Андрей Куц

ЕГОРУШКА

Андрей Куц

 

День знакомств

16 дней назад (11 июля 2005 года, вторник)

 

Любочка очень спешила.

Её босые ножки поднимали пыль, над головой плыло солнце, парили ласточки, а вокруг без движения стояла высоченная зелёная кукуруза.

Любочка должна была принести напиться незнакомому дяде. Ей дали поручение, её попросили сделать “божескую милость”, – хотя она смутно понимала, что это есть такое.

Она торопилась. Ей было жалко дядю, томящегося в кукурузе, – до того высохшего без единой капли воды, что он не мог поднять ноги, чтобы идти самому. Он лежал, стонал, и лицо у него было сухое и морщинистое, губы – слипшиеся, потрескавшиеся, глаза – жёлтые и глубоко впавшие… Вообще-то дядя ей совсем не понравился. Он даже напугал её. Но он просил о помощи. И Любочка видела, что ему, и правда, надо помочь, – она поспешила в деревню за чашкой или банкой с колодезной водой.

Любочка, пятилетняя девочка, торопилась. Её простенькое лимонное платьице – светлое пятнышко, катящееся по дороге к первому дому Тумачей, и за ним поспевают тёмно-русые волосы, достающие до середины спины девочки. Дом был чужой, совсем чужой. Никто не знал его хозяина. Когда-то в нём жила бабулька, но она давно умерла, – Любочка её не видела. С тех пор в доме никто не поселился, и он опал, как дряхлый старец, от неимоверной тяжести опустивший плечи, покосился, словно проваливаясь под землю. Загородку давно растащили, а то, что от неё осталось, было никому не нужно – всё равно гниль да труха. Пространство вокруг дома заполонил высокий, неприступный для Любочки, бурьян. Этот дом стоял выше остальных, и как только девочка просеменила мимо него, она начала спуск под бугорок. Колодец был почти посередине деревни, прямо на проезжей части, которая обрывалась у последнего дома, а возле колодца расширялась, обозначая простор, достаточный для того, чтобы это место жители называли “площадью” и, усмехаясь, добавляли: “С фонтаном”.

При себе у Любочки ничего не было, во что можно налить воды.

Она покрутилась на месте – ничего не приглядела. И бросилась к себе во двор – уж там она обязательно что-нибудь сыщет, и желательно ненужное, чтобы не осерчала бабушка или не заругался дедушка.

Она прошмыгнула в распахнутую калитку.

На огороде копошились дедушка с бабушкой, а за забором деловито стучал молотком Бориска.

– Дед, Любаша объявилась, – услышала внучка радостный голос своей бабушки, Лидии Николаевны Теличкиной, и – перепугалась, потому что дядечка строго-настрого наказал никому о нём не говорить, он взял с неё слово! Это затрудняло дело.

Она развернулась и помчалась к калитке.

– Любочка, куда же ты? – закричала бабушка.

– Я к Бориске, – звонко отозвалась Любочка и скрылась.

Дед со старушкой успокоенными вернулись к своим занятиям.

Бориска что-то мастерил возле низкого сарая, выложенного из вымазанных смолой брёвен, и от того чёрного. Любочка любила Бориску и доверяла ему. Она всегда во всём на него полагалась, потому что он никогда не подводил. И почему-то теперь она подумала, что тайна о дяденьке на Бориску не распространяется, поэтому она тотчас всё ему поведала и попросила нужную тару с водой.

– Какой такой дядя в кукурузе? – насторожился Бориска. – Чего он там делает? Почему сам не идёт, если так невмоготу и хочется пить? Уж как-нибудь доплёлся. Авось, не далеко.

– Боря, ты не спрашивай меня. Я обещала. Он ждёт. Я пообещала, совсем никому о нём не говорить, – выпалила раскрасневшаяся, вспотевшая от быстрой ходьбы, сменявшей утомительный бег, девочка.

– Что? Как это, никому не говорить? Что за тайны? Никуда ты не пойдёшь! – Боря отложил молоток и взял Любочку за руку, чтобы отвести её домой под надзор деда и бабушки.

Любочка захныкала.

Бориска оцепенел.

Она никогда не плакала по его вине. Никогда.

Борис отпустил руку девочки.

– Что с тобой? Не хнычь! – Он присел возле Любочки, обнял её, стал гладить по голове. – Ты чего? Это же я, Бориска. Ты чего?

В ответ девочка обхватила его ручками и горячо зашептала:

– Ты не обижайся Бориска, только ведь я обещала. Я должна, понимаешь?

– Ну, хорошо… Но я пойду с тобой.

– Нет! – возмутилась Любочка, отстраняясь. – Нет, как можно. Я должна одна. Он испугается, а я стану предательницей. Предательство – это плохо, Бориска. Ты же знаешь.

– Знаю. – Он глубоко вздохнул. – Но я боюсь отпускать тебя одну. Какой-то незнакомый дядька, неизвестно почему спрятавшийся в поле.

– Ты можешь пойти, – вдруг сказала Любочка. – Только тайно, чтобы он тебя не видел. Я ему скажу про тебе и тогда вы познакомитесь, хорошо?

– Так можно, – согласился Бориска

– Только ты раньше времени не показывайся. Уговор?

– Уговор.

Борис пожал ладошку, предложенную для заключения договора, и для пущей убедительности встряхнул её, и вдруг, отпустил, как делал это уже не раз, – это был их жест понимания и послушания, единства и верности слову. Любочка захихикала, потому что ей нравилось, как он это делает, – и рука летит куда-то без твоего ведома, и нужно время, чтобы суметь унять её полёт.

Бориска взялся за молоток, чтобы закончить прерванное дело.

– Надо идти, – сказала девочка. – Когда тебя кто-то ждёт, а ты всё не приходишь, тоже нехорошо.

Бориска серьёзно посмотрел на её чумазое личико, вытащил, всегда готовый для такого дела, запасённый платок и заботливо утёр её лицо. Ожидая конца процедуры Любочка корчила рожицы от недовольства задержкой, потому что надо было спешить.

– Подожди, возьму тару, – сказал Бориска и пропал в доме.

Он отыскал на кухне литровую банку и наполнил её колодезной водой из прикрытого крышкой ведра.

– Пошли, – сказал Бориска, вернувшись, и взял Любочку за руку.

Они вышли на деревню.

