Андрей Куц

ДУРДИЛЬ

Андрей Куц

19

 

Мальчики по-прежнему не разговаривали: они в тишине опустошили тарелки, а потом, всё также без слов, погладили подсохшую одежду, — они лишь изредка многозначительно переглядывались. И теперь, направляясь к Пашке, чтобы безотлагательно идти в лес, к заветному убежищу, они не знали, с чего лучше начать обсуждение: что же их сильнее всего озадачивает, что является наиважнейшим, что их беспокоит больше остального?

При пробуждении утром, и Валя, и Марат были готовы поделиться с другом своими переживаниями, которые были порождены ночным болезненным состоянием и тревожными или волнительными, для кого как, сновидениями. Теперь же произошло необыкновенное и необъяснимое происшествие возле яблони, с пронзившим их чутким восприятием окружающего мира и с чудодейственным оздоровительным эффектом. Они были потрясены. Они не понимали, почему такое произошло, а многое они и вовсе не помнили.

Не доходя до Пашки двух домов, Марат и Валя остановились посреди дороги. Бестолково и несколько виновато посмотрев друг на друга, они поняли, что надо брать тайм-аут, чтобы обо всём обстоятельно поговорить или хотя бы просто выговориться, поделившись мыслями и чувствами, а в первую очередь — посетившими их ночными страданиями, как сладкими, так и мучительными, но в обоих случаях с сильной лихорадкой.

Не сговариваясь, они одновременно повернулись к скамейке у двора Барановых, отгороженной от хозяйского дома разросшейся за забором сиренью. Они огляделись — никого нет, и скромно присели на покрытую синей краской широкую доску.

— Ты помнишь, как мы вчера добрались до деревни? — приблизившись к уху товарища, беспокойно блуждая глазами, шепотком прервал их долгое молчание Валентин.

— Нет. Это невозможно, но я ничего не помню, — таким же заговорщицким шёпотом отозвался Марат. — Помню, как проснулся утром, и помню, что снилось ночью.

— И я, представь, то же самое! — Валентин ударил ладонями по коленям и выпучил на приятеля глаза.

Они немного вот так вот глупо посидели, попялились друг на друга.

— Представляешь? — сказал-таки Валентин. — Ничего не помню!

— Да-а, — с придыханием, то ли подтверждая, то ли удивляясь, ответил Марат.

Они повернулись к деревенской дороге, изъеденной дырами-ямами и украшенной хаотично размётанными камушками гравия, — о чём-то задумались.

— Мне снилось, — заговорил Валя привычным голосом, только негромко, — наше убежище. — Валя изучал лужайку между домом Барановых и дорогой, при этом он, как маленький, качал ногами, не доставая ими до земли. — Только, не одно оно, а всё то место, понимаешь?

— Угу.

— И там была какая-то девушка. И она от меня убегала… мелькала среди деревьев и задорно смеялась… хихикала… а я хотел догнать её, и не мог, а потом… потом она шмыгнула в убежище, и я подумал, что оттуда она уже никуда не денется, и вот сейчас я настигну её, захвачу… ну, знаешь, как это… ну… понимаешь?

— Ну… вроде…

— Ну… ладно… вот. Я пролез в убежище. Она была там… на собранных, натасканных туда кем-то травах и цветах. Знаешь, всё было так красиво! Вот. И она улыбалась, и как будто звала меня, манила. Я сам не знаю как, но я подошёл к ней и склонился над ней… — Валя стушевался. — Ну, в общем… хотел поцеловать её. — Он метнул на приятеля воровской взгляд. — А её нет! Пропала! Исчезла! И — смех! Уже из леса. Я кинулся в лес, чтобы снова ловить и гоняться… играть в её игру. Ну, так и пробегал до тех пор, пока не проснулся. И всё так, знаешь, волнительно, влекуще…

— Я знаю.

— Что? — Валя уставился на Марата, требуя пояснения, готовый вскипеть от любого пустяка — взревновать, страшно, а потом, может быть, обидеться.

— Да. Я знаю. Она, ну, наверное, она… она и мне снилась, — бесстрастно ответил Марат, уже успевший свыкнуться со сновидением и остыть после его запарки.

— К-когда? Мы, что же, одновременно… одно и то же?

— Нет. Мне она снилась не этой, а прошлой ночью. Перед тем, как мы пошли туда.

— А… — Валентин успокоился. — И ты тоже за ней бегал? — Марат кивнул. — А почему ты решил, что это одна и та же?

— Моя бабушка много рассказывала мне о той, что живёт в лесу, которую все называют Лесной Феей — ты о ней слышал.

— Ясное дело, как же без этого?

— Вот. Я как-то сразу о ней и подумал. Так вышло. И теперь, особенно после того, как ты сказал, что наше место в лесу, может быть тем местом, я прямо уверен, что так оно и есть, что это она являлась нам. Как и почему такое выходит, не знаю. Но думаю, что то место каким-то образом на нас повлияло. Такое не покажется ерундой, если поверить, что россказни о Чёртовых Куличках — это не сказки. И тогда… Ведь говорят же люди, что в том направлении они как раз и находятся, разве нет?

