Андрей Куц

ДУРДИЛЬ

Андрей Куц

 

Часть первая

 

По тропинке я бежала — заплутала.

Лес чудной — стеной.

Высится высоко, не шелохнется.

Тихо укрывает — засыпаю…

Вдруг — собаки! Что за диво!

И близёхонько — побежала.

Вот и дом родной.

 

1

Жарило и парило несусветно.

Бабушка Авдотья Лукинична, шумно отдуваясь, переводила дух на скамеечке в городском саду.

Внучек беспрестанно баловался и никак не хотел слушаться.

“Вот диковинное имя — Марат… к такому и не привыкнешь, — думала старушка. — Угораздило же мою Настёну выйти за нехристово племя, и народился на свет божий такой вот чумазенький бесёнок”.

Бесёнок тем временем швырял теннисный мяч о стену Дворца культуры, и было ему уже целых тринадцать лет.

— А ну-ка не балуй, внучек! Веди себя смирно, а то сведу тебя к Чёртовым Куличкам али аж на саму Горелую Гору, к девке-ведьмовке беспутной, во власть ей отдам.

— Бабуль, не пужай, я там уже был, и девушка эта очень даже мне понравилась! — Внук повернулся и лукаво сверкнул чёрными бусинами глаз.

— Вот что говорит, оглашенный! Ты послушай себя! Как ты мог там быть? Никак не мог. Тебе и места того никто не указывал. Его вообще мало кто знает, где это такое место. А где девка та прячется, и подавно никто не ведает, даже я.

— Как же ты вздумала стращать меня? Как ты меня туда сведёшь?

— А всё одно сведу. Туда-то я дорогу сыщу… Многие не знают точно, где это… только приблизительно знают… Ходят порой люди горемычные, ищут, сами не зная что… Но пуще иного девку эту, конечно, красу необыкновенную, как говорят, особливо её увидеть надеются. Только к чему она? Проку-то от неё? Одна погибель православному человеку… да и всякому какому ни на есть мирянину или монаху — оно для всякого добром не кончится! Да только за просто так она всё одно не покажется. Мало ли людей шныряет-блуждает по лесу?.. А к месту тому сведу, его я знаю. Много кто из местных знает. Только сторонятся они разговора досужего, помалкивают, на всяком углу не трезвонят — ни к чему такое знать людям. Да и не всякий поймёт. Чего доброго ещё примут за неурочного человека… Сведу тебя ненароком, как только в лес по ягоды пойдём, и оставлю тебя там, на капище — то место кого хошь одурит. Но теперь всё больше приписывают проделки всякие чудные, случающиеся с забредшими туда людьми, той девке. Вот и пущай она, девка лесная, нечистая отрава, Лесная Фея — как ныне зовут её… вот тоже придумали… всё норовят как-то по-ненашенскому… фея… какая там фея? Демоница! Сущая напасть! Вот народ… ай-ай… фу, как же душно… сведу… будешь таким неслухом — ей-ей сведу… может, она тебе откроется, а нет — с тебя Горелой Горы хватит… ой, как хватит — страшное то место, чумное, дурманное. Да что Горы! Кабы удалось приблизиться к Куличкам! Ведь подойти-то — не подойдёшь, за сто шагов очумеешь и себя забудешь… а если девка откроется, тогда ещё хуже — дела твои совсем плохи станут… закружит, завертит, забалует, и пропал человек… не всякий в сознании своём дорогу домой отыскивает, а потом — разумом своим жить может, во как! И пущай! Поводит, покружит да с ума помешает так, что ты уж испугаешься как следует — это, чтобы более не озорничал, стал бы слушаться, подола взрослого человека держаться, не перечить, ценить, что тебе говорено. А то ты неслухом, разболтаем растёшь! Что же из тебя будется-то, а?.. Эх, Марат… как же придумать называть тебя поласковее да покороче?.. Вот беда, — сказала бабушка Авдотья и замолчала, пригорюнившись, и засмотрелась на безостановочно пляшущий упругий жёлтый мячик для большого тенниса, что кидал мальчик в стену Дворца культуры, позади которого они нашли тень под высокими стародавними тополями.

