ДУРДИЛЬ
Андрей Куц
Часть вторая
Когда выходишь на опушку,
щурятся глаза и кружится голова.
Ты тихонько мне напой
Сказку необычную.
Под капель струной звени,
А будет надо, закричи,
Только не молчи.
1 (26)
Август 1999 года перевалился за свою середину.
На небе частыми гостьями были тяжёлые серо-синие тучи. Они собирались неожиданно и нет-нет да разряжались скоротечными грозами. После дождя поднималась дымка, накрывая землю словно ватным одеялом — плотный, насыщенный влагой воздух был тягостно душен.
Вода в реках и водоёмах давно зацвела, отчего стала мутно-жёлтой и обрела неприятный запах. Кое-кто говорил своим детям, что такое случилось оттого, что некий Лось сходил по малой нужде в воду, отчего тем более нежелательно в неё залазить. Разубедить детей, даже прибегая к такому несимпатичному аргументу, было непростой задачей, так как всё ещё стояли очень тёплые дни — и порой неумолимо тянуло к этой, ставшей вонючей, тягучей воде.
Жизнь в деревне шла своим чередом.
Приехавших отдохнуть, а заодно навестить престарелых родителей, по-прежнему было в достатке — до 1 сентября оставалось немало беззаботных летних деньков.
Только наших мальчиков редко кто видел, а кто видел — удивлялся произошедшим в них переменам, не узнавая их. Особое беспокойство наблюдалось в их семьях, которые за последнее время шибко сблизились, по причине нависшей над ними общей беды: мальчики день ото дня доставляли всё больше хлопот, отбиваясь от рук… Но в одно превосходное утро, когда по листьям шелестел дождь, а над дурно пахнущей Дулькой грохотал гром, стегая её электрическими разрядами, бабушка Марата — Авдотья Лукинична Лукашина, и Раиса Ильинична Дубилина с мужем — родители Павлика, и бабка Раиса с дедом Михеем, представители разрозненного многочисленного семейства Ласкутовых — отрока Валентина, вдруг, ненароком, по какому-то единому, не оговорённому и незапланированному согласию обнаружили в себе спокойствие и умиротворение, осознав, что с мальчиками всё в полном, в совершенном порядке — не стоит ни о чём беспокоиться, ничем возмущаться, да и вообще… — жизнь прекрасна и удивительна!.. так радостно и умиротворённо делается на сердце от тех же дождевых капель в свежем утре, омывающих пахучие яблоки крепкой антоновки, нежного белого налива, алой анисовки, скопища слив и груш, терпко пухнущие помидорные кусты и сладко — тугие кочаны капусты, от капель, зависающих на шершавых ягодах крыжовника, сбегающих струями по стручкам фасоли и звонко стукающих по бокам кабачков и патиссонов, раскачивающих фиолетовые, красные, жёлтые, бордовые, розовые, белые, оранжевые цветы в палисадниках… от презабавно смешавшихся — растёкшихся, расползшихся по слоям воздушных потоков — запахов, насытивших наиприятнейшим благоуханием и очаровательнейшим ароматом многоликий, необыкновенный, удивительный мир!
Ванютка, подставив пухленькие белые ручонки под дождик, залился радостным смехом. Он подвизгивал и льнул к груди матери, которая держала его на руках, и умилялась, приговаривая:
— Дитя моё! Чудо моё! Прелесть моя! Радость моя!
Авдотья Лукинична сидела тут же и штопала чулки. На морщинистом лице её блуждала снисходительная и удовлетворённая вершащимся фактом улыбка.
Через дорогу и один дом, почти напротив Лукашиных и Сударышкиных, точно так же стояли на порожке своего дома и смотрели в плачущий чистыми слезами большой мир сердитая бабка Раиса и суровый дед Михей — Овчарины. Баламутного внука Валентина Ласкутова с ними не было. Но им было спокойно.