— По-ни-маю… — протянул Валя. — Там они и есть… Как же я о таком забыл? Ну, прям вот начисто из головы вон! Ведь в ту сторону ещё не велят далеко ходить. Мол, чаща там, болота, заблудитесь, утоните, а то и бес попутает.

— Во-во…

— Но это же здорово.

— Что здорово?

— То, что мы нашли его. Представляешь? Это безумно здорово.

— Ну… вообще-то, да.

— Ещё бы. Прикольно.

— А не страшно?

— Но это же и хорошо! Может, даже это — самое главное. В этом-то и веселье!

— Да уж, веселье…

— А как же! — не унимался Валя. — Как это я сам не связал беспамятство, болезнь, сон и это?

Валентин запнулся, затрудняясь подобрать подходящее слово, — всё-таки не осмеливаясь вот так вот сразу признавать окончательно и бесповоротно факт существования Феи или, что будет вернее, найденных Куличек.

— А ты себя, как чувствовал ночью? — спросил Марат. — Я всю ночь кашлял, чихал, потел, болели мышцы, ломило кости и, кажется, была температура. Я просыпался, но не до конца, так… плавал в полудреме, в забытье, а? — Марат вскинул голову, ожидая поддержки от Вали.

— Да-да… у меня тоже так… всю ночь. Я еле проснулся, и нервным, поэтому сразу же направился к тебе — не сиделось мне одному.

— Интересно, у Пашки так же?

— Ща спросим.

— Спросим.

— Угу.

— Я тоже едва встал, — продолжал Марат, — и, выйдя на улицу, захотел сорвать яблочка. Когда я до него дотронулся, в меня как будто что-то вошло… через пальцы… понимаешь? Через пальцы потекло тепло — и руке стало очень легко, воздушно, и тут на меня нашло… знаешь, само вошло в голову — я приблизился к стволу яблони и прикоснулся к нему… — делился переживаниями Марат, смутно припоминая случившееся и с трудом подбирая и увязывая нужные слова.

— Угу. Я прямо-таки обалдел, когда увидел тебя с закрытыми глазами, прижатым к яблоне. Хотел дотронуться до тебя, чтобы ты заметил меня, потому что ты не откликался на голос. Потянулся я и случайно прикоснулся к стволу, и почувствовал тепло. Оно захватило меня — такое блаженство… расслабуха и удовольствие… а дальше, дальше я ничего не помню, только какие-то смутные ощущения… Я даже не сумею их описать.

— Нега, блаженство и всеобъемлющее одухотворение, благодать, проникновение в самою сущность Мироздания.

— О! О как ты загнул! — подивился Валентин.

— Извини. Как-то само… Мы с тобой немножко двинулись.

— Ничего. Надеюсь, пройдёт. Но не хотелось бы.

— Но ты меня понял?

— Не только понял, я с тобой во всём согласен. Подтверждаю каждое слово. Я же там был! И тоже через это прошёл.

— Согласен.

— М-да…

— Подожди! А при чём тут Лесная Фея и то, что с нами произошло сейчас?

— Не знаю. Может, из-за того, что, как говорят люди, она как бы нечисть?

— Ну, это да… Точно! Тогда понятно… А ты, правда, во всё это веришь?

— Даже не знаю. Раньше не верил, а теперь — задумаешься.

Друзья помолчали.

— Пошли, что ли? — предложил Марат.

— Пошли, — поддержал Валя и поднялся.

— Как ты думаешь, Пашка выздоровел? Ведь он уже вчера болел, и, если с ним ночью было то же, что с нами, тогда это новое прибавилось к бывшему — и его совсем развезло.

— Так может быть… а тогда, тогда мы потащим его к любому дереву, и всё будет в порядке! А?

— Точно! Как бы он ни упирался, ему это не поможет!

— Дотащим!

Они развеселились, и оставшийся короткий путь прошли в приподнятом настроении. А между тем, где-то на краю сознания у них нет-нет да мелькала тревожная мыслишка о разумности возвращения в тайное убежище. Но тут же думалось им, что всё случившееся с ними очень уж забавно, а то место прекрасно и восхитительно до умопомрачения! Так что они быстренько отгоняли сомнительные мысли.

 

20

 

Раиса Ильинична безотлучно находилась в доме, не позволяя себе относиться к сыну с былым доверием, после его вчерашнего побега из-под её надзора. Из-за этого она не могла даже по-быстрому добежать до магазина, чтобы купить буханку хлеба. Сделать скромные покупки, она попросила невестку соседки из дома напротив — молодую женщину, приехавшую с мужем отдохнуть от городской суеты на деревенском раздолье.

— Пааа-шкааа! — услышала она крик с дорожки палисадника.

“Сорванцы поспели! — вдохновилась Раиса Ильинична. — Ох, ну и задам же я сейчас трепака этим негодникам!”

В окошко постучали.

— Паш? — позвал Марат. — Ты дома? Выходи!

Всклокоченная, в переднике, наброшенном поверх синего в жёлтый горох летнего халата, со скалкой в руке, — Раиса Ильинична толклась возле плиты, чтобы порадовать больного сына блинчиками со свежесваренным малиновым вареньем, а скалку она достала вместе с ситом и мукой, и пока не убирала, — она, как зловещий призрак, образовалась в проёме двери, за марлей, служащей преградой для мух и комаров, которая колыхалась под дуновением ветра.