Не было видно ни одной живой души.

Где-то за дальним, крайним домом хрипела гармоника, с которой никогда не расставался беспробудный пьяница Сева по прозвищу Абы-Как.

Был полдень. На небе – ни облачка.

Четырнадцатилетний мальчик в допотопных спортивных штанах, растянутых во всех нужных местах, и в белой майке, и пятилетняя девочка в лимонном платьице, оба босые, держась за руки, поднялись на небольшую горку, укрывающую Тумачи от взоров жителей Житнино, и, торопливо перебирая ногами, попылили по просёлку.

– Где он? – спросил вдруг Бориска.

– Он в шалаше был, – отозвалась Любочка.

– А он может оттуда выбраться, как ты думаешь?

– Чтобы следить?

– Ну да…

– Наверное, может. Ты давай, иди по кукурузе, – распорядилась девочка, – чтобы не видно, а я пойду по дороге.

– Понял.

– Отдай воду.

– Понял. Держи. Не разлей.

– Не разолью, не бойся, не маленькая.

Так они и продолжали движение: девочка, перебирая маленькими ножками, спешила по просёлку, а мальчик, скрывшись в высокой кукурузе, пробирался параллельно, не отставая.

 

Неизвестный мужчина, напугавший Любочку, которому она несла воды, сидел возле дороги, скрываясь за двумя рядами жирной кукурузы, и упёрто противился накатывающему, обволакивающему вязкой паутиной желанию спать. Он нервничал. Он боялся, что маленькая девочка расскажет про него взрослым. Тогда он погиб.

Он следил за дорогой.

Он понимал, что должен быть готов к быстрому отступлению, но, утомлённый немалым расстоянием, которое он преодолел за последние дни, истощённый, толком не спавший третьи сутки, он то и дело терял внимание… он сосредоточенно поднимал чугунные веки… некоторое время соображал, зачем он это делает… вспоминал, и возвращался взглядом к дороге… но веки снова опускались.

– Только не спать. Не спать. Мне нельзя спать, – талдычил мужчина, надеясь, что собственный голос приведёт его в чувства.

Когда на просёлке появилась девочка, но теперь с банкой воды в руках, он успокоился.

Она была одна.

Он немного последил за ней.

Никто не появлялся.

Он застонал, приподнимаясь, разворачиваясь, и пополз в глубину поля, к шалашу.

 

Дяденька в кукурузе был каким-то странным: грязный, плохо пахнет, на лице ссадины, кажется больным и ошалевшим, голос сипит-хрипит, нет двух передних зубов, а ещё два – золото! И он был маленьким, не выше Бориски. Любочке только теперь припомнилось всё это.

Девочке стало страшно и неуютно, как при первой встрече с мужчиной.

Она поискала глазами Бориску.

Мальчик был рядом, но отстал, потому что Любочке пришло время сворачивать вправо и входить в кукурузу, чтобы добраться до шалаша.

Бориска махнул рукой, иди, мол. И Любочка исчезла в высоких сочных зарослях необъятного кукурузного поля. Она крепко сжимала в руках литровую стеклянную банку с колодезной водой.

 

– Вот спасибочки тебе, деточка, выручила, – прохрипел дядя.

Он лежал в шалаше, головой ко входу. Шалаш был построен детьми, и потому был маленький. Дядя тоже был не велик ростом, но всё же помещался в нём с трудом.

Взяв из рук девочки банку с водой, он стал жадно пить, громко глотая, от чего Любочке сделалось неприятно и как-то брезгливо. Она сдвинула бровки.

Напившись, дядя брызнул водой на лицо. Раз, и ещё, и ещё. Он растёр влагу рукой. Лицо у него совсем перепачкалось. Он вытерся рукавом. Поразмыслил над остатками воды и вылил их на скошенную в бок голову – по правому уху и по шее потекла обильная грязь. Дядя потрепал мокрые волосы и протянул банку.

– Спасибо, – сказал он. – Долго я шёл – устал. Да и жарко сегодня. Прям сущее адское пекло. Как тебя зовут?

– Любочка, – ответила Любочка, забирая банку и прижимая её к груди, словно прячась за ней или ища утешения, а то и радуясь, что её собственность вернулась обратно. – Я живу вот здесь, недалеко.

– В маленькой деревушке?

– Да.

– И как называется это прелестное место?

– Тумачи. А в другую сторону – большое село Житнино. Вы оттуда?

– Ээээ… не… м… да! Я оттуда.

– А почему Вы здесь? Почему Вы не идёте домой? Вы устали? А куда Вы ходили?

– Стой, стой! Куда понеслась? Ишь, какая шустрая. – Дядя улыбнулся. – Выпил я вчера с приятелями, понимаешь? Поехали кататься. Ну и заехали куда-то за поля, а возвращаясь, они про меня забыли. Что мне надо было делать? Я пошёл через эти бескрайние поля. Всё кукуруза, одна кукуруза, тянется и тянется, – рассказывал дядя. – Чуть с ума не сошёл. И натолкнулся на шалаш. Как оказывается, немного не доплёлся до дороги. Лёг я тут и заснул. А тут – ты, и песни поёшь. Я и проснулся. Понимаешь? Всё никак не дойду. Такие дела. Сушняк долбает.

– Аааа, – понимающе протянула Любочка.

– Голова трещит, горло ссохлось, – произнёс дядя. – Хоть ложись да помирай.

– Щас бы пожрать да хорошенько всхрапнуть, – мечтательно добавил он, изображая безразличие к девочке, будто бы и нет её рядом.

Но пущенные на воздух слова, якобы никому не предназначенные, а лишь отобразившие его помыслы, самым прямым образом имели отношение к девочке. Несмотря на её малый возраст, он надеялся, что сможет получить от неё и эту “божескую милость”.

– Вы хотите кушать?

– Ага, – дядя оживился. – Жутко сводит живот. Было бы чего, я слопаю хоть лягушку.

– Я лягушек здесь не видела, – сказала Любочка, удивляясь. – Я могла бы чего-нибудь принести, только бабушка с дедушкой не позволят, если увидят.

– Бутербродик можешь? – жадно спросил дядя. – С колбаской! Ты возьми, вроде как для себя и живенько ко мне, – посоветовал он. – И ещё бы зелёного лучка для полноты композиции, а?

– Я не знаю. Меня могут больше не отпустить. Мне самой пора обедать, а я вот, убежала к Вам.