— А всё равно не сведёшь, — скучно сказал Марат. — Того места все боятся, чураются, стороной обходят. Ты вон и щас, всего лишь говоря это, только и делаешь, что крестишься да поглядываешь на купол церкви.

— Ай да внучок — всё ведает, всё подмечает, всё понимает! Верно твоё слово, чумазенький ты мой! — Авдотья потянулась к черноволосой голове внука, до того от рождения смуглого кожей, что к нему так и лип загар, превращая его видом в коренного жителя африканской саванны, но остроносого и немного раскосого глазом.

Тот, от такой заметки в свой адрес, уже не впервой упомянутой, обиделся, отпрянул.

— Да ну тебя! Опять ты!

— Ну, ладно, ладно, не серчай, прости старую дуру. Кабы не загорел так, то и ничего бы… а то ж весь чёрненький стал, поди, белым маячком только попа одна и сверкает.

— Фу, ну тебя! — Марат насупился ещё больше, поднялся со скамейки — подался подальше от несносной, невыдержанной семидесяти четырёх летней бабушки своей, Авдотьи Лукиничны.

Его уже давно по-настоящему не тревожили обидные, а порой едкие и дерзкие слова заплесневелой от глухой древности и деревенской простоты старушки, которая говорила подобные вещи, несмотря на всю свою набожность.

Марата не тревожил и отъезд матери, которую они только что усадили на автобус до Москвы, чтобы она добралась до железнодорожного вокзала, а оттуда — до дома, до места постоянного проживания, куда и он тоже, конечно, вернётся, но через две-три недели, — как только за ним приедет отец.

Нет-нет! Только не подобные пустяки! Всё это не суть важно.

Мальчик был далёк помыслами от подобных мелочей.

Он бредил иной обыденностью!

Он всеми своими думами, всем существом своим тянулся к обретённому накануне, — когда вчерашний жаркий день уже клонился к вечеру, — к только что найденному, но уже немножечко облюбованному ими, тремя “боевыми” товарищами, верными друзьями, тайному месту — отныне там будет располагаться их новая штаб-квартира, убежище, сокрытое от “вражеских” глаз… от чужих и опасных, порой назойливых и до невозможности въедливых глаз!

Марат с нетерпением ожидал оранжевого автобуса за номером 32 с красной полосой вдоль всего кузова, чтобы возвратиться в деревню Устюги: к друзьям и к их новым совместным проказам, шалостям, играм, которыми в течение последней недели они забавлялись беспрестанно, которым они придавались самозабвенно; к мелкой и неширокой, но всё же просторной, неторопливой речушке Дульке; к раскалённому солнцем песчаному пляжу; к ровным кукурузным и подсолнуховым полям; к душным, прелым лесным чащам; к холодным ручьям и к сухим дубравам с неумолчным пронзительным стрекотом мириады кузнечиков, прыгающих в шелестящей под ногами пыльной траве!

Новые тайны и открытия заждались его, соскучились о нём, они нуждались в нём так же, как и он в них!

Чувство смутное, щемящее растравливало, сжимало сердце мальчика: оно призывало его возвратиться как можно скорее, понуждало стремиться снова, вновь обрести полюбившуюся пядь земли, оставленную без присмотра, а оттого — осиротелую, вдовствующую и скорбящую особу, незащищённую, а значит, уязвимую; призывало ступить на пределы, ставшие за эти быстро истекающие летние деньки родными, — слиться с его, как он мнил, личным наделом, таким надёжным и приветливым; заполучить обратно в собственное распоряжение обозримые и скрытые расстоянием или какой преградой просторы дикие, просторы вольные!

2

Стрелки городских часов, что висели на фонарном столбе по ту сторону дороги, приближались к заветному мгновению.

— Что там, Марат, на часах? — спросила бабушка. — Наверное, пора идти на станцию?

— Половина первого, — отозвался внук. — Ещё пятнадцать минут.

— Ну, пойдём, а то, по такому-то пеклу, пока я добреду, — выговорила Авдотья Лукинична.

Марат подхватил две сумки, наполовину заполненные продуктами, поколебался, глядя, как тяжело поднимается бабушка и с густым выдохом начинает движение… и, не утерпев, побежал к дороге.