— Я-в-ви-лись, — с расстановкой грубо изрекла женщина. — Явились, не запылились? Пришли по душу, что мается в страждущем теле? Хотите её вконец извести? Удумали со света сжить? — Она отодвинула марлю и тяжело перешагнула через порог, выходя на солнечный свет, в жар близкого полдня.

Марат и Валя испугались её настолько, что не сказали бы точно, если бы их спросили в тот момент, отчего у них на лбу поблескивают капли влаги, что тому виною, пылающее солнце?

— Мы, тетя Раиса… — невольно сделав шаг назад, начал лепетать Марат.

— Что-о? — вскричала Раиса Ильинична. Она упёрла руки в боки: на метровой высоте узкого крыльца она возвышалась тяжёлой глыбой, готовой обрушиться вниз в любой момент. — Вы почему вчера увели моего Пашку чёрт-те куда до почти что самой ночи? Говорите, стервенята! Я вас спрашиваю! — И, не давая обвиняемым вставить хотя бы слово, продолжила: — Вы знаете, что с ним было ночью? Знаете, что он вконец заболел, и теперь у него может быть воспаление лёгких? Знаете, что его теперь обязательно надо вести в больницу, и что он может там остаться? Положат его до конца лета! Вы этого хотели? Зачем вам такое было надо? Вы что, не могли отговорить его от этих бессмысленных болтаний-скитаний? Не могли препроводить домой? Глядишь, уже сегодня он был бы здоров, и сейчас спокойно с вами гулял. А что теперь? Я вас спрашиваю? Что теперь? А?.. Молчите? Вот то-то же. Как вам не стыдно! Такие большие мальчики, и такие разгильдяи и неслухи. Сами себе вредите. Неужели никак нельзя додуматься до того, что иногда надо поступиться чем-то сегодня, пусть и очень соблазнительным, чтобы наступило завтра, и послезавтра, и после-послезавтра?.. Эх вы! — Раиса Ильинична высказалась, а потому — утихомиривалась. — Ладно, — сказала она. — Но чтобы больше такого не было. Иначе навсегда запрещу Пашке водить с вами дружбу, поняли? Вот так. А сейчас — марш отсюда! Марш-марш! Чего топчетесь-мнётесь? Идите, говорю. Сегодня Паша никуда не пойдёт. Весь долгий жаркий летний день просидит в четырёх стенах. Вот вы чего добились. — Она посмотрела на дальнее окно дома: там маячила измождённая физиономия сына. — Он вконец болен, и будет лечиться! Если он будет плохо лечиться, — она опять посмотрела в окно, — или ему ничто не будет помогать, то завтра он поедет в больницу. Ясно вам? А то и “Скорую” вызову, и его увезут — не увидите вы его до самого конца лета!

— А?.. — отважился что-то спросить Валя.

— Что тебе непонятно, мой мальчик? — прервала его строгая женщина, возвышаясь на пороге дома со скалкой в пыльной от муки руке.

Валя осёкся, смутился, но всё же переборол себя и спросил:

— Раиса Ильинична, — обратился он почтительно, — а можно узнать, что именно с Пашей?

— Чего же непонятного? У него — жар, кашель, насморк, хрипы в лёгких. Всю ночь бредил, метался. Сейчас ему вроде как стало полегче. Только это не значит, что всё налаживается, что он пошёл на поправку. Скорее всего, это временное облегчение. Так что худшее может быть впереди!.. Ступайте давайте. А завтра, если всё обойдётся и ему станет легче, заходите, проведайте. Но, думаю, большего не ждите. На гуляния он не пойдёт, с денёк-другой отлежится. Хуже от этого не будет. — Большая муха закружила возле сального и рыхлого от жары лица женщины. Она резко махнула скалкой, и ещё раз, и снова. Послышался звонкий щелчок. Жужжание прекратилось — зашибла Раиса Ильинична навязчивое насекомое, разносящее заразу, не то вусмерть зашибла, не то всего лишь оглушив. Добавила: — Как бы вот только не сделалось ему хуже… как бы не сделалось хуже… — повторила она рассеянно и, повернувшись, скрылась за марлей.

— До свидания… — прошептал Марат.

Мальчики посмотрели на лицо Пашки, плавающее в солнечных бликах за оконным стеклом. Они подняли по правой руке, приветствуя друга, и печально поплелись к калитке: что же им теперь делать?

 

21

 

Пашка был напуган словами матери о больнице, ведь тогда он уже не скоро вернётся к своим товарищам и к их общим забавам, к тёплому ветру, под вольные кучевые облака, плывущие в лучезарном небе, к духовитым полям и душным лесам, к поросшим мать-и-мачехой и ракитами берегам Дульки, и к её вяло текущей мутной водице.

Конечно же, он не желал в такое прекрасное лето, в его последний месяц, лежать в больничной палате, пропитанной запахом лекарств. И лежать дома, выздоравливая, он также был не согласен. Нельзя было терять не только дня, а даже часа. Да что там! Невозможно было позволить себе потерю самой малюсенькой минуты, сидя в четырёх стенах.

