ЧУДОВИЩЕ ВНУТРИ МЕНЯ
Андрей Куц
Если бы кто-то спросил Романа о пробудившейся в нём дерзости, помогшей ему убежать от шайки Толкаева, то он сослался бы на свою веру в чудодейственную поддержку талисмана. “А что это за вещь такая?” — спросили бы его тогда. “А денежка, — ответил бы он просто, — лежащая в моём кармане старинная зелёная трёхрублёвка. Вот так”. — И добавил бы: “И ещё, понимание собственности. Собственности, на которую ни у кого, кроме того, кому она принадлежит, нет прав. Я защищал свои права!”
“А разве у тебя не было чувства собственного достоинства, не было гордости? Почему ты не защищал себя раньше, терпел унижения и оскорбления?”
“Потому что тогда у меня не было того, на что можно опереться, чем можно воспользоваться, чем располагать, чтобы развиваться и расти… Я не имел вектора движения, — добавил бы он, — я не знал, куда идти, к чему стремиться. Я не имел корней. Теперь у меня есть прошлое, и я — горжусь им!”
“А откуда пришло это прошлое, от чего вдруг взялось, и где оно блуждало раньше? Какое отношение к этому имеют деньги, подверженные тлению?”
В этом месте любой умолк бы, так как всё главное уже спрошено, и остается дожидаться ответа. И Роман не стал бы противиться, он не отказал бы, он позволил бы узнать его тайну, потому что теперь он… совершенно беспомощен в своём сне, в котором повстречался с одним очень и очень странным господином. Прислушаемся же к его тихому сопению, всмотримся в это наивное, в чём-то глупое лицо, увидим маленькое грязное тельце с толстыми ляжками, которое, скрючившись, лежит в ухоженном палисаднике многоэтажного дома, где живёт Роман. Почему он не в постели, а на холодной земле? Потому что он не отважился входить в подъезд, ожидая засады, устроенной Сергеем Толкаевым и его подручными. Такое уже бывало: его настигали, выскакивая из тёмного угла, тайно, подло, неожиданно, без предупреждения нападали сзади бесчестные, мелкодушные школьные товарищи-враги. Валили со спины на бетонные плиты подъезда, прижимали так, что не шелохнёшься, и били, а потом постыдно, преступно, быстро и без оглядки уносились прочь, оставляя Романа изнывать от беспомощности. В таких случаях боль от ссадин редко давала о себе знать — она приходила потом. Боль бушевала иного свойства. Душевная. И было кое-что ещё, о чём не догадывались его обидчики. Это гордость! Потому что Роман не был подлым, он не был тщедушным трусом, а они были: они вели против него нечестный бой — они наваливались скопом, наносили удары исподтишка. Никто никогда не вступал с ним в открытое противостояние — с глазу на глаз, лицом к лицу, честно, справедливо. Хотя в данной трактовке ничто не может быть честным, потому что причины, приводящие к столкновениям, никогда таковыми не являлись: они были надуманными, они исходили скорее от внутренней пустоты его обидчиков, нежели от их праведного гнева, от полученного оскорбления или от обиды. Всё проистекало только от притязания на самоутверждение одного человека и неспособности других к самостоятельности, нехватки у них личных устремлений, от их нужды в ведомости, подчинении и пресмыкании хотя бы перед кем-нибудь…
Перед тем как Роман нашёл пристанище в палисаднике, от двери кабинета литературы его сопровождали одноклассники: в метре за его спиной держался главный пакостник, спец по выполнению скверных, подлых поручений, Алёша-очкарик или Ушастый-Очкастый, а остальные соблюдали дистанцию в два-три метра.
Рома боялся, но боялся не за себя, а за денежку, оставшуюся у него последней.
“Непременно отберут, — беспрерывно талдычил Рома. — Но я… я не отдам… Отберут. Непременно отберут”. И старенькая бумажка, лежавшая в кармане его рубашки, обёрнутая тетрадными листами, отвечала, как казалось Роману, едва уловимым покалыванием, будто бы от скопившегося статического электричества. Весь урок Рома сидел и прислушивался к этому покалыванию, беспрепятственно проходящему сквозь листы бумаги и тонкую рубашку, и разбегающемуся по коже, и пробирающемуся вглубь, в грудину, и устремляющемуся по рёбрам к позвоночнику, а оттуда — к кончикам пальцем едва уловимой вибрацией. В голове возникали удивительные образы, в которые Рома всматривался внимательным внутренним взором, упялив неподвижные потухшие глаза в классную доску.