– Да? – дядя растерялся. – Ну, тогда приходи, когда сможешь. Только помни наш прежний уговор: никому – ни слова.

– Хорошо. А почему?

– Да, видишь ли, я хочу вздремнуть. Спокойно тут. Отлежаться хочу. Сил накопить. А как приду в норму, так ворочусь домой. К жене, к детишкам… Меня ведь обязательно станет пилить жена, потому что ночью я был неизвестно где. Такие дела. Никакого покоя не будет. – Он смотрел на девочку с надеждой. – Мне надо сперва отдохнуть. В Тумачах меня знают, и могут донести ей, и она прибежит. – Дядя вытаращил глаза. – Ты представляешь, что тогда будет? Уууу… страшно представить. Она у меня такая, что только держись. Хоть сковороду под портки подкладывай, чтобы не больно было. Она может так разойтись, что мало не покажется. Понимаешь?

– Понимаю. Бедненький дядечка. Но это нехорошо. Не надо пить и ходить неизвестно где. Жену и детей любить надо.

– Да-да, – поспешно сказал дядечка. – Ты иди, и никому не говори, а я спать буду. Правда, натощак не особо поспишь. Ну да ладно, чего же поделать… а то принесла бы чего, а?

– Не знаю…

Всё это время Бориска сидел на почтительном расстоянии. До него долетали лишь отдельные слова. Он не продвигался дальше, боясь быть услышанным. Бориска посудил, что, если что-то случится, он это либо распознает по доносящимся движениям, либо Любочка вовремя о нём вспомнит и позовёт. Но всё же Бориска колебался: показаться?.. или не стоит? Зачем себя обнаруживать? Вот если Любочка проговорит с дядькой ещё нескольких минут, тогда можно озаботиться и крепко задуматься. Но, когда ушей Бориски достигло слово “обед”, он лишился всяких сомнений.

Мальчик отодвинулся на десять метров от занятого места, повернулся к деревне, сложил ладони лодочкой и поднёс их ко рту, прокричал:

– Лю-ба-ша! Ты где? – Немного помолчал. Немного повернулся и добавил: – Пора обе-едать! Лю-бо-чка, спеши домой. Ты где? Это я, Бориска.

Борис помедлил, поднялся и двинулся по меже.

Кукуруза была выше мальчика почти на поднятую руку. Она шуршала и легонько полосовала открытые участки кожи жёсткими листьями, которые были словно корабельные вымпелы на мачтах, и некоторые достигали едва ли ни метра в длину.

 

Как только прозвучал голос Бориски, Любаша перепугалась. Она подумала, что Бориска её предал.

Но тут же сообразила, что это он будто бы зовёт её на обед, и расслабила пальчики, туго обхватившие стекло пустой банки.

Мужчина тоже струхнул. Он напружинился, словно изготовился дать стрекоча или совершить прыжок. Он сурово посмотрел на девочку.

– Это… это Бориска, – сказала Любаша. – Он мой сосед. Очень хороший сосед. И очень хороший друг и товарищ. Он меня так любит, так любит. И я его люблю.

– Сколько ему лет? – быстро спросил дяденька.

– Ему четырнадцать годочков. – Любочка постаралась показать это на пальцах, но запуталась, потому что требовалось слишком много пальцев, а у неё столько сразу не оказалось. Тогда она смутилась и с гордостью добавила: – Он уже большой! И очень-очень самостоятельный, так говорит моя бабушка.

– Надо же, – проговорил дяденька и отступил за шалаш, тем самым выдвигая на передний край малюсенькую девочку Любашу.

Появившегося Бориску Любаша встретила приветливой улыбкой.

“Милое дитя, – в который уже раз подумал мальчик. – Такое беззащитное”.

– Вот ты где. Я так и знал, что ты где-нибудь здесь, – сказал Бориска и тут же переключил внимание на незнакомца. – Здравствуйте! – сказал он. – Вы кто?

Незнакомец произвёл на Бориску очень неприятное впечатление. Во-первых, мужчина был до безобразия грязен. Во-вторых, одежда, помимо грязи, была незначительно, но подрана в нескольких местах. В-третьих, был он не выше метра шестидесяти, да и то, если хорошенько выпрямится, то есть мал ростом, но крепкий, плотный, широкоплечий – коренастый, – жилы и вены так и выпирали на его смуглой, словно обожжённой неумеренным количеством солнца, сухой, как бы обветренной или истерзанной морозами, коже. В-четвёртых, руки у него были непропорционально длинными: они неловко болтались вдоль туловища, – а ноги – коротки и, как у младенца или кавалериста, расклячены – колесом, – такой своеобразный нелепый медвежонок. В-пятых, у него был плохой – тяжёлый, неприятный, свербящий – взгляд глубоко посаженных маленьких чёрных глазок, а над ними нависали массивные надбровные дуги – волос на них дыбился и кустился, а лоб – низок и круто скошен от линии волос, которые были черны, толсты, жирны и прямы. В-шестых, нос был вздёрнут, он выпирал маленькой пуговкой или кнопочкой, уши – маленькие, мясистые, рот – широкий, с плотно сжатыми тонкими губами – две бледно-синие струны, выгнутые опавшим усом, а подбородок выдавался вперёд скромным клинышком.

Мужчина вроде как улыбнулся, возможно, приветствуя пришедшего, и эта улыбка очень походила на оскал. К тому же она обнажила его редкие мелкие зубы, среди которых один резец, точнёхонько посерёдке и сверху, был наполовину косо сломан, два зуба внизу – вовсе отсутствовало, а ещё два в верхнем ряду справа – сверкало на солнце золотом. Всё это усугубило первое впечатление и вызвало в памяти образ обезьянки макаки.

Бориску потянуло сказать: “Не щерься!”

На вид ему было около сорока лет.

Ничего хорошего мужик не предвещал и уж подавно – не обещал. Но Бориска не торопился судить о человеке по внешности, при этом не забывая о предосторожностях. “Всегда будь начеку, – не раз поучал его отец, оставляя Бориса одного в доме на долгие недели, – не доверяй глазам и разуму. Смотри вглубь, вслушивайся. Слушай и себя, и чужого, что тот чувствует, что думает, что подразумевает”.