По правде сказать, они даже не знали, ночевал ли Валя дома, и где он теперь, — вероятно, он, вернувшись непозволительно поздно, благополучно спит в своей “конуре”… Они привыкли, что он, не заходя в дом, может завалиться спать в беседку, стоящую на отшибе, в глубине огорода. Так они полагали и минувшим поздним вечером. Лишь в первом часу ночи, поднятые с постелей Авдотьей Лукиничной и Раисой Ильиничной, искавшими своих отпрысков, наведались они в ту беседку. Не найдя в ней Вали, во всю оставшуюся ночь они уже более в неё не ходили, а крепко спали. Они пробудились поутру от близких раскатов грома, когда начинался седьмой час. Уже седьмой час! А куры всё ещё не кормлены! Покуда они готовили привычную для птицы мешанку, и после раскладывали кушанье по кормушкам, а потом выпускали птицу на улицу… ими овладела отрешённость, отчего они окончательно позабыли думать о своём внуке.
Мать Павла, проведя очередную нервную ночь, вся издёрганная, утомлённая, с синевой вокруг воспалённых глаз, тоже уже час, как обрела спокойствие, и даже запамятовала о своих недавних переживаниях и ими пробужденных страданиях. Она только что проводила на работу мужа, не меньше её издёрганного, снова не выспавшегося, и теперь сидела она и отчуждённо всматривалась в умывающуюся дождём природу, при очередном ударе грома вздрагивая — и не замечая того… Она позабыла о начатой резке яблок, перебираемых для консервирования, которые были набраны из скромного, но достаточного для их нужд, собственного сада.
Прошла ночь, а мальчики — Марат, Валя и Паша — так и не возвратились домой. И это было не в первый раз. Никакие угрозы, увещевания и запреты не отваживали их от ночных отлучек, остающихся непонятными, необъяснимыми для близких. Потому-то ночь для большинства родственников-домочадцев мальчиков и была наполнена томительным ожиданием и мучительными, а порой страшными предположениями о возможном разрешении данной ситуации.
Но… вот уже минул целый час, как подобные мысли и настроения никого больше не волновали — всё пришло к гармонии. Родители уже не задумывались о судьбе своих детей, потому что их окутала благолепная восторженность личным сиюминутным сосуществованием с миром, отчего на них снизошло чудное успокоение. Они откуда-то знали, были убеждены, что всё — замечательно, всё так, как положено, так, как нужно и должно… они восхищались облаками, скромным светом пасмурного утра, дождём, раскатами грома и шёпотом трав и листвы, заворожённо следили за мечущейся мошкой и запоздалым светляком-мотыльком… они впитывали окружающий мир… они удивлялись… им было до того сладко да так чудесно, что никто из них не припомнил бы, чтобы хотя бы чуточку, хотя бы капельку так было с ними когда-либо прежде… даже в их далёком, давнишнем детстве…
2 (27)
Из леса в Верхние Устюги вошли Валя, Марат и Паша.
3 (28)
В начале девятого дождь прекратился. Тучи стали быстро рассеиваться, и — проглянуло Солнце, заблестев, заиграв на умытой Земле, обогревая всякую божью тварь, всякий кустик, деревце, листочек и травинку ласковыми, приветливыми, протянувшимися с самого неба, длинными лучами. Над речушкой Дулькой раскинулась и заиграла семью цветами радуга. Воздух стремительно густел, наполняясь паром. Весело запели пичуги. С новой силой, стройно, в ряд, загорланили по дворам петухи. По лужам и ручьям зашуршали колёса велосипедов первых непосед-сорванцов. Деловито виляя хвостами, куда-то поспешила свора собак. Кошки, вынужденно припозднившиеся, пережидая дождь, высоко задрав и распушив хвосты, брезгливыми, презрительно-вялыми прыжками добирались до домов своих хозяев по неприятной, противной мокрой траве — за миской еды, скромной порцией ласки и к сухим мягким диванам и кроватям с их подушками, матрасами и одеялами.
По дороге проехал милицейский УАЗик — и заскрипел тормозами где-то рядом с первыми домами деревни. Послышались хлопки дверей и голоса.
4 (29)
Крушинин Лев Александрович отыскался!
Спустя три дня, измождённый, издёрганный, обросший щетиной, с поблекшими, пустыми глазами, в ободранной грязной одежде, с ссадинами по всему телу, при первых лучах солнца вошёл он в калитку дома №3, в котором проживал всю свою жизнь.
— Батюшки мои! — всплеснула руками жена его Люба, по прозвищу Купава. Она прижала ладони к обвислым щекам и молча заплакала.
Люба стояла и омертвело смотрела, как муж, с трудом волоча ноги, ковыляет по тропинке от задней калитки.