Зоя Ивановна неоднократно с беспокойством смотрела на Рому, но, зная о его причудах, о его семье, проявляла мягкость — не то что бы понимание, а скорее сочувствие. Она больше не тревожила Рому. Она имела право думать, что получение очередного “неуда”, если не потрясло, то создало дополнительные неприятности мальчику, — осмысление этого факта и спровоцировало уход Ромы в себя. Она зареклась впредь спрашивать Рому при опоздании на урок. Ведь мальчик ни в чём не виноват, но, видя его неаккуратность, неухоженность, общую неуклюжесть, было трудно удержаться от негативного к нему отношения: если скользить взглядом по поверхности, то будет появляться лишь неиссякаемый негатив к этому горе-ребёнку, а если смотреть шире, а главное, знать о его жизни хотя бы чуть больше того, что держится на этой самой, на пресловутой поверхности, тогда отрицание станет блекнуть, терять границы и временами переходить в сочувствие и жалость…
Рому настигли на территории начальных классов, перед самым выходом, там, где он проник в школу в последний раз. Он возвращался туда не без умысла: Рома хотел, чтобы столкновение с неприятелем произошло на территории, подконтрольной ведению тёти Глаши, тамошней гардеробщицы, ведь она сразу же поспешит к нему на выручку, обязательно вступится, поможет! Неприятель с радостью клюнул на эту уловку, предпочтя сумрак и прохладу тихого вестибюля начальной школы весенней яркости и открытости школьного двора.
Вперёд выбежал Очкастый. Он захлопнул перед Ромой тяжёлую входную дверь и прижимал её всем своим немалым телом.
— Ну, что, щенок, хотел удрать? — начал Толкаев. — За тобой должок. Не забыл?
Семь человек обступило Романа.
Роман молчал, смотрел твёрдо, угрюмо.
— Что, онемел от страха? Штанишки не испачкал? А ну-ка, покажи! — Толкаев дёрнул его за плечо, разворачивая.
Все расступились, чтобы было лучше видно.
Рома покраснел. Но у него не было нужды смущаться предложенного позора: он не измарал штанов. Его покоробило другое: беспардонность обращения — это разглядывание, с насильственным разворотом его лицом к стене.
— Ха-ха-ха! — смеялись вокруг шутке.
— Смотрите-ка, чистый! Ну ты крепыш, малыш!
Ребята снова заржали.
Увесистый пендель пришёлся по выпяченной округлой заднице, которая едва помещалась в штанах, давно ставших узкими Роману.
— Ну зачем же так… — Сергей, журя, отстранил Жору Безбашенного, поспешившего приступить к наказанию, — погоди. — И коротко, сухо сказал: — Дай! — Не дождавшись реакции от Ромы, он ухватился за его портфель. — Кому говорю? Дай! — Толкаев начал с остервенением вырывать портфель, при этом он упирался одной рукой в спину Ромы, чтобы тот продолжал стоять лицом к стене.
Рома молча упирался.
— А ну отпусти! — послышалось одновременно с разных сторон, и несколько ударов пришлось по рукам, плечам, ногам Ромы; а кто-то, в ажиотаже, упершись в большую круглую голову Ромы, на короткий миг немилосердно вжал его лицом в стену.
Роман выпустил портфель.
Сергей Толкаев расстегнул его, перевернул — содержимое портфеля посыпалось на пол.
Роману позволили развернуться. Он встал лицом к обидчикам.
— Лёха, давай-ка, глянь, что у него там интересного, — распорядился Толкаев, внимательно следя за Ромой.
Лёха встал на колени и завозился, перебирая добро выпотрошенного портфеля.
— А что у тебя вот тут? — медленно проговорил Толкаев, потянувшись к карману рубашки Ромы.
Романа накрыла паника. Он резко с силой прижал обе ладони к сердцу и повернулся другим боком.
— А-аааа, — обрадовался Толкаев. — А ну-ка, держите его!
Рому развернули от стены, к которой он было прижался, и стали разводить его руки в стороны, отдирая их от кармана.
Поддержать автора:
QIWI Кошелек +79067553080
Visa Classic 4817 7601 8954 7353
Яндекс.Деньги 410016874453259
— Нет! — громко, жарко, подавшись головой вперёд, прямо в лицо Толкаеву, неожиданно для всех и для себя выкрикнул Рома.