Пашка злился, досадуя на собственный организм, который оказался совершенно никуда не годным: чахлым, хлипким, малосильным и просто никчёмным! Но разве можно такое изменить? Поэтому он безропотно сносил надзор матери, ожидая, когда же отступит хворь.

Паша весь день коротал в доме, перемещаясь между кроватью и диваном: он спал, смотрел телевизор, пытался читать книжки, из тех, что задала на лето для внеклассного чтения училка по литературе Марья Ивановна, особенно усердно и прилежно боролся с температурой, кашлем и насморком, выполняя все требования матери, между прочим, злился на ребят за то, что они, скорее всего, ушли туда, переживал о том, что они успеют много чего там сделать без его, Пашки, бдительного присмотра.

“Что же они там натворят? Всё ли так, как надо, как правильно и полезно для дела и уюта… всё ли верно, так ли?” — непрерывно вертелись-крутились одни и те же мысли в голове у Пашки.

Приблизился и наступил поздний вечер.

Товарищи Павла уже давно должны были возвратиться в свои дома. Но к нему они так и не зашли.

 

22

 

Макариха, бабка со вздорным, неуступчивым нравом, худосочная, проворная, шестидесяти шести лет от роду, неподалёку от ручья вбила в землю колышек и привязала к нему козу Маньку для дневной пастьбы. Она подняла голову и увидела в промозглом пятичасовом утреннем тумане двух мальчиков, Марата Капушкина и Валентина Ласкутова, идущих с удочками по просёлку позади огородов.

Оставив козу самостоятельно набивать утробу сочной травкой, она поспешила на двор Шурки Маркова, чтобы попросить его, как это уже не раз бывало, пособить по хозяйству, а именно: залатать маленькую дырочку на крыше сарая. Ей надо было торопиться, пока Шурка не покончил с утренней трапезой и не ушёл на совхозные поля, чтобы пахать, удобрять, корчевать, орошать и жать. Но, узрев тех же мальчиков, выбирающимися через заднюю калитку двора Дубилиных, и исполняющих это по-воровски аккуратно, да к тому же без Павлика и без бывших при них несколькими минутами ранее рыболовных снастей, она приостановила свой скорый ход и призадумалась, — это наводило вздорную Макариху на определённые мысли, и все они были не в пользу мальчиков.

В глубине её чёрных глаз, всё таких же зорких, как в молодости, но ставших более въедливыми, блеснул огонёк, неприятный для всякого, к кому они были обращены в такой момент. Она зажевала ссохшимся ртом, что-то нашёптывая.

Мальчики вернулись на просёлок и как ни в чём не бывало продолжили прерванный путь.

Призывное блеяние козы Маньки, видевшей хозяйку, отвлекло Макариху от наблюдения, и она тоже возобновила начатый, но оборванный необходимостью путь. При этом, замышляя недобрые сплетни, она не ленилась следить за направлением движения ребят.

Позже она непременно заглянет к Дубилиным и выскажет им всё, что думает об увиденном, и не позабудет обговорить то, как следует и как не следует вести себя детям, чего им не надо удумывать и планировать, чтобы не тревожить родителей, — а родителям надо внимательнее и усерднее следить за своими отпрысками, чтобы потом самим же не плакать и не сокрушаться, и не краснеть.

“Да! Очень даже будет хорошо, если всё это можно будет выговорить. Кабы подвернулся случай”, — подумала Макариха и скрылась между огородами.

По низине стлался туман, а над горизонтом озорно сиял, изливая пока ещё слабое тепло, оранжевый солнечный блин.

Марат с Валей благополучно миновали небольшой пруд — его чёрная водная гладь дышала, укрываясь клубами пара. Пруд был в низине, под горкой, на которой разместились Верхние Устюги. Мальчики уверенно направлялись к утреннему лесу, виднеющемуся за крайними деревенскими дворами. Они поднимались над туманом, который начинал таять.

 

23

 

Павлик во всю ночь спал тихо, неприметно, уподобясь ликом розовощёкому младенцу. Ничего особенного ему не грезилось и не виделось… разве что умиротворяюще шумящий кронами лес, стоящий на высокой горке под чистой голубизной вечернего неба…

Мать, помня о былой ночи, неоднократно подходила и смотрела на сына, всякий раз дивясь его покою и той едва уловимой нежной улыбке, что припоминалась ей от его младенческих лет.

— Ну, слава богу, — молвила Раиса Ильинична и беззаботно засыпала подле тёплого бока мужа.

Потом её словно что-то толкало, и она бестолково садилась в постели. Соображала чего-то. А после, вспомнив, в который уже раз шла к кровати сына. Но Пашка по-прежнему спал как наивное малое дитя.

Поутру, когда рассеялся туман, а остуженная земля ещё не успела обогреться солнцем, Паша поднялся с постели лёгким и бодрым — будто и не было менее суток назад бродящих, скитающихся по его молодому организму, разрушая и загаживая его, зловредных микробов, принудивших мальчика тяжело и даже мучительно болеть.

