ДУРДИЛЬ
Андрей Куц
18 (102)
Фёкла добралась до единственного в Устюгах телефона, выставленного для общего пользования в маленькое оконце терраски её собственного дома. Она порывисто схватила трубку белого аппарата и, тыкая трясущимися полными пальцами в дырочки телефонного диска, набрала “02”.
Гудки. Занято.
— Боже мой! Боже мой! Где же все? Скорее, скорее! — говорила она, ожидая отклика на другом конце провода.
“А может, сперва позвонить в “Скорую”? — Фёкла растерялась. — Зачем я набрала “02”? Надо было набирать “03”! Дура я, дура! Чего же делать?”
Несмотря на замешательство, Фёкла ударила по рычагам — разорвала связь, — стала набирать “03”.
— Алло!
— Скорая слушает. Говорите.
— Алло! Здравствуйте! Это из деревни Устюги. У нас тут мальчик на мотоцикле в яму упал! Скорее приезжайте — ему очень плохо! Пожалуйста, скорее! Он насмерть расшибся!
— Пожалуйста, спокойнее. Скажите точнее, где это?
— Сразу за деревней, налево, на полевой дороге. Я буду стоять на дороге — я встречу вас! Скорее приезжайте!
— “Скорая” уже выезжает, ждите!
Послышались гудки.
Фёкла с облегчением положила трубку. Поразмыслила, надо ли звонить в милицию — сообщит ли “Скорая” в милицию или ей самой надо звонить и туда тоже?
“Но зачем она — эта милиция? Зачем её так сразу вмешивать? А откуда взялась на дороге такая большая и глубокая яма? Кто её выкопал? Кто додумался? Разве это не касается милиции? Касается! Надо же найти подлеца!”
Фёкла потянулась к телефону, намереваясь набрать нужный номер, но вдруг на неё что-то нашло… и засаленный, грязный белый аппарат показался ей вроде как уже и не аппаратом для связи, а большим куском белого шоколада. И ей так захотелось его отведать!.. аж заломило зубы и выделилась обильная слюна.
Фёкла сглотнула. Её дыхание, взбудораженное бегом и переживаниями, улеглось, стихло… Она подняла трубку и поднесла её к глазам. Она высунула язык… она медленно, с удовольствием провела языком по всей длине трубки.
— Сладко, — сказала Фёкла. — Вкусно. Удивительно вкусная конфета. Никогда таких не пробовала.
Она попыталась надкусить её, — но зубы скользили по округлой твёрдой телефонной трубке.
— Что за напасть, — посетовала Фёкла и несколько раз долбанула трубкой о камень крыльца.
— Не поддаётся, проклятая!
Фёкла с остервенением снова трахнула твёрдым пластиком по камню — и трубка разомкнулась на две половины, а накручивающиеся крышечки с дырочками, что были над микрофоном и динамиком, упали на землю.
— Сладенькие кусочки!
Фёкла подобрала крышки и с жадностью далеко отправила их в рот. Помусолила, посмаковала… поймала на зуб, поднатужилась и… “Хрум! Х-хррр-рум! Хрум-хрум-хрум…” — зажевала, наслаждаясь наивкуснейшим шоколадом!
На губах показалась кровь.
Она открыла рот и засунула в него два пальца, чтобы поправить неудобно лёгший кусочек. Самозабвенно облизала испачканные “сладкой усладой” пальцы, — пальцы были в крови.
Кровь потекла по подбородку и капнула на её байковый халат. Но она этого не заметила. Она ела, грызла шоколад. Ей было очень вкусно, приятно. Она получала невиданное удовольствие.
Неожиданно кто-то потянул за провод на одной из половинок расколотой трубки.
Фёкла завизжала.
— Иииииии!.. Нееееет! Моё! Моё! Не дам!
Она прижала к груди своё лакомство и прислонилась лицом к терраске, отвернувшись.
Что-то ударило Фёклу по голове — Фёклу наполнил звон, и она лишилась сознания.
Над поверженной Фёклой возвышался почти двухметровой горой её сын Миша, по прозвищу Пухлый Турок или Турчонок-Бочонок Громила-Верзила. В левой безразмерной руке Миши Туркина затерялись бледные ножки тощей курочки, которой он только что отрубил голову позади сарая. Он намеревался сварить супчика и за один приём оприходовать птичку, не умеющую летать… но тут подвернулся куда более сытный и богатый обед, — Миша облизнулся.
На каменную кладку перед крыльцом дома с лязгом упал обрубок полуторадюймовой трубы. Из горла убиенной курицы жиденькой струйкой стекала алая кровь. Она окропила орудие усмирения матери, не один год старавшейся вдоволь накормить своё чадо, — но Миша всякий раз поднимался из-за стола голодным.