Все опешили. И Рома тоже опешил. Но, видя их реакцию, он крикнул с какой-то неистовой решимостью:
— Нет! Нет! Нееее-ет!
Он крутанулся, освобождаясь от посторонних рук, опрокинул двух ребят на пол и вылетел в дверь — только его и видели!
Внушительных размеров и многократно крашенная входная дверь школы скрипнула тягучей пружиной и закрылась с колоссальной силой, всколыхнув воздух. По зданию покатился грохот. Дверь отсекла весёлый тёплый свет разгулявшегося к полудню дня, погрузив вестибюль начальной школы в сумрак, замыкая в нём прохладу.
— Это что же здесь такое творится? А ну пошли отсюда! Хулиганьё! — Так обнаружила себя тетя Глаша.
Старшие ребята никогда особо не слушались тёти Глаши. Они подтрунивали и даже издевались над ней. Но в этот момент им было не по себе от проделки Ромы, и они мялись. Тётя Глаша настойчиво расталкивала их, добиваясь, чтобы они разошлись, и она безропотно собрала бы школьные принадлежности с учебниками и тетрадями Ромы, привела бы в надлежащий вид портфель и занесла бы всё это к себе в каморку. Тетя Глаша знала Рому, и всё понимала.
Ребята выползли на крыльцо. Жора Безбашенный подумал было пуститься за Ромой вдогонку, но, видя, как тот улепётывает неуклюжим молодым козлёночком напропалую через кусты и уже протискивается через прутья школьного забора, заскучал и решил, что тот того не стоит, — а ну его, пускай удирает. Жора демонстративно махнул рукой — для приятелей.
Рома нёсся сломя голову, не ведая куда, — бежал он в противоположном направлении от своего дома. Когда до его помрачённого сознания дошло-таки это неприятное обстоятельство, он успокоил себя тем, что так будет лучше, потому что так он сможет запутать преследователей.
“Они пошли бы к дому и обложили меня, заперли бы в нём, не дав выйти!”
Потом он подумал, что такое маловероятно. Навряд ли они стали бы весь день сидеть возле или внутри его подъезда, а вот устроить засаду во время его отсутствия, вполне могут.
Рома посмотрел за спину — увидел, что за ним никто не следует, и перешёл на шаг.
Он сел на корточки под окнами пятиэтажного дома, привалясь спиной к стене.
— Эй, милок, ты это от кого сейчас так быстро удирал?
Рома поднял глаза: над ним в окне висело лицо Фроси.
— Да… так, — переводя дыхание, сказал Рома.
— Какой ты чумазый, — отметила Фрося, — Ступай ко мне, умоешься, и я угощу тебя пирожками.
Роман знал, что в доме, где живёт тётя Фрося, живёт один из его врагов, поэтому ему не стоило засиживаться в этом месте, тем более расхаживать здесь по гостям, пользуясь добротой Фроси.
— Нет, спасибо, мне надо домой.
— Подожди, божье создание, милая головушка. Посиди, я щас!
Через мгновение Фрося протянула мальчику три пирожка в целлофановом пакете.
— Держи, кушай на здоровье. — И добавила: — Какой же ты грязненький.
— Спасибо! — Роман поднялся, потянулся и взял угощение. — Спасибо. Я пойду домой.
— Ну иди, иди, милок. — Опустившись на стул под окном, Фрося жалостливо смотрела на удаляющегося мальчика. — Ох-хо-хо, храни тебя Господь, милая малая головушка… — Она осталась сидеть у окна и понуро смотреть на школу, где продолжалась перемена, где резвились детишки. — Ох-хо-хо, жизнь моя никудышная, и никому-то я не нужна. Ох, детки вы мои малые!
Рома продвигался в обход школы к дому.
Он жадно проглотил три пирожка. Посидел на какой-то скамейке. Поглядел, понаблюдал. Ничего подозрительного не заметил. Приблизился к своему дому с боку и — в кусты у первого подъезда. Мелкими перебежками, осторожно подобрался он к своему подъезду. Затаился, притих, выжидая, и — уснул…
Легко шагалось по заливным лугам неизвестной чужбины. А дышалось от чистоты и свежести воздуха, ещё легче. Куда бы ни поворотилась голова Ромки, изумрудные травы расстилались перед ним гладким ковром. Они приветливо принимали его босые ноги. Они омыли их до первородной белизны. Стаи уток тянулись по безоблачному небу, на котором не было солнца, но почему-то было светло как днём. Малые жаворонки носились в голубой пустоте и падали вниз так быстро, что колыхалась нежная травка от напора воздуха из-под их остреньких крылышек.