Паша улыбнулся солнышку, заглянувшему в боковое оконце тугим пыльным лучом.

Паша плавно, неторопливо покружился, следя глазами за пылинками, предательски оголёнными светом грядущего дня.

Он откинул простыню и, шустро соскочив на пол, в одних трусах выбежал на терраску.

— Привет, ма! — торжественно и даже ликующе возвестил Пашка о своём полном выздоровлении, выставляя на обзор своё худосочное детское тельце, и расплылся в довольной улыбке.

— Вижу, вижу, — проговорила мать, улыбаясь в ответ. — Выздоровел, значит?

— Ага!

— Ну, что же… ночью я тебя смотрела — спал спокойно, температуры не было…

— Я пойду гулять!

— Подожди же! Сначала умойся и поешь, а уж потом…

— Ладно, ладно!

Паша выскочил за дверь, на утренний воздух, до росистой травы, под нежно греющее солнышко, к птахам и к высаженным вдоль забора и на клумбах благоухающим ноготкам, макам, астрам, колокольчикам, георгинам и пионам.

— Одень сандалии! — грозно крикнула мать.

Немного постояв на холодной мокрой траве, Паша вернулся на терраску и нацепил на ноги красные сандалии: он стоял бы более на мягкой траве, но ему мешало то напряжение, что появилось у него внутри из-за невыполненного в ту же секунду наказа матери, — потревоженная совесть не давала ему полноценно дышать вольным духом, полнёхонько набивать им зачахшую было грудь и во все глаза, жадно, смотреть на богатый до чудес прекрасный мир, чтобы запомнить  его как можно тщательнее, ради пополнения личного багажа, набираемого в самый значимый период жизни — в детстве, — этот багаж неотлучно последует за мальчиком, слепит его как неповторимую личность, во многом предопределит его будущие свершения и неудачи.

Паша посетил деревянную уборную позади сарая и весело поскакал на грядки. Выбрал наиболее симпатичный огурец. Сорвал его, омыл под краном и уцепился за него зубами — надломил. С умилением щурясь на новый яркий день, он с удовольствием захрумкал огурцом, подготавливая себя к плотному завтраку, которым его обязательно сейчас попотчует мама. Утренние тени выделяли посадки и предметы, которыми был захламлён огород, настолько отчётливо, что те казались неправдоподобными…

Пашка пофыркал, умываясь на улице, и крутанул вентиль крана на полную! Он радостно подпрыгнул от ударивших в живот ледяных брызг. Он по-воровски оглянулся, нагнулся и отхлебнул, пока никто не видит, от жёсткой струи холодной водицы.

Закрыв краник, Пашка ладонью смахнул с лица капли воды и побежал в дом, чтобы утереться полотенцем и посмотреть, что есть поесть.

 

24

 

Настороженным шёл Паша к друзьям, переживая о том, что сами они так и не объявились.

Почему? Где они? По какой причине они о нём забыли?

Паша опасался, что, если даже с Валей и Маратом ничего не случилось, а их дружба по-прежнему крепка, они могут заупрямиться и не согласиться идти в лес сегодня — всё-таки это далеко, да и планы у них, при его отсутствии, могли созреть совсем иные. Паша усердно думал, как и чем их уламывать, соблазнять, подводя к нужному решению. И, конечно, он волновался по поводу нахождения их дома: не уехали бы они с утра в город — на рынок да в магазины за покупками.

А может, они заболели, подцепив от него заразу?

Приблизившись к домам Марата и Вали, которые стояли практически друг напротив друга, Паша обеспокоился ещё одной мыслишкой — очень неприятной и особенно волнительной мыслишкой: а что, если они уже ушли?

И не зашли к нему?

Да. Бросили, кинули его! Что тогда?

“Нет. Они не могли так поступить. За что? Что я такого сделал?.. А просто так! — говорил Паша сам себе. — Потому что моя мама ругается… и вчера она сказала, что я очень сильно заболел. Поэтому они решили, что я ещё долго буду выздоравливать, и никуда, конечно, сегодня не пойду. Ну, разве что, куда-нибудь недалеко, возле дома… и тогда, при таком случаи, им будет неудобно меня бросить, сказать мне, что они оставляют меня и идут в лес одни. Да. Такое может быть. Очень может быть. И поэтому им лучше вообще ко мне не заходить, потому что потом от такой обузы не избавишься!”

Паша встал на дороге.

Он колебался, не зная кому из приятелей отдать предпочтение.

Он, как и Марат, опасался бабки и деда Вали из-за их суровости и порой неоправданной категоричности в суждениях даже о собственном внуке, — что уж говорить о его друзьях: поэтому не удавалось ему посмотреть на них иными глазами. Однако, скорее всего, в это время их нет дома, потому что Валя часто завтракал в одиночестве — это Паша знал точно. Но у Вали ещё есть куры! И это значит, что возле крыльца может объявиться сам Петух, задира и забияка: он будет качать высоким хвостом, трепыхать крыльями и бить шпорой по земле, охраняя покой своих наложниц-куриц!

Пока Паша стоял и колебался, решение нашло само себя: соседка Марата, тётя Аня, вышла на двор, чтобы повесить на верёвку для просушки стираные ползунки и пелёнки Ванютки.