Сейчас Миша застал мать за тайным поеданием шоколадного телефона, — видимо, чьего-то подарка. И не сдержался Миша. Он давно подозревал, что мать его обманывает, уверяя, что всегда хочет накормить его от пуза, только вот незадача, уродился он у неё таким Гигантом, что глаза никак не нарадуются, а руки никак не управятся с его прокормом… но, думалось Мише, это всё неправда — она просто жадная, и оттого мало готовит, и втихомолку поедает припасы. В последнем Миша убедился только что.
Игнорируя зажатые в руках матери половинки телефонной трубки, он потянулся к целому аппарату в окошке.
Аппарат упирался — его что-то держало.
Мишу это не смутило: он — дёрнул его, и оторвал телефонный провод вместе с тем, что было сделано самим же Мишей ранее для того, чтобы жители деревни не волочили телефон по всему двору. Одним неуловимым и на взгляд лёгким движением он отодрал и шнур, ведущий к трубке аппарата.
Миша заграбастал аппетитное лакомство.
Чтобы ни в коем случаи не расстаться с курочкой — с десертом, он зажал её под мышкой.
Миша осмотрел шоколадное кусманище… и по-медвежьи неуклюже, но мощно, практически без замаха ударил аппаратом по углу железных перил крыльца. Аппарат дзинькнул, разлетаясь на куски.
Миша флегматично опустился на землю, прислонился спиной к крыльцу и стал с наслаждением запихивать в рот большие острые куски твёрдого пластика.
— Вкусно, — одобрительно сказал он Вале, стоящему в метре от него.
— Кушай, насыщайся, деточка, — отозвался мальчик.
— Ага, — чавкая и причмокивая, согласился Миша и счастливо улыбнулся.
Валя с призрением и отвращением на страшно осунувшемся зернисто-землистом лице — как-то вдруг состарившемся — покинул несчастных.
19 (103)
Залежному надоело наблюдать за тем, как молодёжь зыркает на заезжую штучку в мини-юбке, и он обрадовался возможности покинуть участок разрушенной дороги, отъехав вместе с полковником Рыбиным. Как оказалось недалеко. Совсем близко. Рядышком. В Устюги.
“Снова-здорово, — подумалось участковому. — Начинается!”
— Что там? — спросил он Рыбина, отдающего распоряжения подчинённым, чтобы те знали, что делать в его отсутствие и по каким причинам докладываться, кого слушаться из остающегося начальства, кому сопротивляться, а кому всё подносить на блюдечке с голубой каёмочкой.
— Твои Устюги, Мефодич, никак не хотят успокаиваться — опять ЧП! И теперь, кажется, будет посерьёзнее.
— Серьёзней этого? — Залежный кивнул на разрушенную дорогу.
— Надеюсь, что всё-таки обойдётся… до такого не дойдёт. Но, как сообщили со “Скорой”, разбился мальчик на мотоцикле.
Залежный содрогнулся.
— Где? — нахмурился он.
— С нашей стороны деревни. Ближе к реке. Сразу за домами. В поле. Садись ко мне в машину. Доедим, посмотрим, что да как.
Кирилл Мефодич шумно выдохнул и молча повиновался — полез в чёрную “ауди”.
Рыбин подозвал капитана Кирюшина, что-то сказал ему, и тот окликнул двух рядовых милиционеров с автоматами, водителя Степана, с которым вчера ездил Залежный, и поманил пальцем фотографа-криминалиста — скорее всего, было решено пока не набирать много народа, потому как дело выходило неясное… может статься, что не произошло ничего страшного: ну, перевернулся, кувыркнулся-ковырнулся какой-то пацанёнок — отвезут в больницу, да и ладненько, на этом и позабудется. Но, так как место падения находилось близко, полковник не счёл нужным лениться, предпочтя тот же час самолично выехать до места несчастья, чтобы избежать прохождения мимо него со всеми подробностями ещё одного неприятного случая в Устюгах.
Дверьми хлопнули, двигатели завели, вырулили, развернулись — поехали.
20 (104)
Валя стоял в задумчивости в самом центре перекрёстка, образованного автодорогой и деревенской улицей, когда высоко на бугре показались машины милиции, — сердце у Вали затрепетало, к горлу подкатил ком, и надёжно в нём застрял, не позволяя сглотнуть мерзкую, тягучую от страха слюну.
“Ауди” и два УАЗа не доехали до Вали всего каких-то сто метров. Они свернули к реке и поползли по накатанной и нахоженной дорожке вдоль поля. Они покачивались и поднимали в пасмурное небо густую пыль.
Милиции всё известно!
Со стороны города послышалось заунывное: “Уйи-уйи”, — и через полминуты проехала “Скорая”, едва не задев Валю.