На левой щеке и на шее мужчины было несколько поверхностных длинных царапин, будто стегануло веткой, и не раз. Руки – также ободраны. Повыше мочки левого уха – сгусток крови. На лбу – кровоподтёк. Ноги стоптаны до многочисленных волдырей (мужчина был бос), а большие пальцы перевязаны тряпицей, и ей же перебинтована середина правой стопы. На груди синели наколки: из-под рубахи выглядывали купола с крестами и подмигивала простоволосая мягкая девица. На нём были настоящие джинсы и высококачественная тёмно-коричневая рубашка с высоко закатанными рукавами. Кремовый пиджак из льна и буро-красные туфли на высоком каблуке валялись в глубине шалаша. Небольшое пузико обтягивал жёлтый ремень из кожи с внушительной пряжкой-бляхой, на которой был изображён орёл.

– Здарово, пацанёнок! – весело сказал мужчина и пошёл к мальчику.

Шёл он вразвалку, широко махая длинными руками, –  проворно, уверенно переваливался, как тот же медвежонок, или сошедший на берег матрос, или кавалерист, не слезавший с коня неделями, а может, как небольшая горилла.

“Макака!” – напомнил себе Бориска.

– Здарово, коли не шутишь, – сказал он уверенно и уверенно пожал грубую широкую ладонь.

Хотя Бориску уже давно нельзя было причислить к пацанятам, которые относятся к хлипкому десятку, он поёжился от цепкого, твёрдого рукопожатия незнакомца.

“Силён. Точно, это горилла, а не макака. Только вот нос и всё остальное”.

– Чего такой задумчивый? – бойко спросил мужчина и вцепился взглядом в глаза мальчика. – Твоя девчушка?

– Моя. Моя соседка.

– Хорошая соседка. Умненькая, помощница, умеет слушать старших. Вот мне водички принесла напиться, – мужчина показал на пустую банку. – А то, понимаешь, сушняк долбает! Перебрал вчера… знаешь, как это бывает? Вот, маюсь: башка трещит, всё тело ломит, прямо-таки разваливается. Сил нет до дома дойти. Хотел поспать в вашем шалашике. Силёнок подкопить, очухаться, как оно там следует. Разрешаешь, а, браток?

– Чего же?.. Спите. Пожалуйста. Нам не жалко. Я думаю, никто из ребят ничего против не скажет. – Бориска нарочно упомянул о каком-то мифическом полчище непонятных ребят. – Любанька, нам ведь не жалко? Пускай дяденька отдыхает, правда?

– Ага! Пусть отдыхает, – сказала Любочка. – Только он, бедненький, кушать хочет.

– Неужто?

– Не отказался бы! – отозвался дяденька, стараясь казаться расслабленным и весёлым, и потрепал девочку по головке, улыбаясь.

“Лучше бы он этого не делал, право слово: не его это, улыбаться!” – подумал Борис и спросил:

– А Вы хотите задержаться здесь надолго… чтобы нуждаться в пище?

– Понимаешь, какое дело… – Незнакомец потрогал мочку уха и наморщил лоб – соображал. – Тут произошла такая неприятная история, что даже не знаю, как теперь быть и что делать… Может, подсобишь, поможешь чем? Как ты на это смотришь? Можно же помочь человеку, попавшему в сложное положение? Чуть-чуть.

Бориска пожевал губами, поводил глазами – это он набивал себе цену, мол, не желаю утруждать себя чужими проблемами. Сказал с ленцой:

– Оно, конечно… оно можно. Только, смотря что.

– Это понятно, браток! – возликовал незнакомец-макака-горилла и в знак одобрения ударил Бориску по плечу. Да ударил так, что Бориска просел и перекосился от боли, которую он постарался скрыть за миной неудовольствия от этакой фамильярности. И попытался отвести плечо. А мужик продолжал: – Может, девочку того… ну, проводить на обед? Пускай себе идёт, а мы тут не спеша по-мужски поговорим? – Он сощурился, а ладонь его так и лежала на плече мальчика, цепко держа его.

Борис всё понял.

– Любочка, тебе не пора обедать? – Бориска присел перед девочкой. – Тебя уже давно ждут бабушка с дедушкой и никак не дождутся. Серчать станут. Иди домой. Поешь и ложись спать. А как проснёшься, я к тебе приду, договорились?

– Договорились!

Любочка придирчивым взглядом измерила столь разных представителей противоположного пола.

– Пока, дяденька, – сказала она и побежала между рядов кукурузы, по вполне вольготной для её малых размером меже.

– Ну, что? Сядем? – предложил незнакомец. – Меня, между прочим, зовут Костей. А ты, значит, Бориска?

– Да. Борис.

– Ну-да, ну-да, извини! Борис.

Они сели перед шалашом на подстилку из листьев кукурузы, на солнцепёке.

– У тебя, Борис, случайно, покурить не найдётся?

– Нет. Не курю. Но пробовал, – быстро добавил мальчик.

– А можешь достать?

– Бежать? – Бориска скорчил возмущённую рожу. – Я что, похож на бегуна?

– Не обижайся. Тут вот какое дело, Борис. Я надумал на несколько дней задержаться в ваших краях, то есть вот здесь, в шалашике.

Костя и Боря внимательно посмотрели друг на друга: один ждал реакции и вопросов, другой растерялся, недоумевая, и слыша на периферии сознания тревожные звоночки.

Борис молчал.

Незнакомец не выдержал, продолжил говорить:

– Ты хотел бы спросить меня, зачем? Зачем мне это надо? И я тебе отвечу как на духу: мне надо скрыться от разъярённых мужиков, с которыми я вчера здорово повздорил. Такие вот дела.

Выяснилось, что фамилия Кости: Бобров. Ему – 36 лет. Деваться ему некуда, потому что он – сезонный рабочий, а не житель Житнино. Он думал немного пожить и поработать в тамошнем богатом селе, чтобы подкопить деньжат.