— Живой, — прошептала она. — Слава тебе, Боже! Спасибо, что жив.
Проходя мимо, муж небрежно обронил:
— Здарово… жена… чего-то я устал… пойду спать…
— Лёва, что с тобой?! Лёва!.. — не трогаясь с места, с тревогой обратилась к нему Люба.
— Устал… — пробурчал Лёва, не останавливаясь и не поворачивая головы, и ушёл в дом.
— Боже ж ты мой… боже мой… что же это такое… как же это… — запричитала Люба и поспешила за мужем.
Лёва, в чём был, так и повалился на кровать, и уже спал. На столе стоял недавно полный графин — теперь две трети его содержимого отсутствовало. По-видимому, Лёва очень хотел пить.
Жена принялась стаскивать с него пропоротые в нескольких местах резиновые сапоги, изодранные холщовые брюки и суконную тужурку. При этом она украдкой поглядывала на его исцарапанное измученное лицо с пересохшими губами.
Раздев мужа донага, она укрыла его посерёдке простынёй и отправилась набирать тёплой воды, чтобы в особо грязных местах пока хотя бы обтереть его мокрым полотенцем — очистить ссадины и порезы, чтобы затем обработать их перекисью водорода, зелёнкой или йодом — тем, что отыщется в коробке с медикаментами…
Она обтирала его бережно, заботливо, и точно так же вглядывалась в его лицо: “Что же с тобой произошло? Где ты был? Где тебя носило?” — вопрошала женщина.
Лёва, мужик сорока трёх лет, механизатор, спал мертвецким сном, и даже грудная клетка у него не вздымалась от вдыхаемого воздуха.
Над ним сгрудились его дети, мальчик и девочка, перед этим наблюдавшие за веточками и листочками, которые они пускали по бурному ручью. Они заметили отца входящим в дом, и сразу пришли. Но мать скоро отогнала их — на время, пока она будет заниматься его ображиванием.
И вот они втроём стоят подле него, спящего и выглядящего значительно чище прежнего, и безотрывно смотрят, успокоенные его возвращением и тревожась о том, с чем ему пришлось столкнуться, что с ним могло произойти, что он успел натворить за время своего отсутствия — за эти три дня, когда он, так же, как и теперь, утром, ушёл в лес по грибы и… не пришёл.
От крыльца донёсся мужской голос:
— Хозяйка! Есть кто дома?
Мужчина не стал долго мешкать, придаваясь сомнениям. Не дожидаясь ответа, он вошёл в открытую дверь.
— Здравствуйте! — обратился он к женщине и к двум детям.
— Ох! — от неожиданности выдавила из себя Люба, только теперь заметившая гостя. — Кирилл Мефодич! Вот!.. Пришёл… — Женщина отошла в сторону, открывая для обзора мужа.
С утра пораньше навестившим семью Крушининых, в такой для неё радостный момент, оказался местный участковый — Кирилл Мефодьевич Залежный. Только вчера ему сообщили о пропаже Льва Александровича, которого он хорошо знал, неоднократно имея удовольствие угощаться за одним столом с ним рюмочкой-другой наливки или стопочкой водочки с малосольным огурчиком или душистым сальцом, а то и оладушками со сметанкой. Кирилл Мефодич был человеком в летах — ему недавно стукнуло аж пятьдесят два годка, несколько тучноват, круглоголов, с едва приметным наличием шеи. Лицо у него было сильно загорелым, — а от постоянно повышенного внутреннего давления, угнетаемый летней жарой, он был теперь не столько смугл, сколько бордово-красен, и тяжело дышал. При ходьбе же он вилял не большим, но и не малым брюшком и дряблым широким задом, который, впрочем, был незаметен под полами форменного пиджака.
— Что с ним? — спросил Залежный, задыхаясь после ходьбы и от влажности, что перевалила за все разумные пределы после недавней грозы.
— Вот… — ответила Люба. — Только что пришёл. Я его раздела и немного обтёрла… а он, как уснул сразу, так и не просыпался.
— Любовь Николаевна, пусть дети выйдут.
— Да-да, конечно! — заторопилась женщина. — Давайте, ребятки, выходите, идите на улицу, пусть папка спит, а мы с дядей Кириллом поговорим.
— Где его одежда? — поинтересовался участковый, когда дети ушли.
— В бачке… я положила всё в бачок для грязного белья, стирать.