На омертвелых ногах, с головой, гудящей как порожняя цистерна на железнодорожных путях, Валя потащился ко вновь прибывшим.
21 (105)
Залежный забеспокоился в тот момент, когда в окне разглядел фигурку Вали. Тот стоял посреди дороги как кем-то забытая игрушка, и вокруг не было ни одной живой души. Валя был недвижим. Даже ветер, если судить по кустам и деревьям, к этому моменту стих, хотя по небу всё так же проворно бежали-тянулись серо-лиловые стада облаков.
Вслед за беспокойством, Залежного стала одолевать дурнота, точно такая же, что была с ним вчера, — и появилось у него ощущение чего-то скверного, злого, непоправимого, неумолимо надвигающегося — или уже надвинувшегося и нависшего? — близко топчущегося.
Когда машины внезапно остановились, Залежный с готовностью выбрался из “ауди”, чтобы наполнить чистым воздухом лёгкие, сжавшиеся от напряжения. Он не спешил опускать глаза к бренной земле. Сперва он изучил небо, заполненное сворой куда-то спешащих, зачем-то толкающихся, тянущихся низких облаков — они, несмотря на свою грозность и печаль, неожиданность и неурочность возникновения, всё же были узнаваемыми, обычными, а потому приятным, благотворным бальзамом врачевали они нервы Кирилла Мефодьевича, начавшие страдать и разлаживаться.
“А ветер, и правда, унялся, да так, что ни одна кукурузная метёлка не колышется”, — отметил он про себя.
Наконец Кирилл Мефодич решился и опустил глаза, — увиденное потрясло участкового. Он и представить не мог, что такое возможно. И главное, — то, что неприятно удивило Залежного, — благополучно выражалось одним простым вопросом: “Зачем?”
“Кому пришло в голову и зачем рыть огроменную яму посреди дороги? Дикость и абсурд! Маразм!”
Двое рядовых с автоматами, водитель Степан, личный шофёр Рыбина, капитан Кирюшин, криминалист-фотограф, водитель “Скорой” и усатый фельдшер застыли в молчании над ямой, а на её дне, опущенная крепкими мужскими руками, заботливо склонившись над изувечившимся мальчиком, не подающим признаков жизни, замерла докторша в белом халате, пытаясь нащупать у него пульс. У её колен стоял побитый, облупленный серый чемоданчик с красным крестом на передней крышке. Женщина завозилась, прилаживая стетоскоп, — снова замерла.
Залежный был принужден присоединиться к тихой церемонии созерцания того, что лежало на дне ямы, больше походящей на небольшой, но котлован. Чтобы в ней ни находилось, — а ничего хорошего он не ожидал, — он многое отдал бы ради того, чтобы этого не видеть. Но ноги несли Залежного вперёд. Они повиновались многолетней привычке: спешить на место происшествия, чтобы не только их обладатель мог выполнить свой профессиональный долг, но и чтобы оградить место происшествия от граждан-обывателей и самих этих граждан защитить от эмоционального потрясения, на которое они обрекают себя, не в силах устоять перед любопытством — тянутся они, превозмогая отвращение, заглянуть и узнать, что же есть там, по ту сторону жизни…
Залежный знал лежащего на дне ямы с вывернутыми ногами и руками и переломленной шеей. Это был Алексей Кравцов — шестнадцатилетний пацанёнок… — который теперь лежит без единого движения с посиневшим лицом и застывшими глазами, уставившись туда, куда только что смотрел Кирилл Мефодич, — но, в отличие от участкового, Лёша смотрит и ничего не видит. Теперь ему всё безразлично.
Залежный схватился за живот, согнулся в пояснице и поспешил в сторону — ему сделалось вовсе нехорошо. Так с ним никогда ещё не было, даже на самых жутких случаях. А тут — вот! Его мутило. Да так, что он опасался, что его стошнит. Он не хотел этого. Он смущался посторонних глаз и того, что тем самым осквернит место, где нашёл свой конец мальчик Лёша, — тем более что Залежный — это ни кто-нибудь, а испытанный, проверенный боец — профессионал. Подобной реакции можно было ожидать от случайного свидетеля, но только не от Залежного.
Он несколько раз содрогнулся от спазмов… поднял глаза на коллег по ремеслу и… не увидел их — всё его внимание поглотил Валя!
Валя стоял совсем близко. Он был страшен до неузнаваемости.
В голове у Залежного что-то щёлкнуло, и раздулось, и зашумело, как сильный напор воды в широко открытом кране.
Кирилл Мефодич повалился на землю.