– Ты, я гляжу, парень серьёзный. Взрослый. Должен понять меня, – говорил Бобров. – Жить в селе можно, работать можно, но без женщин – никак нельзя. От них – вся мужицкая сила! – Он сжал кулак, потряс им. – Во! От чего она? От баб. Понимаешь? Без баб – никуда. Хоть волком вой. Чахнешь. Так что… Я приглядел одну. Сошёлся. Правда, у неё муж… не хорошо это, помеха. Да только она не прочь, а я и подавно не прочь. Что мне? Мне бы бабу. А тут така-а-ая краля. И сама лезет! Представляешь? Ты же видишь, что особенной красоты у меня нет. Похвастать не могу. Чего скрывать? Потому сомневался я недолго. Скажу больше, вообще не сомневался. В охапку да на кушетку. Всего делов-то. И какое же это удовольствие, а-ах! Не девка, а конфетка. – Костя Бобров со вкусом поцеловал щепоть пальцев. – Стали мы встречаться. То тут, то там. По всякому. Где придётся, где безопаснее. Ведь на селе вы какие? Выломал доску из забора и давай вершить дела. Так ведь? Всё скоро у вас, всё лихо. Ну и вот, застукал нас муженёк её. И тут такое началось. Поналетели его дружки. А все пьяные в хламину. Я одному – в зубы, другому – в тык, а их – прорва. Не одолел. Что с ними поделаешь? Накостыляли мне. Вот, браток, теперь отсиживаюсь здесь. Еле унёс ноги. Такие вот дела. – Бобров помолчал. Вздохнул. Пошевелил грязными, почему-то истоптанными, пальцами ног. Последил за их змеевидным движением, волновым. – Хочу переждать, чтобы утряслось, – сказал Бобров. – Денег у меня нет, паспорта нет. При себе ничего нету. Всё осталось на хате. А возвращаться – это подписывать себе приговор, под вышку подводить. Оно, конечно, может, обойдётся, но лучше, если переждать. Так? Как ты мыслишь?

– Уж лучше тут сиди, – сказал Бориска. – Ведь и правда вышибить дух могут. Могут. Если пьяны, злы и поймают.

– Вот то-то и оно, что могут, – согласился Бобров и снова вздохнул.

Помолчали.

– Трушу я, парень, – сознался Костя Бобров. – Да, трушу. Стыдно мне за это. Но ничего не попишешь. Побаиваюсь я их. Пущай успокоится. Тогда я зайду в село, прихвачу свои пожитки и дёру. Утеку куда подале. Куда глаза глянут, туда и отправлюсь. Видно, такова моя доля. Нигде не приживаюсь. Скачу с места на место – ни дома у меня, ни семьи, даже нет постоянной верной женщины. –

Костя пристально посмотрел на Бориса.

Тот не выдержал – отвёл глаза.

– Э, паря! – воскликнул Костя. – Я тебе больше ничего не скажу. Я так погляжу ты парень бравый. Ты ещё чего доброго вздумаешь помогать мне. Пойдёшь добывать мои пожитки и документики. И сцапают тебя, и выведают, где я сижу. Тогда, ох, плохо мне будет, ох, плохо! – Он затряс головой. – Не надо туда соваться раньше времени, ой, не надо! Не будешь геройствовать? Не надо. Прошу тебя. Забудь. – Костя неожиданно вскочил и, шмякнувшись на колени, весело так, по-дружески открыто и даже как-то ласково заглянул мальчику в глаза. – Да ведь мне ни к спеху. Не о чем переживать. Я бывал не в таких передрягах. Я могу тут перекантоваться. Смотри, какая прелесть. Лето, зелень и всё такое прочее. А если ты мне пособишь, тогда вообще лафа. Ну, знаешь, какой едой, может, какой старой одёжкой… Посмотри, какой я обтёрханный. Поможешь? Всего пару-тройку дней. Не больше.

– Наверно, – неуверенно произнёс Бориска.

– Но только молчок! Обо мне не должна знать ни одна живая душа. Даже в твоей деревне. Разве что кроме твоих дружков, которые самые проверенные и надёжные. На которых можно положиться. А то упомянут обо мне в селе, и всё! Пиши пропало. Хана. – Бобров, которого про себя Бориска начал называть “Бобёр”, положил длинные и крепкие руки на оба плеча мальчика. Встряхнул его для бодрости и чувства спайки, единства. Ухмыльнулся. – Взрослым – ни-ни, молчок. Ясно? Ты же не станешь доносить на бедного Костика Боброва?

– Зачем мне? Не стану.

– А поможешь перекантоваться?

– Помогу… чем смогу.

– Вот это правильно. Мне многого не надо. Чем сможешь, и за то скажу спасибочки.

– Поесть бы мне, Борис, да завалиться спать, чтобы бока полечить. Но, натощак, ну, никак не спится. Живот урчит – каши просит, хе-хе.

– Ладно, – с ленцой сказал Бориска и ещё ленивее поднялся. – Пойду погляжу, что у меня есть.

– Во-во, иди, погляди. И если сможешь, побольше принеси. Жуть как жрать хочется.

Бобёр осклабился.

“Мерзость какая, – подумал Бориска про его ухмылку. – Но помочь мужику надо. Не виноват он, что такой не… непрезентабельный, что ли? Я же не вошь. Я понимаю”.

Бобёр опрокинулся набок, опёр голову на руку, и продолжал улыбаться, провожая взглядом неуверенно уходящего, часто оглядывающегося мальчика. Он поднял кулак в знак приветствия, единства и поддержки, мол, NO PASARAN ! – они не пройдут, товарищ, держись, я с тобой и всё такое прочее, не дрейфь, мужик!

“Прямо выходит какой-то Ленин в Разливе или… или Охотники на привале, чёрт подери”. – Бориску поглотила сочная зелёная кукуруза. Солнце плыло высоко в небе и жгло соломенную макушку мальчика. Кукурузные верхушки колыхались, обозначая его путь. Лист шуршал. Слежалая земля кидала под ноги сухие комья.

 

Выбравшись на просёлок, Бориска поспешил к дому.

Ему чудилось, что Бобров Костя наблюдает за ним из-за рядов кукурузы, что он крадётся следом.

Зачем? Зачем ему это надо?

Борис срывался на бег. Потом одумывался, шикал на себя, образумливал. И возвращался к быстрому шагу, но не оборачивался, чтобы проверить пугающее предположение. Он, конечно, отнесёт мужику еды и питья. И даже, наверное, выберет что-нибудь из старого тряпья – для одёжки и тепла на ночь. Но лучше поскорее с этим покончить, чтобы вернуться к прерванным делам, в свой двор, к своему дому. И всё основательно взвесить, обо всём подумать неторопливо, без нервов.

