник? – простонал он, переворачиваясь на живот и стараясь восстановить дыхание. – Сволочь!
– Сегодня у нас был такой радостный день, – вдруг заговорила Катя. – На речке было до того хорошо. Все радовались, отдыхали. Народу – тьма-тьмущая. Жуть! Все – как одно целое, как одна большая семья. Все такие милые, улыбчивые, открытые, радушные…
– Ты к чему это? – спросил, уставившись на неё, четырёхглазый Митя.
– Вот бы так всегда и везде, – мечтательно заключила Катя, одновременно давая ответ Мите. – Как же было бы хорошо жить на земле, как же было бы хорошо, если бы… если бы не вот такие уроды, как этот… – Девочка кивнула на Жору.
– Жора-Барсук, ты бы хотел, чтобы так было всегда, – полюбопытствовал Митя, – и никто бы никого не ненавидел, никто бы никому не завидовал, никто бы никого не боялся?
– Вы ещё маленькие – вы пока многого не понимаете, – отозвался Жора. – Жратва и похоть были, есть и будут главной движущей силой. Вкусно пожрать в обществе соблазнительной бабёнки, понежиться в ласках, полапать её и попользоваться ею – чего ещё желать настоящему мужику?
– Ты говоришь пошлости! – сказала Катя, морща лобик, и надула, мешочками, щёки.
– Я согласен с тобой, Жора, – неожиданно сказал Саша. – Еда – это необходимость. Тяга… к жен… к противоположному полу – тоже. Но, Барсук, не басурмане мы, не вахлаки – ни к чему мечтать о Царском разврате, о кутежах в Римской империи. Да и не может всякий быть царём или королём – нету там места для каждого. Мы живём в реальном мире, и надо к нему привыкать, как-то приспосабливаться в нём жить, а не создавать себе вымысел, не превращать обыденность в вечный праздник, наживаясь на горе других. Поставь себя на их место. Ведь и ты можешь стать одним из них. Да ты и стал! И даже хуже. Теперь ты – раб.
– А вот если бы жил тихонько, как все, – продолжил Митя, – не старался бы выделяться, влился бы в коллектив, со всеми сблизился бы, посчитал бы всех братьями и сёстрами, принял бы жизнь такой, какая она есть, не придумывая для себя сказок, не считая себя наполеончиком, незаслуженно обделённым судьбинушкой, не вёлся бы на побрякушки, на роскошь, на заморскую жрачку, на легкодоступных женщин, любящих тебя не за духовные качества, а за то, чем ты их кормишь-потчуешь, сколько платишь, на чём катаешь, куда водишь, чем укрываешь им плечи, что надеваешь, украшая, на шею…
– А такие есть? – спросил Жора, который теперь сидел, обхватив колени рукам, и равнодушно слушал правильные детско-пионерско-комсомольские речи.
– Есть, Жора.
– Пока есть, – уточнил Жора
– Всегда есть, – убеждённо парировал Митя.
– Поверь мне, мальчик, – устало и как-то мудро сказал Жора, – если такие глупышки ещё остаются на белом свете, то их с каждым днём становится всё меньше и меньше. А не станет таких баб, не станет и таких, как вы, пацанят-дурачин. Бабы знают, что они могут иметь многое от мужиков только потому, что они – бабы. Мужикам ничего другого не остаётся, как работать или искать какие иные способы, чтобы набить карманы косарями, и осчастливить их. А спросишь, зачем им счастливить баб, я отвечу: затем, что это приятно, и затем, что всегда хочется! Понимаешь? Хочется. Два бугорочка, попочка… ну, и так далее. – Жора слащаво зажевал губами, сощурился. – И – оп, оп, оп её!
– Фу, мерзость! – Катя поёжилась и отвернулась.
Бориска глянул на Катю с пониманием: он, как и она, хорошо помнил тот раз, когда Жора изображал “оп-оп” находясь в первозданном своём виде.
– Мы знаем, – сказал Бориска, чтобы остановить Жору. – Мы видели.
– Да? – удивился Жора. – Видели? И только? Где же, бедные детишки?
– Тебе напомнить?