— Не надо стирать. Она может стать вещдоком, уликой.
— Да-да, конечно-конечно, я понимаю, — затараторила Люба, спохватываясь, и устыдилась своего промаха.
Поддержать автора:
QIWI Кошелек +79067553080
Visa Classic 4817 7601 8954 7353
Яндекс.Деньги 410016874453259
Залежный осмотрел одежду, собрал её в завалящую сумку, предложенную хозяйкой, изучил ссадины на голом теле Лёвы, отметил, что тот вернулся без корзины для грибов, и уселся составлять протокол — пока так, без допроса пострадавшего.
Чуть погодя он оторвался от бумаг и узрился на Лёву, с беспокойством спросил:
— А что он такой тихий? Он хотя бы жив? А то вроде как и не дышит вовсе…
— Это он так спит, — ответила Люба.
— Да?! А всё-таки я погляжу, проверю.
Залежный поднялся, подошёл к кровати и приложил руку к груди Лёвы, которая не вздымалась под простынёй, прислушался… обхватил запястье бедолаги — кожа у Лёвы была тёплой, а вена под ней неторопливо стукала.
— Вроде как всё в порядке, только я рекомендую вызвать “Скорую”. Так, на всякий случай. Ну и для медосвидетельствования, чтобы потом — для протокола… Хотя… — задумчиво добавил участковый, — может статься, что наш Лёва просто заплутал в лесу, и никто с ним ничего не делал.
— Кирилл Мефодич, сейчас такие времена, что боязно зайти в лес — кто хошь над тобой может такое учудить, что будешь благодарен, если оставят живым.
— Это так… Такое нынче время. Но мы узнаем об этом только тогда, когда проснётся Лёва. А случится это, я так понимаю, не скоро. Будить-то мы его не будем?! Пускай спит.
— Пускай отдохнёт, — согласилась Люба по прозвищу Купава. Почему её так прозвали, уже никто толком ничего не сказал бы, возможно, что слово подвернулось случайно, удачно и вовремя легло на чей-то вертлявый язык, и с тех пор пошло-поехало — твёрдо оно закрепилось, приклеилось на век! Да сколько ещё таких имён и прозвищ можно встретить только в одной взятой деревеньке, расположенной возле речки Дульки и называемой Устюгами Верхними и Устюгами Нижними. Ииии… — тьма-тьмущая! В скором времени мы повстречаемся кое с кем из их носителей, и со многими сойдёмся коротко — сведём знакомство, а то и дружбу.
— Я сегодня ещё зайду, — сказал, собравшись уходить, Залежный. — Вот какое дело… — Он остановился возле двери. — Думается мне, хозяюшка, что твоему мужику всё-таки нужен медицинский осмотр — пускай поглядят, мало ли что… — Он приподнял плечи, вроде как пожимая ими, и оттого окончательно избавил свой облик от наличия такого незаменимого для всякого человека элемента, как шея — стал он походить на кругленький чурбачок. — Как ты кумекаешь?
— Я, Кирилл Мефодич, даже не знаю… Он так мирно спит, что и будить совестно.
— Ну, что же… тебе виднее. Пускай так… твоя берёт, а я — пошёл покуда. До свидания, Люба!
— До свидания, Кирилл Мефодич!
Кирилл Мефодич провёл рукой по слегка вьющимся седым волосам, со вздохом надел фуражку и вышел за дверь.
5 (30)
Всё ещё пахло грозой. Было душно: казалось, что в пар превратилось огроменное море воды — так было вязко и липко. Солнце, успев вольно расположиться в вышине неба, нещадно палило, отчего совсем уж становилось дурно бедному Кириллу Мефодичу.
Подходя к калитке, он заметил, что возле УАЗика толпится народ. Собралось человек пятнадцать. “Никак не меньше, — отметил участковый. — Эх, теперь всяк полезет с вопросом — затараторят, загудят… а голова у меня и без этого прямо вся так вот и чумная… Не до того мне. Ох, не до того!”
— Ну, чего столпились-набились? — заговорил Залежный, пробираясь к машине. — Чего гудите?
Гомонили все разом, и поэтому Кирилл Мефодич мало что разбирал. Да и не хотелось ему вникать, — что может сказать деревенский люд? Понаслушаешься от них всяких сплетен и выдумок, наговоров и побасенок, так что сам не рад будешь, потому что поднимутся от этого в голове твоей смрад и чад, и в их едком дыму растворятся последние крохи покоя.