Бориска не оборачивался, и потому не видел, что за ним не только наблюдают, за ним идут, идут по пятам, ускоряя шаг тогда, когда он начинает бежать. Но за ним шёл не мужик, а дородная женщина с утомлённым лицом, на котором ещё проглядывала былая привлекательность. Она направлялась из Житнино к Тумачам, когда увидела мальчика. Она вздрогнула, потому что шла именно к нему. Именно он был ей нужен, именно его она захотела увидеть. Она заторопилась, желая нагнать его и тут же остановить. Но мальчик то бежал, то проворно шёл, и женщине никак не удавалось покрыть разделяющее их расстояние. Да ещё эта длинная цветастая юбка, доставшаяся ей от бабушки, путала ноги и подметала дорогу – женщина запыхалась, запотела.

Она остановилась, сняла с головы платок, укрывавший забранные в пучок тёмные волосы, и утёрла лоб. Она громко выдохнула, подула запазуху белой блузы с короткими рукавами, украшенными дырчатыми рюшками, и, более не стараясь догонять мальчика, пошла прежде избранным шагом.

А за ней, как шишкарь-воришка, укрываясь по краям поля, пробирался малыш лет шести. Его вострый чёрный глаз так и горел, нацеленный в спину женщины, и нет-нет да перескакивал на широко качающуюся юбку.

Это был её сын.

И её сыном был Бориска. Её первым ребёнком, старшим. И самым любимым, в чём женщина уже давно не сознавалась даже сама перед собой.

Мать долго стояла перед холмиком, скрывающим Тумачи, переводя взбаламученное дыхание, собираясь с мыслями и отыскивая решимость, посеянную по дороге.

Наконец она поднялась на холмик и посмотрела на маленький тумачовский мирок, когда-то целиком и полностью бывший её миром.

В это время Бориска находился в доме, где уже многие годы жил с отцом. Он копался в чулане, отыскивая подходящее для мужика тряпьё. Мальчик отобрал: заброшенный старый отцовский железнодорожный китель, заляпанные краской стёганые штаны, одну пару дырявых, но пригодных для носки шерстяных носок и тяжёлые безразмерные башмаки.

Он помешкал, раздумывая. Ему было жалко шмоток, потому что всё-таки было неясно, что это за мужик, и как надолго он задержится в шалаше в качестве отшельника. А ты давай, неси ему одежду из собственных запасов. Устраивай его комфорт, заботься, чтобы ему было тепло.

Бориска изгнал из головы лишние мысли. Они только мешались, ничем не помогая, и пошёл к холодильнику. Ему не требовалось шнырять по закромам. Он наперечёт знал съестное, что было заготовлено и хранилось не только в холодильнике, но и во всём доме.

Он положил в небольшую кастрюльку мятой картошки и три свежих, и два бочковых огурца. Он отрезал ломоть колбасы, кусман чёрного хлеба, выбрал вилку, что показалась похуже, и вместе с двумя яйцами, ещё вчера сваренными вкрутую для себя, завернул всё это богатство в газету. Он запихал добро и провиант в хозяйственный мешок – это для конспирации, и вышел под солнце на крыльцо.

Перед калиткой толкалось двое местных шалопаев и одна девочка. Бориска часто проводил с ними время, несмотря на то, что был старше их. Правда, было это не так уж и часто: в деревенской действительности ребята хорошо и умело развлекались самостоятельно, без надзора “старшего брата”, как они бывало, посмеиваясь, величали Бориса.

– Бориска, ты чего делаешь? – закричала девочка, которую звали Катей. – Пойдём гулять!

– Куда? – отозвался Борис.

Трое ребят вошли к нему на огород.

– Мы хотим наведаться в Житнино, – сказал Саша Кулешов, – попялимся на городских или окунёмся в речку.

– Погнали, искупаемся! – поддержал Митя Потапов.

– Не могу, у меня дела. – Борис по-простецки бухнул мешок возле крыльца – вроде как там нет ничего особого, лишь всякий скарб и хлам для хозяйских дел. – Может быть, завтра?

– Да пойдём! Всё дела да дела… Сколько можно? – возмутилась Катя и легонько пнула мешок.

– Не трожь, – грозно сказал Бориска.

– Ты чего? – не поняла Катя. – Подумаешь. Чего ему сделается?

– Всё равно не трожь. Чего тебе его трогать? Неймётся? Идите себе. У меня вон дверь вышиблена. Не видите, что ли? Ко мне ночью завалился пьяный урод Писаков, и стал буянить, просил денег на выпивку. Доделать надо, чтобы ночью никто не забрался ко мне в постель, ясно?

– А-ааа… – протянули ребята, от любопытства и уважения к смелости и самостоятельности Бориски, разинув рты и заблестев глазами. – Это надо. Делай. Мы пошли?

– Давайте. До завтра.

– До завтра! – задорно сказала Катя и побежала вперёд.

И остановилась. Вросла в землю.

Перед калиткой стояла разрумянившаяся мать Бориски.

– Извините, – пролепетала Катя и протиснулась мимо женщины.

Саша с Митей ещё не дошли до калитки, а потому они остановились и оглянулись на Бориску. Но тот ничего не замечал. Он шуровал в мешке, проверяя, не перевернула ли Катя кастрюльку с харчем для мужика.

“Надо было кастрюлю обернуть кителем, – корил себя мальчик. – Хорошо, что она ударила по дну. Удар пришёлся по шмотью. А то крышка могла бряцнуть”.

– Борис, – прозвучал голос.

– Что? – отозвался он, не глядя.

– Тут… тут к тебе пришли, – сказал Саша.

Борис отвлекся от мешка, выпрямился и ноги у него стали ватными.

– Вы… вы… – обратился он к ребятам, – постойте, не уходите.

– Не, мы лучше пойдём, – сказал Митя.

– Да погоди ты! – зашипел Борис. – Дело у меня к вам. И только. Я вас прошу не в свидетели, а для поручения, исполнителями, ясно?

– П-понятно, – сказал Саша и толкнул Митю плечом в его сторону.

– Вот, – Борис протянул им мешок. – Это надо отнести к шалашу. Ну, к тому, что в поле, близко от дороги. Который вы построили неделю назад.

– Понятно, понятно. – Митя был заинтригован. – А что тут? Зачем это? Ты же говорил, что у тебя дела, поэтому ты не пойдёшь…

– Слушайте и не перебивайте, – прошептал Борис и придвинулся к мальчикам.