Упруго шагал Ромка туда, где небо спаялось с зеленью луга чёткой линией. Ромку немножечко подбрасывало. Неуёмные ноги несли всё дальше и дальше — вперёд. После очередного шага всё выше и выше выталкивало Ромку. И вот Ромка поглядел вниз и увидел, что ни одна травинка не смялась под его весом, потому что он без шума и суеты, вот так вот просто взял и поплыл, заскользил над бескрайним зелёным лугом, в котором не было ни одного цветка, ни одного куста, не виднелось ни одного дерева.
В абсолютной тишине плыл Рома. Ни один волос на его тяжёлой круглой голове не колыхался от ветра. Безмятежный покой господствовал в мире, который был предложен Роме во сне. Лишь птичий щебет и кряк гусиных семейств сопровождали его в бесшумном полёте.
Не ощущая сопротивления воздуха, Ромка потянулся, Ромка подался телом, мышечной силой вперёд и ввысь, и — получилось!
Он резко набрал скорость и понёсся в глубину неба!
Покойно было на душе у Ромки…
Он, ни мгновения не сомневаясь, бросился к земле!..
Он заломил дугу над сочными травами так, что всколыхнул их, казалось, не напором воздуха, а силой воображения или, быть может, сказочной антигравитацией, которая несла его как бестелесного духа по просторам вечности.
Он набрал высоту и исполнил кульбит!
Потом Ромка перевернулся ещё и ещё раз, снова и снова — закувыркался, заплясал бесёнком в небесной вышине.
Успокоился Рома, и поплыл он в невесомости над землёй, отдаваясь покою, который без остатка быстро растворял прошлые боления, страдания, мытарства, лишения, тяготы… Рома плыл.
Но вот — неожиданность!
На горизонте показалось что-то неясное. Оно возвышалось над идеально ровной поверхностью безбрежного океана зелёных трав.
“Что это может быть?”
Мальчик оживился и, набирая скорость, понёсся вниз — быстрее, быстрее добраться, чтобы узнать!
Вдруг Рому накрыла тишина, какая возможна лишь в вакууме. Всё видимое стало пропадать. Оставалось только одно, теперь хорошо различимое, дерево с крепким стволом и полусферой из ветвей, густо облепленных тёмно-зелёными листьями, — оно поглотило внимание мальчика… оно надвигалось…
Перед мощным стволом стоял не менее мощный старик. Его седые длинные волосы и борода по пояс колыхались на неведомо откуда взявшемся ветру, который дул, по-видимому, лишь вокруг старца. В овчинном тулупе, в ушастой зимней шапке, в толстых ватных штанах, с баулом под ногами, в изношенных тяжёлых ботинках с веревочками вместо шнурков, завязанными поверх штанин, он поджидал мальчика опустив плетьми руки и с улыбкой на тёмном лице.
Поддержать автора:
QIWI Кошелек +79067553080
Visa Classic 4817 7601 8954 7353
Яндекс.Деньги 410016874453259
Ничего вокруг Ромки больше не существовало — весь мир пропал в молочной мгле. Остался лишь этот неизвестный старик под пышным деревом с клочком потрескавшейся сухой земли.
Роман видел двух чёрных псов. Они спали у дерева позади старика.
Ромка остановил свой беззвучный полёт. Он приварился взглядом к властным жёстким глазам-косточкам старика. Ромка не заметил, как его тело снова обрело вес и ноги встали на потрескавшуюся плотную почву под пышной кроной дерева.
— Не пугайся, — заговорил старик добрым бархатистым басом. Глаза у него потеплели. Улыбка стала шире.
Ромка не боялся. У него было какое-то странное состояние: ему всё было безразлично. Он как бы находился в анабиозе, только мог всё видеть, понимать и двигаться. Мыслей не было. Чувств не было. Были реакции на рефлекторном уровне, без их анализа и без контроля над ними.
— Не пугайся, — повторил старик, — внук мой долгожданный, Роман Семёнович Бржельский. Я так долго ждал этой встречи, что…
— Я не Бжельский, Вы ошиблись, — перебил его Ромка.