— Ладно… ладно… — твердил участковый. — Я всё понял. Приму меры. Обязательно разберусь. Сейчас мне некогда. Сейчас у меня неотложные дела. Очень важные дела у меня сейчас. Займусь позже. Непременно разберусь. Надо ехать, граждане. Мне никак нельзя задерживаться…
На деревню завернула “Скорая”, и поехала она к Верхним Устюгам.
Залежный проводил её взглядом и, немного помешкав, неучтиво отстранив ропщущих, полез в УАЗик.
— Поехали, Степан, за “Скорой”, — распорядился он, обращаясь к своему водителю, рябому парню лет двадцати семи, с выгнутой, как колесо, спиной.
— Это мы вмиг, Кирилл Мефодич! Это мы враз и с радостью. Как бы только не подавить народ. Вишь, какой напористый. Никак не хочет уступить дороги начальству. Так и норовит под колёса. Во прёт, во прёт!
— Бибикни.
— Ага! — Степан посигналил. — Во, отходят.
— Ты давай поаккуратнее, не торопись.
— А як же, — согласился добродушный Стёпа и, устрашающе поурчав двигателем, тронул УАЗ с места, выруливая с обочины на разбитую деревенскую дорогу.
6 (31)
Основная масса народа, собравшегося возле двора Крушининых, недолго думая, двинулась за участковым. Пока она добиралась до дома Илюшиных, где остановилась “Скорая”, а за ней — милицейский УАЗ, там уже образовались, и шушукались-переговаривались, свои группки любопытных — встревоженный стар и млад возбуждённо делился скромными сведениями, больше предполагая и домысливая, нежели зная наверняка о происходящем.
Зайдя в дом, Кирилл Мефодич снял с головы фуражку, пригладил мокрые от пота волосы и затаился в сенях, наблюдая за тем, что делается в комнате. За ним, соблазнённый возможностью быть непосредственным участником, а не тем, кто довольствуется пересказами и слухами, вошёл Степан, и незаметно встал рядом со своим начальником. Украдкой посмотрев на Кирилла Мефодича, он последовал его примеру — снял форменный головной убор.
В глубине скромной жилой комнаты, в тёмном углу, теперь ярко освящённом настольной лампой, поставленной на стул, на спальной кровати металась в бреду, по-видимому, претерпевшая какие-то страшные переживания, растрёпанная, распаренная, — что особо выделяло полноту её молодого белого тела, делая его некрасивым — отчего-то отталкивающим и неприятным, — металась пышногрудая девка в лёгком цветастом сарафане по имени Люська. От роду ей было двадцать два года. Она давно мнила себя душой любой посиделки или пирушки и не препятствовала юношам в их посягательствах на её добродетель, что, однако, позволяло ей оставаться девушкой. Мужа себе она выбирала придирчиво, с предельными предосторожностями. И вот уже целых три месяца за ней ходил некий Илья Рожин, которому она отвечала взаимностью, и был он городской, и непьющий малый — жених с завидной фигурой, привлекательный наружностью, обходительный и вдумчиво-внимательный в обращении со своей избранницей Люсей.
Докторша, женщина лет тридцати пяти, мерила девушке давление, смотрела в её зрачки и прислушивалась к её беспорядочным бормотаниям. Всякий раз, когда Люся вскакивала, садясь на постели и шально перебегая глазами с одного места в комнате на другое, что-то отыскивая, чего-то ожидая, чего-то боясь, женщина в белом халате в ужасе подавалась назад и корчила кислую гримасу. Вскакивающую Люсю ловила, придерживая за плечи, и пыталась уложить обратно её подруга Вера, с которой она утром ушла в лес по грибы — и вот чем всё обернулось!.. Мать же Люси стояла рядом, прикрыв руками рот, и безостановочно причитала, повторяя всё одно и то же:
— Боже ж ты мой… что же деется? Боже ж мой… святые угодники… девка, поди, с ума сошла! Что же деется… что же теперь делать-то, что делать? Боже мой, боже мой… Доигралась! Боже мой, что же такое деется?