Жора опомнился. Он осёкся. Он замялся. И – покраснел! Бориска надеялся, что это произошло на самом деле, а не является плодом его воображения из-за желания увидеть пробуждение в Жоре стыда.
Бориска усмехнулся.
Жору передёрнуло, и он процедил:
– Чо, щенок, лыбишься? Если бы у меня была возможность, я бы тебе все зубы вышиб! Иди сюда, если смелый! Не? Ты – трус.
– Я не трус, я просто – не дурак. Буду я связываться со всяким отморозком! Тем более ты знаешь, что я прав. И тебе – совестно. Потому ты и хочешь заткнуть мне рот – ты боишься своей совести. И ты боишься, что обо всём, что с тобой случилось, что здесь происходит, может стать известно твоим сомнительным товарищам, которые тогда от тебя отвернутся, они презрят тебя, и растопчут, задавят насмешками, сделают из тебя сморчка на подхвате, под всякого подседающую и перед всяким прогибающуюся склизкую шестёрочку. Так, Жора? Не любишь шестерить? Любишь ездить на чужом горбу? А небось приходилось… вижу, что приходилось. – Бориска расплылся в смачной улыбке и многозначительно подмигнул оскалившемуся на него Жоре.
– Тебе, Жора, надо не учить нас правде жизни, – заговорил Саша, – а пробуждать разум, который даден человеку, то, что и отличает нас от всех прочих господних тварей. Что бы это был за мир, если бы все начали поступать по твоему учению?
– Так и живёт, Сашенька, мир испокон веков, – ответил Жора. – Только за счёт этого он до сих пор и вертится! Вам, я так гляжу, ещё многое предстоит узнать. И будут всё это открытия нерадостные – тяжёлым ударом поразят они вас, свалят они вас с хлипеньких ножек на земельку-обетованную… Жаль мне вас, пацанята-соплята. Жаль…
– Жаль, да не ужалишь, – прошептала Катя.
– А вас, коммунистическо-социалистических отпрысков с крестьянской душой, и жалить не надо – сами себя исколите иголками, – ответствовал Жора.
Митя на него обиделся:
– Никакие мы не коммунисты-социалисты. И не крестьяне. Мы – простые. Мы – просто люди, и всё тут. Весь мир – наш. Куда хотим пойдём, что хошь делать станем, на кого хошь выучимся. Весь, весь мир наш. Детей мир.
– Ага, щас! Заждался он. Хотя… ждёт. Ждёт, чтобы вы на него батрачили, гнули спину, ломали хребет – и будет это происходить до тех пор, покуда он не перешибёт его вам, не покосит на сторону, не выдавит горбик, а то и два, как у конька-горбунка. Знаете такого? Сказочный такой зверёк, ха-ха… зверёк, м-да… детишки.
Так они и не переставали припираться и обижаться друг на друга до начала десятого часа вечера, – что называется: никто не хотел уступать.
А потом сказал Бориска, уж было притихший, словно задремавший или о чём-то задумавшийся, – и озорной птахой взлетевший под облака, прочь от тягостного спора, от напрасных убеждений и ложных целей:
– Лично для меня ясно одно. Тебя, Жора-Барсук, ой как надо воспитывать-перевоспитывать. Чему и придётся, пожалуй, мне с ребятами посвятить ближайшие летние деньки. Я думаю, они со мной в этом согласны. – Митя, Саша и Катя не выразили какой-либо поддержки, но и не показали противления: они молчаливо следовали за Бориской, полагаясь на него. – Всё, Жора по кличке Барсук, считай, что ты теперь в настоящей тюрьме, а мы – поставленные над тобой надзиратели. И вменяется нам в обязанности не просто держать тебя под запором, в стороне от внешнего мира, которому ты несёшь угрозу, а перевоспитывать тебя. Готовься. Мы из тебя станем делать человека.
Жора захихикал, да так, что его очень скоренько подхватил и понёс живунок, – Жора зашёлся гомерическим хохотом, хватаясь за живот руками и катаясь по земле.
Продолжить чтение Глава тринадцатая
QIWI Кошелек +79067553080
Visa Classic 4817 7601 8954 7353
Яндекс.Деньги 410016874453259