Павел двинулся к ней.

— Здравствуйте, тётя Аня!

— А, Паша! А мне сказали, что ты очень болен.

— Да это пустяки, — отмахнулся мальчик. — Это я вчера болел, а сегодня — ничего нету!

— Да? — Анна посмотрела на него с недоверием. — Разве так бывает?

— А как же! Конечно бывает. Обязательно! Я — живое тому доказательство. — Павел с гордостью выпятил грудь и засунул руки в шорты — пофорсил, покрасовался, поворачиваясь то вправо, то влево.

— Вижу уж, вижу, — Анна улыбнулась. — На больного ты, вроде как, совсем не похож. Ты за Маратом зашёл?

— Ага.

— Так его нет.

— Как нет? Он что, уехал в город?

— Какой там город! Они с Валей, ещё шести часов не было, на рыбалку ушли.

— Да?

— Да. А ты ступай, посмотри их на пруду. Они говорили, что на него пойдут.

— Спасибо! — Паша обрадовался и побежал-потрусил к магазину.

От магазина Паша спустился по тропинке мимо забора двора Печалиных за нижние огороды и оказался среди старых раскидистых ив, нависших над тёмной водой пруда, поросшего ряской, тиной и кувшинками в дальней стороне. Мальчик внимательно осмотрел берег, но увидел только чахлого деда Ануфрия, задремавшего над удочкой, и мужика лет пятидесяти, которого в деревне прозывали Косачом. Он не осмелился тревожить рыбаков вопросами о своих куда-то запропастившихся приятелях и, вздохнув, печальным побрёл домой.

“Что же, подожду, может, объявятся, — посудил Паша. — Пока посижу в шалаше”.

Надо сказать, что этот шалаш был на самом заду его огорода, в правом углу забора, и был очень надёжной, укромной, чистенькой постройкой, сделанной из негодных, но приличных на вид досок, а покрыт он был листами железа, год назад снятыми Пашей и его отцом с крыши дома при её капитальном ремонте, — листы были выкрашены бордовой краской, которая от старости была тусклой и облуплялась.

Но Паша не хотел сидеть сычом, поэтому он быстро передумал: он залезет на высоченную и толстенную липу, которая растёт позади огорода, впритык к забору, сразу за шалашом, дополнительно укрывая и облагораживая эту умелую постройку — его драгоценный, любимый шалаш! Он поднимется на семь метров, удобно устроится на толстом суку и станет обозревать окрестности и наблюдать за передвижением машин и людей: его будет марать пятнами солнце, с трудом отыскавшее среди густой массы листьев бреши, вокруг будут оглушительно стрекотать кузнечики, а поля и дальний берег Дульки будут колыхаться в потоках воздуха, поднимающихся от разогретой земли, — красота!

Паша подошёл к липе, встал на полешко, специально для такого случая приспособленное, вскарабкался на забор и закинул ногу на ближайший сук — он встал на нём и уловил краем глаза что-то несвойственное внутренней обстановке шалаша, точнее, в шалаше лежало что-то не принадлежащее Паше, — оно было длинное, жёлтое и местами немного блестело.

“Что это?” — удивился Паша и, нисколько не сомневаясь в своих действиях, ловко соскочил на землю через проём в крыше шалаша, оставленный для быстрого лазания на липу.

“Удочки! Бамбуковые удочки, садок для рыбы и баночка с наживкой!” — выдохнул Паша.

Он опустился на корточки и стал рассматривать рыбацкое снаряжение.

У Паши не было ни капли сомнения в том, кому принадлежит всё это добро.

“Ушли на рыбалку! — воскликнул в сердцах мальчик. — Вот их рыбалка!”

“Тогда, где же они?”

“А как ты думаешь? — с издёвкой спросил он сам у себя. — Там они! Там! Где же ещё? Конечно, там — в убежище. Без меня!”

Пашу переполняло справедливое возмущение.

Он какое-то время потратил на бессмысленное созерцание снастей, машинально их щупая. В голове у него шумела пустота — или то были листья старой липы, кланяющиеся в приветствии ветру, гуляющему на просторе?

“Где бы они ни были, я… я пойду, пойду туда ОДИН! Пойду! И, если их там нет, так им и надо! Пусть! А если я не пойду? Что тогда? Тогда тебе сделается ещё обиднее… не пойдёшь, а они — там! И вчера они тоже были там! Без сомнения! Нет, я пойду! Сейчас же пойду!”

Но Паше было страшно. Ему никогда не приходилось преодолевать в одиночку такой сложный путь. Он никогда не забирался в столь далёкие от цивилизации лесные чащобы. Никогда не оставался один на один с дикой природой, — когда на километры вокруг нет ни единого человека, и даже не видно населённого пункта или хотя бы какого-нибудь домика на горизонте — только шумит лес и трещат сучья, — и где-то в зарослях, под пение редких птиц, бродят и таятся всяко-разные звери — поджидают его. Вдруг: “Ку-ку”, — скажет кукушка. Внезапно поднимется из можжевельника птица или стремительно выскочит заяц — и зайдётся, взбеленится от неожиданности сердце мальчика, гоняя лошадиные дозы адреналина, отчего начнут казаться и придумываться Паше всякие ненужные страхи. И он с ещё большим вниманием станет делать очередной шаг, боясь наступить на чёрный блестящий прут — на шипящую и больно кусающую, а может, даже ядовитую змею!