— Тише, тёть Лид, ничего, всё обойдётся, не переживайте так, — говорила подруга дочери Вера, которая сама была с белым, с перепугу, лицом и с трясущимися холодными руками. Она постаралась уложить вновь подскочившую на постели бредящую страдалицу и обратилась с уговорами уже к ней: — Ложись, Люся, здесь никого нет, только я да мама твоя… доктор вот ещё пришёл, сейчас полечит тебя… никого не надо бояться — всё хорошо, всё уже позади.
— Да-да… — вдруг согласилась Люся и, успокоившись, но с выпученными, упяленными куда-то сквозь потолок глазами, опустилась на спину, погрузившись полным белым телом в мягкие перины. — Мне только показалось…
— Ничего, ничего, всякое бывает, а сейчас ничего такого нет, всё хорошо, мы здесь, мы рядом. Успокойся. Помоги доктору — не пугай его и не мешай ему, ладно?
— Да… да, — отозвалась Люся.
— Сейчас я сделаю укол с успокоительным, и, боюсь, больше, при этом случаи, я ничего сделать не могу, — сказала докторша. — В лесу её что-то очень испугало, а это — не мой профиль. Если ей не станет лучше, вам надо будет обратиться к психиатру. Он, кажется, сегодня во второй половине дня может приехать на дом. Сейчас у него приём в больнице. Если её не отпустит, то вызывайте. Или завтра утром непременно езжайте в больницу! А так с ней всё в порядке. Я так понимаю, что она долго бежала из леса… к тому же — сильный испуг, переживание, и поэтому она так часто дышит, так сильно бьётся у неё сердце, так жарко ей… Ей надо успокоиться. Это пройдёт. Сейчас сделаем укольчик — и эмоциональный всплеск перестанет гонять кровь. Надеюсь.
Никому из находящихся в комнате не понравилась идея насчёт психиатра: она напугала людей возможным затворением молодой девки в мягких белых стенах дома для умалишённых. Все молчали, наблюдая, как докторша готовит шприц, в надежде на то время, когда будет действовать укол — на его лечебный эффект, после чего, должно быть, припадки отступят или хотя бы перестанут проявляться с прежней силой… а через несколько дней или после хорошего сна Люся и вовсе утихомирится, и ей будет не вериться в то, что когда-то она была доведена до исступлённого состояния, почти что до умопомешательства. Сама над собой же станет смеяться!
— Прошу прощения, — сказал Кирилл Мефодич, когда докторша вышла из комнаты. — Здравствуйте, Марья Тимофеевна!
— Здравствуйте, Кирилл Мефодьевич! И вы здесь? Вас тоже вызвали?
— Нет. Я приехал по другому делу.
— Сюда?
— Да. То есть не сюда… ну, в общем, сюда, в Устюги, но в другой дом, к Крушининым.
— А-ааа… Там что-то похожее?
— Нет. А вообще-то, не знаю. Может быть. Там хозяин тоже пошёл в лес по грибы, три дня назад, и вот только сегодня вернулся.
— Что же… это любопытно.
— Да, что-то в этом есть. Они уходят в лес и возвращаются из него как-то не так… А что с ней? — Залежный кивком указал на затихшую Люсю.
— С ней-то?.. — Марья Тимофеевна взяла участкового под локоть. — А пойдёмте-ка мы с вами, Кирилл Мефодьевич, на улицу, подышим свежим послегрозовым воздухом.
Поддержать автора:
QIWI Кошелек +79067553080
Visa Classic 4817 7601 8954 7353
Яндекс.Деньги 410016874453259
— Что ж… там для меня душно… но пойдёмте.
— Пойдёмте! Чтобы не потревожить больную. Да и зачем нам здесь толкаться? На воздухе мы с вами поговорим обо всём без лишнего стеснения. Мне, знаете ли, и самой любопытно. Мне ещё не доводилось встречаться с подобными случаями.
7 (32)
Перед домом стояло пять баб. Они живо что-то обсуждали, но примолкли при появлении в дверях представителей правового и медицинского культов.
— Видимо, нам здесь не поговорить, — сказала Марья Тимофеевна.
Залежный выглянул из-за её плеча и всё понял. Он выдвинулся вперёд.
— Ну, чего толпитесь? А ну, ступайте со двора! Ишь, представление им! — принялся он выговаривать, изгоняя кучкующихся баб.