Мир кружился перед глазами участкового, и он смаргивал, он отгонял приступ хвори…
Поддержать автора:
QIWI Кошелек +79067553080
Visa Classic 4817 7601 8954 7353
Яндекс.Деньги 410016874453259
Почему-то его не испугало, что, возможно, у него всё-таки случился инсульт, которого он ожидал вчера у пруда, и не испугали его перспективы грозных для здоровья последствий. Он только старался как можно скорее проморгаться, согнать пелену с глаз, чтобы, вопреки головокружению, опираясь на трясущиеся, не подчиняющиеся руки и ноги, хотя бы чуть-чуть, но подняться, чтобы во что бы то ни стало видеть его и только его одного — Валю.
Попытки Кирилла Мефодича подняться были безуспешными: он кувыркался и тыкался, как годовалый глупыш, пытающийся совершить свой первый шаг.
22 (106)
Никто, кроме участкового, не заметил подошедшего Вали.
Валя был смурен. Он смотрел исподлобья. Он волновался. Люди в милицейской форме всегда его раздражали: форма вызывала отвращение, субординация — отрыжку.
“Сначала они заберут тело — лишат тебя свободы, — пронеслось в голове у мальчика. — Потом надругаются над личностью — искромсают, искорёжат разум. И твоя душа — эта неотъемлемая часть жизни телесной оболочки, начнёт терзаться и маяться — гибнуть!”
Мужчины возле ямы обернулись на шум, созданный Кириллом Мефодичем, копошащимся на земле, и увидели Валю.
— Мальчик, ты что тут делаешь? — вкрадчиво обратился к нему пожилой человек в богато выглядящем милицейском мундире. — Ты видел, как это произошло? Ты знаешь, кто это сделал?
“Наверное, большая шишка”, — подумалось Вале, и он содрогнулся, а земля…
…земля заходила ходуном.
Под работниками правоохранительных органов и медиками вмиг просела почва, и они ухнули на дно расширившейся ямы — у них в глазах был ужас, а их всплески руками, в попытке выбраться с неверной почвы, казались нелепыми, и оттого смешными.
Земля по краям ямы вздулась, как бы собралась складкой и, подобно волне прибоя, хлынула в провал, пряча под тоннами своей массы людей.
Послышался женский визг.
Через считанные секунды всё было кончено. На месте недавней ямы было единое, непрерывное на многие гектары гладкое поле. Только на участке в двадцать метров длиной не было дороги и какой-либо растительности, а почва там была мягкой, рыхлой, и её глубинные слои были намешаны в беспорядке.
Та же участь была уготована для “ауди”, двух УАЗов и “Скорой”: земля под ними разом провалилась, потом вздулась по краям провала и сомкнулась.
Валя содрогался.
Глаза у него закатились. Зубы клацали. Голова была запрокинута.
Валю вдруг затрясло быстрой мелкой дрожью.
Он стал терять очертания, как бы растворяться в пространстве, волосы у него вздыбились и побелели, глаза, как раскалённый уголь, налились внутренним багрово-красным светом, кожа ещё больше посерела, плоть стала иссушиваться и обтягивать кости, будто не стало в Вале ни мяса, ни жира, окончательно превращая его в маленького старичка, одежда обвисла.
Всё только что свершённое над людьми в конец подорвало психику мальчика — отчаяние, безысходность надломили его. От этого некая таинственная сила, несколько недель назад овладевшая Валей, смутилась в своей основе и, дабы ей уцелеть, породила она адекватную ситуации смрадную материю — тождественную себе, но противоположность.
Вокруг Вали появились тёмные сгустки-точки. Они кружились в воздухе, не падали. Они стали объединяться, сбиваясь в группы, всё убыстряя движение, — и вот к земле протянулись и заплясали на ней маленькие проворные попрыгунчики-вихри.
Горящие изнутри багрянцем чёрные глаза мальчика буравили сознание Кирилла Мефодича — единственного уцелевшего, стоящего на четвереньках и с ужасом наблюдающего за происходящим.
“Раб человечий, — услышал у себя в голове Кирилл Мефодич глухой и раскатистый — чуждый! — голос Вали. — Я к тебе обращаюсь, отрепье живой материи. Довольно служить людским законам, пора оборотиться к своей сути. Стань правильным, стань праведным, стань миссией, неси голос и разум бытия, служи земле, тебя породившей, тебя создавшей, дающей тебе кров и пищу. Поклоняйся праху земному, не отступай от своей природы. Слушайся меня, служи мне, как самой земле. Я — соль земли, я — её голос. Иди и живи — я отпускаю тебя”.
Головная боль и дурнота оставили Кирилла Мефодича, но он тут же утерял способность мыслить. Он стал подниматься, твердя: “Да. Хорошо. Я понял. Я так и сделаю. Я сделаю всё, что ни скажешь. Я буду верным рабом тебе и земле”.