Авдотья Лукинична вышла из-под высоких тополей и охнула от хлынувшего потока солнечных лучей. Она зажмурилась, а потому не сразу увидела, как внук перебегает дорогу. А когда увидела — перепугалась. Она хотела урезонить его, образумить, крикнув, чтобы он дождался её, и не только пересекал бы проезжую часть под её руководством, но и помог бы дойти ей, но было поздно: Марат уже устраивался на скамейке автобусной станции, куда, разворачиваясь с временной стоянки, направлялся долгожданный и такой знакомый мальчику с раннего детства автобус за номером 32.

— Ох-хо-хо… — Бабушка Авдотья сокрушённо покачала головой и стала выглядывать машины.

Мимо, под аккомпанемент разухабистой музыки, прокатило два обшарпанных “жигулёнка”, неся в себе худеньких космачей в пиджаках из неопределённого материала, одетых поверх маек, — рукава были закатаны, блестели значки, цепочки и заклёпки.

Они, вальяжно развалившись, выставив локти в окна, высокомерно плыли мимо.

— Матерь божья, святые угодники! — зашептала Авдотья и быстро перекрестилась. — Это кто ж такие? Прямо несусветь какая-то… Вот уж моду выдумали. Насмотрятся всякого, наслушаются — будто и не наши, будто какое иноземное нашествие… Прости, Господи! — Она снова перекрестилась и, оставив правую руку прижатой к сердцу, осторожно пошла к внучку, который беспечно копошился в сумках.

Температуру на день — на субботу, на 7 августа 1999 года — обещали в 29 градусов, а разогрелось, видимо, за все тридцать, и это — в тени! А сколько на солнце? Подумать страшно! К тому же ночью прошёл короткий, но ливень, — теперь душно.

Но, кому как!

Может, для пожилых людей — это одно сплошное мучение. А для таких бесят, как Марат — веселье, благодать и наслаждение! Что ни говори, а лето выдалось отличное! Самое оно — для купания и загорания. Чему Марат неизменно, день за днём придавался все три минувшие недели пребывания в Устюгах: в начале — под бдительным руководством отца и матери, потом — только матери, так как отец, побыв две недели, уехал, узнав из телеграммы, что его присутствие необходимо на Горьковском автомобильном заводе, где он работал.

А теперь вот уехала и мама. И отбыла она, так сказать, на перекладных, а не на их собственном автомобиле, которым был Nissan Laurel 1997 года выпуска, вернувшийся в Нижний Новгород, увезя из Устюгов отца, мужа и ценного, незаменимого работника — Капушкина Рустама Ивановича.

Марат остался один… но с бабушкой.

До школы был почти месяц, и отец, наверняка, найдёт время и приедет за сыном, а если нет, то это — не беда, потому что Марат уже вполне взрослый человек: он в состоянии самостоятельно добраться до родного дома на берегу далёкой Волги, не так ли? Но всё же… всё же нет-нет да мелькало в голове у мальчика то, что неделю назад уехал отец, то, что час назад он, Марат, расстался с мамой, и то, что ещё не известно, не придётся ли ему, действительно, впервые в своей жизни отправиться в дальнюю дорогу самостоятельно.

Но Марат не хотел думать о подобных вещах. Он размышлял о том, что его радовало, от чего захватывало дух и расширялись в восторге глаза, — последние недели огроменно долгих и при этом скоротечных летних каникул, которые казались чрезвычайно заманчивыми без дальнейшей назойливой опеки родителей.

Ему в голову вдруг забралась мысль, взволновавшая его не меньше возможного одинокого возвращения в Нижний Новгород: что будет с каждодневными долгими купаниями на Дульке? Марату почему-то показалось, что на неё опасно ходить без присмотра взрослых людей. И мальчик немного усомнился в преимуществах совсем уж свободной жизни.

“А вообще-то, за три недели эта Дулька порядком надоела, — подумал Марат. — Я обязательно стану ходить на неё, но… чтобы каждый день! Нет. Это слишком. Нужно что-то новенькое. Например, то, чем мы увлеклись пару дней назад”.