— Мефодич, чего ты такой грубый? — удивилась одна из них. — Мы не развлекаемся — нам тоже полагается знать. Мы, может быть, переживаем?
— Я нисколько не сомневаюсь в том, что вы переживаете. Но это — потом. Потом придёте — всё обсудите и узнаете. Сейчас же люди, вроде меня и Марьи Тимофеевны, стараются исполнить своё служебное дело. И вы нам мешаете. Давайте, ступайте! — Участковый стал настойчиво подталкивать женщин, сдвигая их с места и указывая верное направление для движения.
— Пошли, девки, нам здесь не рады!
— Я всегда вам очень рад. Просто сейчас не очень подходящий момент. После, после я вас стану обнимать и целовать. Обязательно! Договорились?
— Ладно уж, не переживай, Мефодич, — продолжала отвечать за всех одна женщина. — Но мы памятливые. Мы твоих слов не забудем, и призовём к ответу.
— Даже не сомневайтесь — всех обцелую.
— Ой-ой! — и бабы-женщины, игриво переглянувшись, заливчато заржали.
Кирилл Мефодич неодобрительно посмотрел им вслед, повернулся к Марье Тимофеевне и развёл руки, мол, ну, что с ними поделаешь — дерёвня, одним словом.
Марья Тимофеевна приблизилась к нему для разговора, но, увидев, что на крыльце стоит Степан, а за его спиной — мать и подруга Люси, громко у них спросила:
— Ну как она?
— Спит, вроде, — ответила Вера.
— Вот и хорошо, — сказала Марья Тимофеевна. — А что она… как она спала ночью, выспалась?
Вера посмотрела на мать Люси, призывая её на помощь: кому, как ни матери, знать ответ на поставленный вопрос.
— Легла-то она поздно, в первом часу, — слабым голосом ответила Макаровна, всегда бойкая и даже озорная.
— А в лес мы пошли в шестом часу, — дополнила Вера.
— Вот оно как, — сказала докторша. — Ну, тогда тем более ей надо хорошенько выспаться. Сон ей поможет. Должен, — сказала и отвернулась, чтобы пошептаться с Кириллом Мефодичем.
— Так вот, значит, — начала Марья Тимофеевна. — Когда я пришла, девушка сидела на кровати, забившись в угол. Вид у неё был совершенно безумный. Вся растрёпанная, потная, красная. Дышит часто. К себе никого не подпускает — сразу в истерику кидается: кричит, визжит, отодвигается да подбирает под себя ноги и укрывает их подолом. Насилу уложили. Как я поняла из её неразберихи, за ней кто-то ломился — там, в лесу. И она от него никак не могла убежать. Шибко бежала. Далеко, долго бежала. Прямо до дома. Вера за ней едва поспевала. И говорит, что никого не видела.
— Кто, Вера? — уточнил Залежный.
— Да. Она говорит, что в лесу никого рядом, ни с собой, ни с Люсей не видела. Не было там никого. Люди, конечно, по лесу ходили, да всё далеко.
— Понимаю.
— А близко — никого.
— Ну, может, это произошло раньше? Они же, наверное, друг дружку не всегда видели?
— Да, не всегда. Извините, Кирилл Мефодьевич, за подробности… Люся, — Марья Тимофеевна заговорила совсем тихо, — Люся отошла в кусты… ну, по нужде.
— Угу.
— И вот после этого-то всё и началось. Видела её Вера потом уже далеко впереди, пробирающейся изо всех сил напрямик, через заросли, не разбирая дороги, кричащей и всё оглядывающейся, будто за ней кто-то гонится. Но Вера никого не видела. И Вера побежала за подругой, думая, что всё же где-то там кто-то может быть, только она его пока не видит… или что-то произошло с Люсей — чего-то или кого-то она сильно испугалась, и надо её догнать, чтобы успокоить, помочь… уж больно она дико и рьяно бежала, да вдобавок кричала. Потом Люся стала шарахаться и отмахиваться. И — визжать. И всё призывала прийти к ней на выручку Веру, от неё отставшую.
— Значит, за ней кто-то бежал, и даже догнал её!
— Но Вера-то никого не видела! Вот в чём дело-то!
— Но это же лес! В двух шагах медведя можно не заметить.
— Не знаю… Может, девчонке просто что-то пригрезилось — вот и всё.
— Ну, такое — оно не привидится. Наверняка, что-то да было, а вернее — кто-то.