Пока участковый поднимался и всё это говорил, он не видел Вали, а, когда он был готов предстать перед ним и получить любые распоряжения, чтобы без вопросов и сомнений, тот же час, их выполнить, мальчика уже не было. Валя шёл далеко впереди, почти поравнявшись с домами Устюгов. Вокруг него неторопливо вертелось облако из тёмно-серых мушек — так показалось Кириллу Мефодичу. Валя был подобен призраку, не идущему, а скользящему над поверхностью земли.
23 (107)
С самого утра у Макара Рябушкина зрел план.
Вчерашний день был до предела насыщен необъяснимыми, противоречивыми, тревожными событиями — в нём было столько всего накручено и наворочено, что он не утерял бы своей притягательности и без внесённой посильной помощи Макара. Так думал Макар, надеясь, что о нём легко позабудут, если он отыщет веский довод против слов Фёклы Туркиной. Макар был настроен всё поправить. Он был обязан очистить своё опороченное имя. А для этого ему требовалось нанести визит Фёкле и постараться уговорить её отречься от возведённой на него напраслины. Пусть даже всё сказанное ею — это сущая правда. Но должно стать наговором! Деревенские бабы поймут Фёклу и простят её.
“Я не против того, чтобы к обеду вчерашнего дня сделаться сильно пьяным. Пусть так! — размышлял Макар. — Дело обычное. С кем из мужиков не бывает? А так как Фёкла — моя соседка, и меня хорошо знает, и у нас много перехлёстов в соседских интересах, споров и несогласия, она, возмущённая моим ранним пьянством, вздумала навести на меня поклёп, для чего воспользовалась неразберихой и сумятицей, которые вчера творились в деревне. И это у неё вышло исправно. Удалось Фёкле задуманное. Браво! Вот как было дело. Пускай так объяснит — её поймут”. — Так думал Макар, надеясь обелить себя перед деревней.
Дело оставалось за малым: надо было идти к Фёкле.
Но к этому Макар был не готов.
Он вылёживал на кровати решимость, копил осознание неминуемого действия…
Но сперва надлежало избавиться от ненависти к Фёкле, иначе ничего путного из их разговора не получится. Собьётся Макар на хамство. Это уж обязательно так! Ведь к нему, благодаря этой ведьме, уже пристали прозвища: Сосун и Телёнок. Были и другие словечки, но этим двум, судя по всему, маячила самая долгая жизнь — они употреблялись вчера чаще остальных, ведя между собою ожесточённую борьбу.
И без того Макар пал в собственных глазах. И без того он терзался бы немилосердной мукой. Так нет! Эта Фёкла тут же разнесла по дворам новость о его чуть ли не любови с коровой… Как же тяжко пришлось Макару при вечерних встречах и посиделках с товарищами, и как же досталось от праздных баб, которые его отыскивали, чтобы поглазеть на “непутёвого дурня”, поюродничать и поизгаляться над ним.
Макар страдал. Он болел душой.
Он претерпевал немилосердную муку. Она глодала, терзала его.
Макар — житель деревни, а потому, если бы даже это был наговор, если бы того, о чём все говорят, на самом деле не было бы, даже тогда это могло бы не оттереть глубоко вварившегося враз в кожу клейма, не снять печать Порока. Разве что… содрать, соскоблить всё это дело вместе с мясом!
Макар застонал, заскрипел сеткой кровати — встал. Выглянул в окно — поёжился.
— Денёк-то сегодня… прямо как нарочно в тон моему настроению… и всем вершащимся в деревне делишкам.
Макару очень хотелось пойти узнать, не приключилось ли чего нового? Но он не отваживался, потому что он неминуемо услышит в свой адрес шуточки-прибауточки. И это будет нестерпимо.
“А молочко было тёплое и вкусное, а вымя — чистое, мытое… Пфу, гадость! Как меня угораздило? И что вошло в голову? Верно, это меня бес попутал”.
Как же вчера ржали над Макаром его знакомые. Но он терпел, и всё потому, что хотел забыться в хмельном чаду. А для этого ему надо было мириться с нападками товарищей — и пить, пока угощают ради его утешения и для продления потехи. И он пил, пил много, часто, невзирая на колкости, сыпавшиеся со всех сторон. И — отключился Макар. Даже не помнит теперь Макар, говорила ли что-то жена, когда вечером она вернулась с работы, и он имел честь перед ней предстать. А предстал Макар в столь безобразном, невменяемом состоянии, что жена не стала поднимать шума, не стала учить его уму-разуму, стыдить и упрекать: она бросила его, не раздевая, на не разобранную кровать и улеглась в другом конце избы.
Макар спал крепко и долго, так что он благополучно прозевал уход жены на работу, — а та не захотела с утра пораньше тормошить ни его, ни себя — так и ушла молча, а Макар остался, чтобы коротать денёк последней недели отпуска — впереди страда, время уборки урожая.