— Здесь нет никакой ошибки. Ты — мой потомок. Я — твой прадед. У меня есть, что сказать тебе, но сейчас не самое подходящее время: ты лежишь в кустах возле своего дома и спишь, внучок. Это не совсем хорошо. Но у нас ещё будет время, чтобы обо всём поговорить. А пока знай, что те рубли, что у тебя в кармане, принадлежат тебе по праву. Они твои. Не сомневайся. Но они не единственное, что я оставил после себя. Они, как сказал некий Обозько, безделица. Сегодня к ночи приходи в мой дом, и я дам тебе куда как больше. То будет по-настоящему ценное добро. С ним никто никогда ни в чём не станет нуждаться. Возьми крепкий мешок и крепкую верёвку. Иди скрытно. Не привлекай внимания. Не давай повода кому-либо за тобой последовать. Тебя никто не должен видеть. Не бойся и не переживай — я поведу тебя. У нас всё получится! А сейчас… сейчас нам предстоит расстаться, но я буду с тобой, я не оставлю тебя. Я уже давно с тобой, и ты это чувствовал, а теперь знай это. — Дерево со стариком и собаками стало отдаляться — кто-то, то ли Ромка, то ли старик, уносился всё дальше во мрак, сменивший молочную мглу. А когда округлая шапка дерева достигла размеров маленького пятнышка, Ромка услышал: “До скорого, внучок! До скорого свидания, кровушка моя!” — И всё пропало.
Рома то ли висел, то ли стоял, то ли летел в сплошной густой серости: больше не было мрака, не было бескрайнего зелёного луга и синего неба, не было птиц, была лишь неопределённая вязкая пустота. И был прежний покой. И было удивление. Но не было сомнения: Рома знал точно, что должен делать, и знал, что непременно это исполнит.
Он лежал в полудрёме: оживающий мозг фиксировал увиденное и пережитое во сне — усваивал, запоминал, укреплял знание. Ромке привиделась его семья: они все вместе стоят, как бы позируя фотографу, обнявшись, и широко, искренне улыбаются, а позади них виднеется тёмная фигура старика. Потом ему почудилось, как они играют, дурачатся, и при этом они такие счастливые! А маленькая Даша убегает от матери, которая в ситцевом платье с сочными цветами — она притворно спешит изловить дочь. Даша прячется за Ромку, смеётся, выглядывает из-за него то с одной, то с другой стороны. Она отталкивает Ромку и кричит: “Беги, беги, беги, Ромка, не стой, лови мамочку, чтобы я могла убежать!” Ромка разворачивается, хватает Дашу в охапку: “А вот я тебя сейчас сам поймаю! Попалась, озорница!” — “Ой, нет, нет же, что ты! — радостно протестует Даша. — Так нельзя — не честно!” Она притворно вырывается, толкая его кулачками в грудь. Тут подбегает мама и хватает их обоих. И они втроём, весело смеясь, кружатся, кружатся, кружатся… Когда они останавливаются, чтобы перевести дыхание, Дашуня тычет в Ромку пальчиком и говорит: “Не правильный Ромка, не правильно делает, так нельзя, ты был за меня, а сам меня поймал… Соня-засоня, просыпайся давай, не спи! Рома спит, папа… а Ромка спит!”
— Вставай, Роман, — говорит отец.
Папа и Даша толкают Ромку уже в реальном мире, присев возле него. Даша снова смеётся — ей забавно тыкать пальчиком в старшего брата.
Рома нехотя открывает глаза.
— Папа?! Дашуня! Что вы тут… как вы тут? — не сразу понимает Роман.
— Вставай, вставай, нельзя на хо.одной земле спать! П.остудишься! — советует Даша. — Да, папа?
— Правильно, — улыбается отец. — Правильно, Даша!
Рома окончательно возвращается в реальный мир.
— А вы мне снились…
— Неужели… — лопочет Даша.
— Да, мы играли… так было весело, — подтверждает, сидя на земле, Рома. — И мама.
Отец и трёхлетняя дочь понимающе переглядываются. Рома столь же понимающе смотрит на то, как они это делают.
Отец вдруг бодро вопрошает:
— Ну, пойдёмте?
Рома поднимается.
Выбравшись из-под просторных кустов ухоженного палисадника, маленький и большой мужчины, взяв по ладошке Даши, направляются в свою двухкомнатную квартиру на втором этаже.
Продолжить чтение Глава одиннадцатая
QIWI Кошелек +79067553080
Visa Classic 4817 7601 8954 7353
Яндекс.Деньги 410016874453259