— Например, гадюка.
— Что?
— Внезначай увидела гадюку, когда отошла в сторонку. И ошалела, от неожиданности.
— Возможно. Хотя… девка-то она деревенская, зачем ей улепётывать от гадюк?
— Укусила.
— А вы смотрели повреждения?
— Ничего нет. Только царапины.
— Вот видите. Да и как же тогда понимать, что сперва, ополоумев, она чесала напропалую, а после стала шарахаться и отмахиваться. Что же, получается, что гадюка её догнала?
— Это и непонятно. Поэтому я и говорю, что это — не мой профиль. Тут я бессильна. Это надо обращаться к психиатру. Я только предположила про гадюку. Ведь должно же быть разумное объяснение.
— Да… какие-то неясности. Вера никого не видит, а Люся отмахивается… м-да уж…
— Вот видите!
— И что же ещё говорила эта Люся? — спросил участковый, размышляя, надо ли возбуждать дело… ведь подобное в рапортах лучше не писать, да и для всех будет сплошная польза, если прикинуться, будто вообще ничего не произошло.
— Говорила, насколько я разобрала, что ею хотели воспользоваться.
— Как это?.. Кто?
— Не сказала, но бормотала, что он вроде как был то тут, то там, то спереди — всюду!
— К-х… кх-кх… Надо же! Что делается, а? Как же это?.. Вообще-то, чего только не встретишь на белом свете. Но, думаю, что всё это — последствия какого-то действительно пережитого сильного потрясения. Наверное, на неё кто-то выскочил или вдруг вышел из зарослей, когда она отлучилась по делам. Она и испугалась. А после ей всё чудилось, что он её догоняет, и что наконец догнал.
— Наверное.
— Но мне вот что не понятно, зачем настолько-то пугаться? Чего так нестись и визжать? Тем более рядом была Вера. Он, если это мужик — да и кому ещё быть? — он, небось, её визга испугался не меньше, чем она его появления, так что его след простыл сразу же!
— Она ещё девушка, — сказала как-то виновато Марья Тимофеевна.
— У неё никогда не было мужчины? — удивился Залежный. — Тогда понятно. Честь бережёт! Похвально.
— Зачем же вы шутите, Кирилл Мефодьевич?
— Уж какие тут шутки! Наголодалась девка. А при таких делах померещиться может всякое… даже кусты оживут.
— Марья Тимофеевна! — подходя к ним, обратился водитель “Скорой”. — Нам пора ехать. — И добавил: — Если вы, конечно, закончили.
— Да-да, Миша! Я всё, сейчас иду.
Миша без стеснения сорвал пяток переспелых вишен с дерева в огороде и вышел за калитку, возвращаясь к машине.
— Да! — заговорил Залежный. — Зачем я, собственно, сюда подъехал. Я, собственно, был у Крушинина. Он вернулся спустя три дня…
— Вы говорили, — прервала его докторша.
— Да. Вот. Он пришёл весь в ушибах и порезах. Он очень утомлён. Думаю, что за все три дня ему не довелось ни разу нормально поспать. И, возможно, он толком ничего не ел. Вот.
— Слушаю.
— Он спит. Я не стал его тревожить. Он спит как убитый — ни на что не реагирует.
— Пожалуй, правильно.
— Да, кх-кх… Мне всё же придётся его допросить… потом, и, если с ним случилось что-то серьёзное… может, где-то там кто-то его ударил, и от этого он оказался в беспамятном состоянии, и так вот бродил по лесу, пока не пришёл в себя, и наконец отыскал дорогу к дому…
— Угу… мне заехать? Посмотреть его?
— Был бы очень обязан! Это бы очень упростило дело… чтобы больше никого не вызывать… пока. Может, оно и нет ничего — простой пустяк, а я подниму всех на уши!.. Надо бы разбудить его и всё выяснить, да…
— Не будем спешить. Пойдёмте, сперва посмотрим на него. Пойдёмте-пойдёмте, Кирилл Мефодьевич.
— Вы уж извините, у Вас и без меня дел хватает.
— Ничего, какие пустяки. Сейчас подъедем и поглядим.
Продолжить чтение Часть 2 Главы 33-41
QIWI Кошелек +79067553080
Visa Classic 4817 7601 8954 7353
Яндекс.Деньги 410016874453259