На Макара что-то нашло, и он, натужно ворочая извилинами, сочинил:
“Отдыхай пока сельчанин, будет время и твоё! Землю по весне ты вспашешь, заронишь зерно. А в осеннюю непогоду урожай пожнёшь, скирды и стога ты соберёшь, амбары доверху набьёшь… Трактора и самосвалы, сеялки, комбайны ждут тебя пождут давно… Нивы колосятся, а озимые взойдут ещё… потом”.
— Мда…
Макар почесал загривок: приятно, приятно это стихоплётство, и как-то это — необычно.
Он взял кирзовые башмаки. Вытащил из них шерстяные носки. Брякнулся на стул — обулся. Напялил бушлат, подпоясался ремнём с увесистой жёлтой пряжкой со звездой — память об армии. Вскинулся — оправился: всё село как надо — удобно, нигде не жмёт, не трёт, не тянет. Только тяжеловато, но Макар — сельский труженик, — к подобным пустякам он привык.
Макар выбрался на улицу.
Кто-то куда-то зачем-то гнал по небу полчища туч. Ветра, обычного их спутника, не было.
“Разве что ветер — там, вверху… — подумал Макар. — А может, и какой иной пастух гонит их туда, куда и сам не знает, потому что подчиняется не своей, а чужой воле. Как я вчера… И что на меня нашло?!”
Макар побрёл к калитке, скашивая глаза направо, в сторону соседнего дома, где обитала Фёкла.
Было тихо, скучно: улица была пустынная, а в огородах почему-то не было заметно ни одной фигуры, склонённой к земле, нигде не мелькала ни чья голова, никто ни с кем не переговаривался.
Макар зевнул.
Чтобы отогнать лень, он всунул руки в бочку с заготовленной для поливки водой — сбрызнул лицо. Вода была холодная — она существенно освежила Макара.
Он грубой, мозолистой ладонью смахнул с лица капли, сплюнул и, открыто, не таясь, повернулся прямиком на дом Фёклы.
И заметил у крыльца чью-то голову: судя по росту, это был мальчик.
“Кто же это такой? Детей у Туркиных нет. К кому и зачем пришёл пацан? Может, чтобы позвонить по телефону?”
Макар вышел за ограду.
Мальчик уже шёл по траве к автодороге.
Макар узнал его — это один из тех пацанов, о которых в последние недели ходят разные слухи, и всё потому, что они часто не ночуют дома, пропадают невесть где, не знамо чем промышляют и чем занимаются… кажется, вчера он где-то их видел…
Валя остановился на перекрёстке и стал смотреть наверх, на взгорье, в сторону Карпино.
Макар потерял к нему интерес и через посадки осторожно заглянул в огород Туркиных — никого.
Макар продвинулся вдоль забора и вытянул шею, стараясь разглядеть, что там, у дома, нет ли Фёклы?
Поддержать автора:
QIWI Кошелек +79067553080
Visa Classic 4817 7601 8954 7353
Яндекс.Деньги 410016874453259
У крыльца кто-то был. Вишнёвые деревья мешали разобрать, кто это, но, судя по внушительным габаритам, это был Миша, — дюжий малый перемещал себя на руках от крыльца к завалинке, по-видимому, ища большего удобства.
“Наверное, пьян, — решил Макар. — А раз шума и гама нет, то и матери его, Фёклы, тоже нет! Подойти, что ли? Может, есть что выпить? Так, для опохмелки — чуток, мне много не надо… не хотелось бы напиваться, покуда не свидаюсь с Фёклой”.
— И в кого он такой уродился — Громила-Верзила? — добавил Макар вслух. — Видимо, в отца пошёл. Только, кто его отец?
Никто в деревне не знал, где, с кем и как двадцать шесть лет назад нагуляла Фёкла своё дитятко, которое вымахало чуть ли не на метр выше матушки. Несмотря на дюжие габариты, Миша не мог похвастать богатырской силой. И был он спесив, ленив и неуклюж. Вот уже пять лет, как он вернулся из армии, и все эти годы он подыскивал себе жену. Но той, которая ответила бы на его знаки внимания взаимностью, достаточной для уз брака, не находилось. Из-за этого Миша очень страдал. Начал спиваться. “Под это дело будет хороша любая краля, а уж я — и подавно! — говаривал он. И выспрашивал у собеседника, какие у того планы на вечер: — Может, выпьем с девочками? Мне всё равно с какими, лишь бы бабы… ну, чтобы всё, что положено было при них, остальное — не важно”.
У самой калитки двора Туркиных Макара прошиб пот, потому что он увидел у крыльца дома женщину: она лежала на боку, спиной к нему, прижавшись к стене терраски, — и это была Фёкла!