Марат имел в виду партизанские манёвры — это, когда всё происходит до крайности скрытно, наполнено исследованием-изучением местности и сдобряемо перемещениями от одной заранее обустроенной секретной точки к другой.

Главным смутьяном, зачинателем их увлечения был двенадцатилетний Пашка. У него всегда была эта ненормальная, болезненная тяга к укромным местам. Где он только не строил всевозможные шалаши и шаткие беседки, выполненные из подручных и бросовых материалов: такая постройка стояла и на заду его собственного огорода, и в кукурузном поле, выложенная из кукурузных стеблей и листьев, и на берегу небольшого озера — из сучков и веток, и в густых зарослях у ручья в низине, и в рощице на бугре над деревней, и в лесу. Пашка всё время стремился открывать какие-нибудь непролазные, экзотичные на вид места. Он всё время хотел прятаться и искать. Он желал уединения. Он нуждался в романтике и защищённости.

Пашка был коренным жителем Устюгов, но уже давно жил не в деревне, а в райцентре, — из которого теперь хотел поскорее убраться Марат, — а потому, по-прежнему имея избу в Устюгах, ставшую дачей, Пашка чаще остальных ребят отдавался всем доступным деревенским прелестям.

И был Валентин, которому ещё в прошлую осень исполнилось целых четырнадцать лет! Жил Валя-Валентин в шестидесяти километрах от Устюгов, в городе с численностью населения чуть большим, чем сто тысяч человек. В их постоянной троице Валя был самым продвинутым во всех вопросах, не исключая и самого животрепещущего — женский пол. Валя отважно вступал в контакт с девчонками. Он интересовался ими в открытую, никого не стесняясь, ни перед кем не оправдываясь. Он часто примыкал к старшим ребятам, но неизменно возвращался к Марату и Пашке, потому что он всё ещё хорошо помнил проведённые с ними детские годы, правда, помимо этого были и другие причины: он не выдерживал постоянной конкуренции среди старших товарищей, к тому же ему не нравилось быть для них мальчиком на побегушках — эту роль они невольно, но постоянно ему навязывали, тем самым унижая Валю в его собственных глазах и, что особенно важно, в глазах девочек.

Побыв отлучённым от кулуарных затей деревенской подростковой знати, где пеклись самые румяные сдобы, пикантно приправляемые клубничкой, Валентин, которому, увы, в последнее время быстро наскучивало с такими малолетками как Пашка и Марат, а то и становилось невмоготу, возвращался в большой свет, забывая и прощая обиды, жадно слушая взрослые разговоры и с готовностью принимая участие в тех затеях, к которым ему дозволяли иметь причастность взрослые товарищи. А потом всё повторялось: он снова изгонялся или уходил сам, или мирно и незаметно отдалялся от деревенской знати и возвращался к Марату с Пашкой, среди которых уже он казался взрослым, но в то же время он мог позволить себе снова прикинуться ребёнком.

Иногда к ним присоединялся кто-то ещё, пополняя их скромную группку единомышленников. Но их главным товарищем был Олег Шутилин, москвич, который приезжал погостить к бабушке. Приезжал он редко, и лишь из-за начавшихся каникул мог задержаться надолго. Основным и страстным увлечением Олега была рыбалка — этим забавлялась вся мужская половина семьи Шутилиных. Олег часто самостоятельно ходил на семейной резиновой лодке. Он очень любил похвастать тем, что привёз из державного града, и щедро, милостиво одарить этим богатством своих товарищей; любил поиграть в войнушку “ну, прям как настоящим” ружьём, правда, щёлкающим пистонами, мастерить берданки, стреляющие шпонками, стегать кнутом, выбивая из воздуха звонкий хлопок, и стращать им пасущийся скот. Во всяком случаи, это были его основные развлечения и интересы этим летом, от которых, между прочим, не отказывались уже немного знакомые нам Пашка, Валя и Марат.