Катя ожидала приятелей, топчась за спиной женщины, продолжавшей стоять возле калитки. И Катя не вытерпела. Она неловко протиснулась между калиткой и женщиной и побежала узнать, о чём секретничают мальчики.

– Сегодня, – между тем говорил Борис, – ко мне пришла Любочка и сказала, что там какой-то мужик, и он хочет пить. Она обещала ему принести. Ну, я пошёл с ней. Понесли воды. Ах, чёрт! Мы забыли там банку. А я забыл взять воды. Надо воды набрать. Вы где-нибудь найдите чистую банку и наберите воды. Не забудьте. Вот. Там на самом деле сидит мужик. Он в селе охмурил какую-то женщину, и теперь за ним гоняется её муж. Этот мужик был сезонным работником, поэтому всё евошнее осталось в общаге или на дому у кого. Я не разобрал. Короче. Он хочет несколько дней пересидеть в шалаше, переждать, чтобы всё утряслось. И просил принести чего-нибудь поесть и для тепла. Я так понял, из одежды. Ведь, не смотри, что лето, ночи-то холодные. Особенно в поле. Я не отказал. Вот, собрал. – Бориска предъявил мешок и передал его Саше. – Берите и несите. Да! Не забудьте воды. Скажите, что я не смог прийти. И осторожнее там. Он какой-то подозрительный. Шут его знает, может, врёт, что какая-то там женщина, муж и прочее. Осторожнее, поняли? Особенно не расспрашивайте, не суйтесь. Если завтра он по-прежнему будет там, тогда мы вместе его как следует расспросим или, в общем, как получится. Уяснили?

– Да, вроде… – прошептал Митя.

– А чо, чо он там, и правда, жить станет? – спросила Катя. – Здорово! – выдохнула она. – Вот бы мне так, а? – Глаза у неё загорелись.

– Ты не особо усердствуй, не гоношись, – сказал Бориска. – Ты его увидишь – вся спесь спадёт. Ещё тот тип. Держите ухи востро. На рожон не лезьте Я не шучу. Ступайте. У меня дела.

Ребята кивнули, из-под бровей взглянули туда, где стояла женщина, и, опустив головы, пошли к калитке и – мимо женщины, не поднимая голов, без слов, приветствий, и – к колодцу.

Долгих шесть лет Бориска жил без матери., с отцом, с Леонидом Васильевичем Шмаковым. Боря тоже остался Шмаковым, четырнадцатилетним сыном своего отца. Можно сказать, что жил он один-одинёшенек, потому что отец, как и всегда, работал машинистом: побыв неделю-две-три дома, он уходил, и возвращался через несколько недель. Бывало проходило целых полтора месяца, прежде чем сын снова видел отца. За это время отец мог побывать и в Молдавии, и в Узбекистане, и в Заполярье, и на Дальнем Востоке, – где угодно: снаряжённые составы двигались медленно, долго, тянулись нескончаемой лентой, гудели, скрежетали и стучали сцепками, били колёсами по стыкам рельс, отмеряя пройденные метры, в конечном итоге пробегая тысячи километров по бесконечному маршруту: поля, леса, степи, горы, тайга, тундра – всё скопом, всё вперемешку. Будь то зима али лето, весна иль осень – дорога блестит двумя стальными линиями, гудит, стучит и уходит куда-то вдаль, теряясь за горизонтом или ближним поворотом… Так вот красиво и трудно жил его отец. И жил вместе с ним его сын Борис. А мать жила в другой семье. Вот уже восемь лет жила. Шесть годков было Боре, когда она сошлась с неким Толей Журавкиным из Житнино. Мал тогда был Бориска. К тому времени у мамы появился ещё один сынок. Родила она шестилетнему Бориске братика, – как выяснилось через несколько месяцев, от чужого папы. От Толи. Нагуляла, на стороне нашла новое чадо. Прознав про это, рассердился Леонид, отец Бориски, воспротивился интересам жены и завёл речь о разводе. Жена, Мария Петровна, не противилась: она была не прочь остаться жить при Леониде, а в его отсутствие навещать Толю, но раз так, раз всё открылось, так тому и быть. Она даже обрадовалась такому разрешению вредного для всех положения, потому как Толя Журавкин вёл оседлый образ жизни, а значит, он всегда будет при ней! Не то, что Леонид Шмаков. Уедет и – неделя за неделей проходят, а его нет, где только носит, с кем, что делает, о чём, о ком думает, чем живёт? Всё одно что чужой человек. Отвыкнет от него Мария, а он объявляется. А где ты был, спрашивается, всё это время, с кем якшался, кого любил? Почему твоя жена спала в холодной постели? Жила без ласки, внимания и помощи? Да с малым дитём на руках. Вот и подвернулся Марии, как выяснилось, нуждающейся в постоянном мужском внимании, Толя Журавкин. Он и обогрел, и приласкал её, и привадил к своему дому, ну и чужому, при отсутствии хозяина, помогал, и на кроватях мужниных жену его утешал… получился от того ребёнок. А Бориске невдомёк было, что дядя Толя – вражья морда, захватившая его дом и стремящаяся извести его родного отца!

Когда Бориске исполнилось восемь лет, он на постоянной основе поселился в родном доме, в своём доме: мать перестала забирать его на время отлучки Леонида в дом ненужного, противного Тольки. От Житнино до Тумачей путь близкий, – мать сама нет-нет да наведывалась в гости, поглядеть, что делает да как живет её дитя, и успокаивалась, если всё обстояло благополучно, или чем подсобляла, если, конечно, позволял подрастающий сын.

Не в восторге был Толя Журавкин от такого соседства. Не хотел он дележа Машиной любви между прежней жизнью и нынешней, между ребёнком от Леонида и двумя – уже! – детьми от него, от Толи Журавкина. Предпочитал Толя, чтобы Маша смотрела лишь за его подворьем, чтобы не думала о чужих хоромах, а блюла порядок в собственных. И Мария сдалась. Правда, к тому времени Бориске шёл одиннадцатый годок – стал он совсем взрослым.

И теперь у неё от Толи аж три дитя: два мальчика и одна девочка. Девочка самая поздняя: два года минуло, как стала она смотреть на мир. А Толя стал откормленным боровом: вечно потный, с маленькими глазками, хитрый, подлый. Он имеет неудержимую страсть прибирать всё, что плохо лежит в селе и в окрестностях – тут же тащит в дом, в свой дом. Приучает жену с детьми к тому же. Мария его слушается, потому что побаивается, и остаётся при нём, и никуда не собирается: Толя всегда рядом, и оттого Мария довольная, а в доме – достаток.