Макар задёргался, не зная, что делать: то ли бежать, куда подальше, потому что, если Миша взбесился, такой детина пришибёт Макара одной левой, то ли приблизиться и узнать, в чём дело, нужна ли помощь, и, в зависимости от результатов, либо оставаться на месте, либо спешить за помощью, либо… звонить по их же телефону в соответствующие органы и организации!
С трясущимися коленями, с комом в горле Макар подходил всё ближе и… ближе… и, увидев Мишу, с наслаждением грызущего толстый белый пластик, различив какие-то детали, раскиданные вокруг него, которые можно было отнести к частям телефонного аппарата, он вмиг уразумел, что стал свидетелем очередного необъяснимого случая в деревне Устюги.
Изо рта у Миши обильно текла кровь — зубы, губы, подбородок, шея, открытая грудь, рубаха, штаны и даже щёки и лоб, были перемазаны у него красной жижей, — а Миша продолжал наслаждаться трапезой.
Он, озорно блестя глазами, протянул Макару кусок пластика, выбрав самый маленький и невзрачный из тех, что были накромсаны и сложены кучкой у его ног.
Ошарашенный Макар молча покачал головой.
Миша не обиделся. Он подгрёб кучку поближе к себе и полностью погрузился в процесс поедания неподатливого “вкусного шоколада”. Вдруг он замер, сосредоточился и — сглотнул кусочек, что не желал разгрызаться. Горло у него шевельнулось. Миша сморщился. Плюнул красной слюной, утёрся, схватил новый кусок и засунул его в рот. Послышался хруст — со спокойным лицом Миша выплюнул к ногам Макара осколки зуба. Макар присмотрелся и обнаружил, что рядом валяется ещё не менее дюжины обломков зубов. Миша осклабился, и Макар подивился тому, что резцы у него всё ещё на месте.
Видимо, Мише уже было нечем грызть, и он снова взялся глотать кусок пластика.
Макара затошнило. Он отвернулся к недвижимой Фёкле.
Макар подошёл к ней, нагнулся, всмотрелся… потрогал огромную шишку у неё на затылке… перевернул женщину на спину. Та едва уловимо шевельнулась — и застонала. Не открывая глаз, она начала подкашливать. Макар, желая помочь, подхватил её под спину. Фёкла выгнулась дугой, захлёбываясь, напружинилась и выплюнула кусок всё того же белого пластика.
— Да что, чёрт возьми, здесь творится?! — возмутился недоумевающий и шокированный Макар Рябушкин.
Фёкла обмякла — вроде как потеряла сознание.
Тогда Макар бережно опустил её на землю и чуток помозговал… убедился, что именно телефон они и съели, поэтому позвонить нет никакой возможности… прикинул свои возможности… и побежал к автодороге, намериваясь поймать попутку, чтобы сообщить в “Скорую помощь”.
Дорога была пустынной.
Макар собрался кинуться в первый подвернувшийся двор, чтобы посоветоваться, чтобы призвать на выручку людей, и таким образом убрать с собственных плеч столь ответственный груз, но тут он заметил на взгорье мигалку милицейской машины, и там же стоял белый РАФик “Скорой помощи”.
“Что такое? Откуда?!”
Макар продвинулся вверх по дороге — видно стало больше, и он убедился, что там действительно — “Скорая помощь” и милицейская машина, и не одна! Вот так удача!
Машины закачались и ухнули куда-то вниз. Макар увидел, как взметнулись руки какого-то человека. Поднялась пыль.
Глаза у Макара вылезли из орбит.
Он не понял, что конкретно произошло, но понял, что вся, какая там ни была милиция провалилась куда-то под землю — это факт! И “Скорая” тоже…
— Бог мой, — пролепетал Макар и прочесал пятернёй по волосам, всклокоченным после долгого лежания. — Мать моя бабушка… как же это?
И тут он заметил мальчика.
Валя!
Тот стоял спокойно, недвижимо, и вдруг вокруг Вали взвились вихри, а сам он будто погрузился в тёмное облако.
“Что?.. Что за небывальщина?”
Челюсть у Макара отпала.
Время шло. Но для Макара его не существовало — оно остановилось.
У Макара с подбородка потянулась слюна.
Валя шевельнулся, повернулся и пошёл прямо к нему.
Макар опомнился.
Макара накрыла паника!
Он успел заметить мужчину, поднявшегося за спиной мальчика, и, кажется, то был местный участковый — Кирилл Мефодьевич Залежный.
Больше Макар ничего не видел, потому что он без оглядки припустил к своему дому.
За спиной улепётывающего Макара раздался голос, и Макар прибавил жару — только пятки засверкали в воздухе.