Марат, как и Валентин, не считал себя маленьким, — хотя он был почти на год моложе Вали. Да и могло ли быть иначе? Ведь Марат жил в большом городе, который превосходил по численности населения город Вали в десять раз! Это неплохо уравнивало их шансы на достойное проявление взрослости: брал Марат не прожитыми годами, а лучшим знанием быстро меняющейся жизни. Валя же не всегда получал оперативный доступ к последним новшествам: задержки случались существенные. Что же касается Пашки, то о его продвинутости нечего и упоминать. Пашка был безнадёжно отсталым. И — маленьким. По годам.

Но Валентин всё же с успехом одёрживал верх над Маратом значимостью каждодневно совершаемых поступков и своим умением не просто сводить знакомство со старшими пацанами, но и проникать в их непростую среду: такое — что-нибудь да значит, и даже — не что-нибудь, а — всё! От этого напрямую зависят: мировосприятие, жизненный опыт и знание в мельчайших деталях последних модных тенденций.

— Фу, какая гадость! — сказала над самым ухом внука Авдотья Лукинична. — Сколько же с этими новыми временами, будь они неладны, понабралось мерзких вещей. Посмотри только. Что за рожа. У-у-у, погань! Сатанинское вымя. Прости, Господи. — Она указала на плакат с нарисованным страшным лицом, приглашающий посмотреть фильм в кинотеатре Дома культуры, под чьими древними тополями они только что прятались в тени от зноя. — Где наш автобус? Этот?

— Да.

— Тогда садимся, а то не достанется места.

Они пошли к распахнутым дверям рейсового автобуса, где перед кондуктором толпились пассажиры.

— Подальше от этой клоаки, — прошептала старушка, стараясь никуда больше не смотреть, чтобы не увидеть ничего скверного и дурного.

Она редко выбиралась в город, тем более аж в самый его центр. Только отъезд дочери, которую она не видела два года, и теперь, скорее всего, не увидит целый год, заставил её пуститься в дорогу и забраться в самое сосредоточение смрада, вот уже десять лет как исходящего от хлынувшего в страну потока капиталистического распада, — всех тех изменений, которые вторглись в её старый, привычный мир: в размеренный, давно принятый уклад жизни скромного сельского труженика, простого советского человека.

3

В автобусе №32 бабушке уступили место, и она сидела, а Марат стоял возле, как благовоспитанный, уважающий старость молодой человек, школьник… ребёнок. В автобусе было как в парной — спёртый, душный воздух: казалось, что он давит, заставляя одежду прилипать к потной коже не меньше, чем люди, сотрясаемые ухабами дороги. Пассажиры топтались, пихались, галдели. Марат с удовольствием покинул бы их тесные объятия, сев к окну, чтобы в покое придаваться созерцанию быстро меняющегося, проносящегося за окном пейзажа, — только облака оставались прежними, а далёкий берег реки, утонувший в дымке, нехотя уползал назад.

Марату надо было подождать всего лишь двадцать минут, чтобы снова увидеть крыши домов знакомой ему деревни с её манящим раздольем и сокрытыми где-то там, в её пределах, его друзьями. И он терпел, смотря на противоположный берег реки и вспоминая события минувших дней, предполагая, где и чем ему предстоит заняться сегодня и как отыскивать друзей.

Хотя он смотрел на берег реки, не видя её саму, он почему-то не вызывал в сознании образ её тёплой, как парное молоко, рыже-зелёной воды, а думал всё о том месте в лесу, которое они нашли и облюбовали вчера. Что-то влекло его туда, понуждало вернуться — там хотелось находиться: спрятаться и прислушаться к лесу, переговаривающемуся тихим шелестом листьев в вышине крон легко качающихся деревьев.

***

Деревня тянется двумя рядами домов вдоль дороги, заасфальтированной в стародавние времена, с юга на север, от почти что самой реки до леса. Большая часть её расположена в низине — промеж двух бугров.

Всего 83 домика или, точнее, 123 самостоятельных двора.

Это, собственно, и есть Устюги: Устюги Верхние и Устюги Нижние — так их величают жители.