Павел забрался на липу — повыше, и осмотрелся.

Нигде не увидев друзей, он решил ещё раз зайти к ним домой: может, они уже дома, а может, объявлялись и снова ушли, — это последняя надежда, последняя… оттяжка.

Но ни Марата, ни Вали не было дома, и они не объявлялись, а ответ ему был прежним: “Они очень рано утром ушли на рыбалку и ещё не возвращались”.

Одинокое путешествие в лес теперь уже казалось неизбежным — у Паши тряслись ноги, но, однажды приняв решение, не глядя на своё теперешнее состояние, он не собирался отступать, проявляя мягкотелость, поддаваясь мнительности.

Паша двинулся к их тайному месту в глухой чащобе.

Но прежде он завернул на пруд, — как знать, может, всё-таки Марат и Валя за чем-то отлучались, на что-то отвлекались, и теперь преспокойно сидят на берегу и следят за поплавками, которые дёргают малосильные мальки, объедая наживку.

Мальчиков не было.

“Спросить или не спросить?” — колебался Паша, стоя у воды и глядя на сонных рыбаков: на Косача и деда Ануфрия. Он трусил обратиться к ним за помощью. А идти в одиночку в лес, он трусил ещё больше. Тем более что ребят там может не оказаться, и тогда… тогда он окажется там один! В глухой чащобе, где почему-то очень, очень тихо… и может получиться так, что, действительно, это — то место, о котором в народе ходит недобрая молва, вокруг которого много тайн, — пускай некоторые из них заманчивые и притягательные, но всё же… и возвращаться тогда Паше придётся тоже одному!

Такое напугает кого угодно, не только двенадцатилетнего паренька.

Паша оторвал ноги от земли — сдвинулся с места, направляясь к деду Ануфрию, который казался ему менее опасным и более радушным в разговоре с ребятнёй, чем Косач.

Паша неслышно подошёл и встал позади Ануфрия.

Он стоял и молчал.

Хотя и дремал дед Ануфрий, но, благодаря не одному десятку лет рыбацкой практики, нет-нет да приподнимал он дряблое веко, чтобы через открывшуюся маленькую щелочку поглядеть на красный поплавок, — подошедшего Павла дед приметил сразу же.

Паша стоял истуканом, мучаясь новой дилеммой: уйти или постоять ещё?

Дед пытался дремать, но малец, вставший за его согбенной спиной, не позволял его мыслям течь вольно — уноситься в уже достигнутые, по старости лет, соблазнительные пустоты сознания. Он терпел, наблюдая за тем, как с каждой истаявшей минутой всё дальше отступает дрёма.

— Чего тебе? — не поворачивая головы, прошамкал Ануфрий. — Чего встал? Чего тень бросаешь? Рыбу пугаешь. И без того клёва нет! Ступай уже!

— Д-дедушка, а Вы не видели здесь двух мальчиков часов в шесть утра? Или, может быть, они сейчас, недавно здесь были?

— Не видел я! — огрызнулся дед от скопленной досады. — А тебе кого надо? — опомнившись, добавил он мягко.

— Марата и Валентина. Ласкутова и…

— Аааа… этих…

Паша — в миг! — обрадовался.

— Н… нет. Не видел! — обрубил дед и сразу же потерял интерес к мальчику.

Взгляд у Паши потух, и он побрёл прочь от деда Ануфрия.

Дед посмотрел на его неуверенный шаг и хмыкнул, после чего выудил из воды крючок, выругался на дохлого червяка, разбухшего и расползшегося от долгого пребывания в воде, заменил его новым, закинул всё это дело на прежнее место и, последив за утихающей гладью воды, за водомерками, зачем-то куда-то спешащими, урывками перебегающими, уставился на красный маячок поплавка… и прикрыл глаза, блеклые от древности.

“Ну и пусть, пусть, — бормотал Паша, идя с низко опущенной головой. — Я иду… всё решено — я иду… Я уже иду. Вот он, лес. Сотня шагов, и ты — в нём. Поздно переменять планы и возвращаться. Иду! Дальше…”

“А мама не станет ругать? Она сказала, к обеду быть. Это значит, часам к двум дня. Ну, ладно… ничего. Часам к четырём приду — это не страшно, пустяки… а может, к пяти”.

“Иду!!!”

Павел выпрямил спину, расправил плечи, вытащил руки из карманов и широким шагом уверенно вошёл в лес.

 

25

 

Пока Паша не увидел неприступной стены из зарослей, преградивших путь к заветному месту, его ожидания ни разу не подтвердились: ему нисколько не было страшно в лесу, по-летнему радостном, тёплом, играющем светом, наполненном однообразным звенящим шумом. Ноги сами несли Пашу вперёд — душа у него ликовала, а сердце размеренно стучало, очищая голову от ненужного волнения потоком непринуждённо гонимой крови, обильно насыщенной кислородом и обогащённой смоляным духом леса.