— Эй, Макарушка! Погодь, куда торопишься? Посиди со мной. Или чего случилось? — Это был дед Амвросий, добравшийся до скамеечки, чтобы подышать воздухом, но не просто так, а с дополнительной пользой: себя показать, на людей посмотреть и узнать последние новости, а также слухи и домыслы. Дед Амвросий был стар, и в его жизни мало что происходило, поэтому он радовался и такому развлечению.
Макар нырнул за калитку своего огорода и притаился, переводя дыхание и жадно всматриваясь в то место, где должен был появиться Валя.
И там сидел Амвросий!
“Пацан выйдет прямо на него”, — понял Макар.
Но дед не просто сидел, он продолжал звать Макара, так как хорошо рассмотрел, что тот не прошёл к дому, а зачем-то присел за калиткой. Он даже вроде как различал блестящий глаз Макара, проглядывающий между досок.
— Макар, ты чего там? Подойди к старику! Посиди со мной. Макар! Макарушка! Ты, чо ли, обиделся за вчерашнее? — орал дед на всю округу. — Так прости, я ведь вчера тоже пострадал! Я полагал, что на правах, так сказать, погорельцев, объединённые общей бедой, мне позволительно над тобой посмеяться. А ты бы надо мной потешился. Иди сюда, Макар! Хочешь, посмейся надо мной. Я разрешу! Макар! Я уж хрипну! Макар!
И тут появился Валя.
24 (108)
“Чего кричишь, дед?” — услышал Амвросий глухой, но раскатистый голос.
Он повернулся и — оторопел: перед ним был Валя, мальчик Ласкутовых, — в этом не могло быть никаких сомнений! Дед хорошо знал его, и теперь, в каком бы неузнаваемом состоянии тот ни был, он непременно бы его опознал.
“Чего пялишься?” — спросил тот же голос, но мальчик при этом не раскрыл рта.
Амвросий почувствовал спазм в животе. Он перепугался, что сейчас измарает штаны.
— Я… я… ты…
“Не мямли, старичина. Ты лучше займись своей ногой. Посмотри, что у тебя там творится”.
Дед с трудом оторвался от чёрных глаз Вали, горящих внутренним бордовым светом, и взглянул на свою закованную в гипс ногу — и тут же почувствовал он, как её нестерпимо жжёт, раздирает изнутри болью, и вроде как под гипсом что-то шевелится, дёргается, пытаясь пробиться наружу.
“Морда! — осенило Амвросия. — Там морда, что была вчера. Всё та же проклятая морда… с зубами! Она грызёт меня! Начав с ноги, она сожрёт меня всего!”
Валя утерял интерес к Амвросию. Он упёрся взглядом в сторону затаившегося Макара.
Макар съёжился, мечтая превратиться в невидимку.
Но Валя смотрел не на него. Валя смотрел на дом Туркиных.
Вскоре Макар это уразумел. Он расслабился. И тут его осенило! Он понял связь Вали с Туркиными: понял, почему произошло несчастье с Мишей и Фёклой. Он решил, что всё понял!
Валя пошёл — или поплыл? — по центральной и единственной улице деревни в сторону магазина.
А Амвросий суетился на скамейке, стараясь содрать гипс. Ему это не удавалось. Тогда он встал и, опираясь на костыль, со всей возможной скоростью поспешил к своему дому.
Макар упрел.
Он скинул бушлат и вышел из укрытия. Он проводил взглядом Валю и двинулся к Туркиным. Прошёл за забор. Приблизился к терраске.
Фёкла не двигалась и, как показалось Макару, не дышала. А Миша больше не ел: он, закатив глаза, перхал кровью и хватался, то за живот, то за шею, то за грудь. Ему требовалась срочная медицинская помощь.
Резкий вопль отвлёк Макара от растерянного созерцания мучений Миши.
Макар кинулся на крик, донёсшийся от дома деда Амвросия.
То, что увидел Макар возле поленницы на дворе деда Амвросия, его вовсе надломило.
В глазах у него потемнело. Он шарил в пустоте рукой, ища опору. Наконец он нащупал дрова, навалился на них спиной и затрясся от шока. Силы покидали Макара, но он, как мог, крепился, стараясь не допустить потери сознания. Потому что он ещё был должен, был он… Он не знал, как и чем помочь деду и Туркиным. У него в голове зрело лишь одно решение проблемы… только одно…
Макар, шатаясь, подобрал окровавленный топор и кинулся за калитку — догонять проклятого пацана.
Дед Амвросий остался корчиться и стонать, стонать и корчиться в луже крови, рядом с только что отсечённой ступнёй. Неподалёку валялся гипс, второпях разрезанный и содранный, белый и чистый — ничем не помаранный, не запачканный гипс.
Продолжить чтение Часть 3 Главы 109-111
QIWI Кошелек +79067553080
Visa Classic 4817 7601 8954 7353
Яндекс.Деньги 410016874453259