Верхние Устюги отличаются от Нижних тем, что находятся они на круче у леса, и тянутся они с востока на запад. Но они существенно уступают Нижним в своей длине, и  потому это нисколько не отменяет того общепризнанного факта, что Устюги, всё же, если считать от автобусной остановки, тянутся с юга на север — оттуда, откуда приходит вся “жизнь”. И остановка эта — в Нижних Устюгах, несимметрично рассечённых межрайонной автомобильной дорогой, стелящейся параллельно речушке Дульке, которая течёт с запада на восток. Меньшая часть деревни, отсечённая дорогой, конечно же, самая ближняя к этой славной неторопливой речушке.

…и порой так хочется посмотреть с высоты Верхних Устюгов на Дульку и заречную даль, что забывается всякая там автодорога с её остановкой, и считаешь, что направление деревни с севера на юг! От тёмного леса — к теплу, к солнцу!

К Дульке.

 

4

— Спи уж, — молвила молодая мать, сидя перед люлькой беспокойного годовалого дитятки. — Будет возиться, пора угомониться. Поел и — ладно, и — на боковую… Спи малыш спокойно, баю-бай. Я тебя укрою, тихо засыпай. В радуге на небе, водят хоровод. Птицы всё пернаты — песенки поют. Спи малыш спокойно, тихо засыпай. Мама рядом будет, глазки закрывай. Баааа-ююю… баа-й… — нараспев продекламировала она то ли стих, то ли колыбельную. И Ванютка мерно засопел, успокоенный ласковым голосом матери.

— Что, уснул? — подойдя, спросил отец.

— Спит, — не отрывая добро смотрящих глаз от малютки, отозвалась жена его, Сударышкина Анна.

— Пойдём, попьём чайку, — предложил муж, Анатолий Сударышкин. — Авдотья Лукинична приехала. Надо думать, сейчас зайдёт.

Сударышкины жили в одном доме с Лукашиной, с бабушкой Марата, Авдотьей Лукиничной: дом был поделён на две равные половины, которые принадлежали разным хозяевам, совсем чужим людям.

Марат дотащил до дома сумки и уже было собрался убежать по своим делам, как вдруг бабушка строго наказала ему идти умываться и садиться за стол.

— Негоже болтаться голодным. С утра не евши! А теперь убежишь, так твой след простынет до самых сумерек, — сказала Авдотья Лукинична внуку, не подчиняющемуся ей, рвущемуся под кучевые облака. — Кому говорю! Сейчас же делай то, что наказываю. Теперь ты — под моим подчинением. Отец с матерью уехали, и вся ответственность за тебя — на мне. Не подводи и не серди меня. Я — не девочка. Ты хочешь, чтобы у меня не выдержало сердце? Хочешь уморить, поскорее свести меня в могилу?

— Ну ладно, ладно, чего ты разошлась? — Марат сдался. Он не хотел ссориться с бабушкой в первый же день, и тем самым её печалить. Он любил её. Она была славной старушкой. Правда, он редко её видел, но он быстро с ней сходился, заново привыкая всякий раз при приезде на родину своей матери, Анастасии.

— Что же, — намыливая руки, шептал под нос Марат, — ребята были без меня половину дня — ещё с полчаса уж как-нибудь подождут, ничего… А если я не найду их? Что, если мне придётся искать их неизвестно как долго?! Нет! Надо спешить! — И он помчался на терраску, за стол.

Бабушка разбирала сумки, а Анна Сударышкина собирала на стол.

— Авдотья Лукинична, вы посидите с Ванечкой? — спросила Анна. — Он только что уснул, и хлопот не доставит.

— Конечно посижу, — отозвалась Авдотья Лукинична.

— Ой, а вы не очень устали?

— Нет-нет, ничего. Он же спит. Я прилягу у вас, и за одно присмотрю за ним. Мне это в радость.

— Ну, мы тогда сейчас посидим с вами, попьём чайку и пойдём.

— Хорошо-хорошо. Сегодня так жарко, а вы целый день — в доме. Обязательно надо сходить на реку — искупайтесь.

— Спасибо вам! Что бы мы без вас делали!

— Да что ты, Аня. Это я должна говорить вам спасибо. Вы мне такую радость дарите.

Марат сидел и морщился от разговора, который он вынужденно слушал, и из-за которого он никак не мог дождаться своего обеда.

— Марат, как там город? — спросила Аня. — Как проводили маму? Домой не хочется?