Как же свободно дышалось, как же легко шлось Паше! Как же спокойно ему гляделось вокруг! С каким же восторгом он приветствовал травы, оплетающие его ноги, и ветви, хлестающие его по оголённым рукам и по лицо!..

Немного последив за ястребом, всё так же, как и два дня назад, парящим в небе, Паша опустился на четвереньки перед естественной преградой и полез во вполне удобный лаз, случайно найденный ими, тремя товарищами, в первый день знакомства с этим странным местом. И там, в сумраке, среди ветвей, стеблей, колючек и корней ему стало нехорошо. Он почувствовал наваливающийся на него страх.

Паша заторопился, стараясь как можно быстрее выбраться из тёмного извилистого коридора, — пока никто, вдруг возникнув позади, до него не добрался.

С шумно бьющимся сердцем, тяжело переводя дыхание, мальчик с облегчением выбрался на свет, сразу же ощутив тишину и дикость этого изолированного от остального мира места.

И уловил запах костра.

“Что это? — удивился Паша. — Кто здесь? Неужели здесь может быть кто-то чужой?”

“Или это Марат и Валя?”

Он осмотрелся и осторожно пошёл к убежищу.

Запах дыма вроде как усилился.

А может, ему только так показалось?

Паша прошёл ещё немного и врос в землю.

Их тайное место, их убежище было не узнать!

Удивительные метаморфозы произошли с ним за столь короткое время: вьюнок, весь в бело-розовых цветках, и повилика, густо переплетясь с древесной лианой, лишённой каких-либо видимых признаков листьев, накрепко связали орешник и, перекинувшись на ветви берёз, соединились, накрыв плотным сводом пространство между девятью берёзами.

“Как могли растения так быстро вырасти и вытянуться? — недоумевал Паша. — И как всё уместно, хорошо — правильно! — Паша был в восторге, но, от таких неожиданных, чудесным образом случившихся перемен, он чувствовал оторопь. — Ведь такое не могли сотворить ребята, правда же?”

Он прислушался.

Ничего.

Абсолютная тишина.

Природа по-прежнему таилась в молчании, и ни один человек не смел его нарушить.

— Удивительно, как тихо… — прошептал Паша.

Он видел в метре перед собой узкий проход внутрь убежища.

Паша стал осторожно в него протискиваться.

Сквозь заросли мелькнула красная футболка.

“Марат! Это Марат!” — обрадовался Паша.

Он осмелел и заторопился, пробираясь через естественный коридор, созданный растениями-вьюнами, плотно связавшими орешник.

В центре сухой и плотно утрамбованной земляной площадки горел без дыма и треска небольшой костёр. Марат и Валя сидели, обхватив руками колени, и бессмысленно смотрели на почему-то розовые языки пламени.

— Привет, — сказал Паша.

Марат и Валя не шелохнулись.

Тогда Паша повторил приветствие громче:

— При-ивет!

Результат был прежним.

— Что же, они не слышат меня? И не видят?

Паша приблизился к товарищам и встал перед ними.

Но они его не замечали.

— Ребята, вы чего? Обиделись, что ли? Или у вас какой-то сговор? Чего молчите?

Ответа не было.

— Как же это вы умудрились всё здесь так славно обсадить, так быстро всё вырастить? — спросил Паша.

Молчание.

— На земле сидеть не холодно? Не заболеете?

Молчание.

Паша помялся… огляделся, увидел нежную берёзовую веточку, неуместно торчащую из крыши, естественным образом устроенной травами-вьюнами. Он потянулся и отломил её, чтобы была симметрия и аккуратность.

Мальчики вздрогнули.

Мальчики уставились на Пашу широко распахнутыми глазами.

— Ч-чего? — испуганным голосом спросил Паша. — Не надо было ломать?

Молчание. В ответ — только бездонные, но мутные глаза.

Паша застыдился своего поступка, и ему почудилось, что эта маленькая веточка прямо-таки обжигает ему ладонь, обличая его. Он, не долго думая, бросил её в костёр.

Марат и Валя проследили за её полётом и стали смотреть на то, как она лежит в розовом пламене, а её листочки не коробятся от жара, не жухнут — им было как бы начхать на законы физики, химии да биологии то ж. Веточка продолжала жить в самом сердце костра.

Паша внимательно разглядывал товарищей и никак не мог разобрать, что же с ними случилось, что с ними творится… или они всё-таки шутят над ним, разыгрывают его, пугают?

— Ребята? Это шутка?

Последовало продолжительное молчание. А затем Паша услышал одно единственное слово, произнесённое Маратом и Валей одновременно:

— Садись.

Голос у них был бесстрастным, глухим.

Паша не противоречил. Он сел и обхватил руками колени, подражая товарищам. Ещё раз, пугливо лупая глазёнками, он посмотрел на их лица, лишённые каких-либо эмоций, и обратил всю полноту своего внимания на пламя скромного костра, сложенного всего лишь из трёх коротких чурок.

Паша не заметил, как позабылся.

 

Продолжить чтение Часть 2 Главы 26-32

 

Поддержать автора