Меж тем Бориска рос, дичал и серчал. И вовсе отдалился от матери. Марию это тяготило так, что временами к горлу подкатывал жгучий ком, и она, сколько бы не страшилась гнева мужа, шла в Тумачи, к своему первенцу, к Бориске.

И всё же годы жизни с другим человеком, в другой семье делали своё дело. Мать редко навещала Бориса и была холодна с ним при случайных встречах в селе, и уже не звала зайти в её “новый” дом, поиграть с братиками и с сестрёнкой. А Бориска и не хотел этого, потому что он… он ненавидел их: ненавидел сводных братьев и сестру, ненавидел Толю и… ненавидел мать!

– Зачем пришла? – запрятав руки в карманы штанов, сухо спросил Борис.

Он продолжал стоять на крыльце, гордо задрав голову.

– Хотела на тебя посмотреть, – робко объяснила женщина. – Давно не видела… не говорила. Соскучилась. Как ты тут живёшь? Какой у тебя голос стал… мужественный. Совсем взрослый. – Мария шмыгнула носом, глаза заблестели, намокая от накатившей слезы.

– Ну… ну… не смей, – прошептал Бориска настолько неуверенно, что мать его не услышала.

Градины слёз покатились по щекам женщины.

Мальчик смутился. Какая-то неведомая сердечная мышца сжалась, и у него в груди гулко, часто заклокотало. Бориска не знал, куда деться. Зрелище плачущей матери в один миг изничтожило все его ненавистнические мысли, затаённые помыслы. Оказывается, он всё ещё её любит. Он в ней нуждается.

Мать торопливо вытирала косынкой предательские слёзы умиления и гордости.

Он хотел подойти, но не решался.

Она хотела подойти, но не решалась.

Так они и стояли: она плакала и украдкой поглядывала на его недовольство и смущение и, извиняясь, рассеянно улыбалась, а он жевал губы и не знал, куда деть глаза.

Один бог ведает, сколько бы они так стояли.

Но вот раздался истошный крик ребёнка.

И всё разрушилось. Или исправилось?

– Мам, мама, мамочка! – закричал мальчик. – Куда же ты пришла? Папа заругает. Он не велел к нему ходить. Мама моя, мамочка! Пошли, пошли отсюда. Домой пойдём, я есть хочу, я спать хочу. Я играть хочу. Я с тобой хочу быть. Ма-ма-аааааа! –  Мальчик обхватил женщину и сполз по её ногам, и стал стучать по земле туго сжатыми маленькими кулачками.

Это был шестилетний Миша. Это он крался следом за Марией по обочине дороги: маленький, худой, ушастый, коротко стрижен, словно облетевший одуванчик, в одних трусах. Очень плаксивый и своенравный, избалованный мальчик. Он мог в любом месте ни с того, ни с сего поднять истеричный вой, слышимый на противоположной стороне села. Он мог топать ногами, в исступлении прыгать и кидаться на мать, чтобы поплотнее прижаться к ней, чтобы никуда не отпускать, ни с кем не делить её внимания.

Бориска всегда смотрел на него с брезгливостью. И вместе с тем – с завистью. Он, пожалуй, тоже не отказался бы порой закатить истерику, вцепиться в мать, и никуда её не отпускать. Но, наглядевшись со стороны, как это некрасиво, он гнал от себя подобные мысли. При этом он знал наперёд, что никогда не стал бы так себя вести. Для этого Борис был слишком гордым.

Мать бережно взяла на руки своё чадо. И оно затихло. Женщина ушла с драгоценной ношей, позволяя слезам уже беспрепятственно стекать по щекам, орошая белую блузу.

 

Когда через час прибежала Любочка, Бориска ожесточённо орудовал молотком, загоняя гвозди в дверь, разбитую пьяным ночным визитёром. Со сна Любочка была бодра и шустра, но она была опытна и внимательна, и сразу заметила, что с Бориской что-то неладно. Она притихла и села в сторонке, понаблюдала за его запальчивой работой, за его перекошенным от излишнего усердия лицом и занялась собственной игрой, которую тут же выдумала из гвоздей и щепок, щедро повсюду разбросанных.

Бориска до позднего вечера устанавливал на место дверь, проверял и подлаживал замок и щеколду с засовом. В этот день они никуда больше не ходили со двора.

Трое ребят, ушедших в поле, где-то пропадали до сумерек. Бориска вспомнил о них, когда на веранде у Потаповых начали собирать на стол для ужина и донёсся грозный голос главы семейства:

– Ты где пропадал? Тебе нечем заняться дома? Весь вечер нам помогала Вера, крутилась, как белка в колесе. А ты, балбес, где-то носишься. – И так далее.

Бориска понял, что Митя благополучно заявился домой. Беспокоиться о ребятах не стоит. А подробности он узнает завтра. Только… всё-таки будет лучше, если он подойдёт к забору и прислушается к Кулешовым – дома ли Саша? – и приглядится к Петрошенко – где Катя? Все были дома.

Любочка отпомогалась бабушке и дедушке с поливкой посадок, поужинала и забралась в кроватку, перед этим пожелав спокойной ночи Бориске.

– Спокойной ночи, Любочка! – сказал Бориска, пожимая её маленькую ладошку через широкую щель в редком заборе. – Спи спокойно. Пускай тебе приснятся белочки и зайчики, ушастые такие и пушистые, весело скачущие и лузгающие семечки с орехами.

Девочка рассмеялась:

–  Глупенький, – сказала она, – зайцы не глызут семечки, они любят моркошку и капусту.

– Верно-верно. Ну ступай, а то они без тебя всё схрумкают.

– Пока! – Любочка убежала.

Она ещё несколько минут шелестела своим тонким голоском, что-то рассказывая бабушке, покуда мылись ножки в тазике с согретой водой.

Потом всё стихло.

Лишь Сева Абы-Как играл у себя дома на гармонике.

На небе светили звёзды и неспешно поднимался месяц.

Выпала роса.

Существенно посвежело.

Пришла ночь.

 

Продолжить чтение Часть 1 Глава вторая ч.1

 

Поддержать автора