— Всё хорошо. И мне здесь очень даже неплохо. Домой я всегда успею.

Анна улыбнулась и поставила перед ним тарелку со щавелевыми щами и банку сметаны, разрезала яичко, положила ломоть свежего, и ещё тёплого, чёрного хлеба, дала ложку.

— Жуй и не спеши. Твои друзья никуда не денутся.

Марат сдерживал себя недолго: несколько раз покосившись на тетю Аню, хлопотавшую на кухне, он набросился на кислую, стимулирующую обильное выделение слюны, зелёную жижу: щи да каша — пища наша! Каша ждала его впереди — на второе.

— Марат, а ты не пойдёшь с нами на реку? — поинтересовалась Аня.

— У? — Марат судорожно проглотил то, чем набил рот. Он растерялся, замялся. С одной стороны, это замечательно: он пойдёт на реку! С другой стороны, он хотел бы узнать, где Пашка и Валя, чтобы присоединиться к их заботам или пойти на реку уже с ними. Но… может, они уже на реке?

“Ладно, — решил Марат, — по-скорому сбегаю к Пашке и, если его нет, пойду с тётей Аней и дядей Толей”.

— Что “у”? — переспросила Анна.

— Угу. То есть — хорошо. Только я сбегаю, посмотрю, что делает Пашка.

— Ну, сбегай… Не торопись! Что ты так глотаешь? Это вредно, — строго сказала тётя Аня и позвала за стол его бабушку и своего мужа Анатолия.

Только все собрались, как Марат, быстро побросав в рот сладкую жирную кашу, уже вскочил, сказал “спасибо” и умчался до Пашки.

— Вот неугомонный, — посетовала бабушка. — Это в нём южная кровь играет.

Анатолий снисходительно улыбнулся и сказал:

— Да ладно вам, Авдотья Лукинична, пускай бегает.

— Пускай, конечно. — Бабушка не упрямилась. — Но уж больно он шустрый, бесёнок.

— Ему теперь раздолье, без родителей, — сказала Аня.

— Вот-вот! — всполошилась бабушка. — Боюсь, я в одиночку с ним не слажу! Вы бы подсобили мне, присмотрели бы за ним, а где надо шикнули бы, приструнили бы его, а?

— Хорошо, Авдотья Лукинична, мы приглядим, насколько возможно, — сказала Аня.

— Всё мне как-то спокойнее будет, — добавила старушка. — А то ведь он того гляди от рук отобьётся — в конец испорчу мальчишку.

— Он не такой уж испорченный, — сказал Анатолий.

— Нисколько не испорченный, — поддержала его Аня. — Очень славный, подвижный подросток.

Авдотья Лукинична вздохнула.

— Вот то-то и оно, — сказала она, — что то ли подросток, а то ли ещё нет. Да ещё и славный… Он слишком заводной и доверчивый. Такого кто хошь, куда хошь заведёт, а не заведёт, так евошняя прыть сама его туда прямичком и доставит.

— Темперамент! — утвердил Анатолий. — Ничего не поделаешь.

Рассеяно улыбаясь, они взяли по румяной булочке — с пылу, с жару, только что купленные в городе бабушкой и Маратом, и принялись пить чай.

Было около двух часов дня.

5

Валя жил через два дома от Марата, но на противоположной стороне улицы, на чётной. У Вали — дом №22, у Марата — №19. Практически соседи. Удобно. Правда, у Вали была чрезвычайно суровая бабушка, и Марат её побаивался. Поэтому он почёл за лучшее сразу пойти к Пашке, дом которого также располагался на нечётной стороне улицы, но через четыре двора от дома Марата, по пути к Верхним Устюгам. Для этого Марату предстояло миновать дом Вали, — и он пошёл бы дальше, мимо, да только бабка Раиса, как назло, возилась на помидорных грядках перед самым забором.

Марат поколебался… и приблизился.

— Ну что, проводил мать? — увидев его, спросила бабушка Вали.

— Угу.

— И что теперь? Станете балбесничать?

— Нет.

— Знаю я вас, у вас только одно на уме и есть. Так и думаете чего-нибудь нашкодить. Его нет! Он ушёл с самого утра. И не объявлялся! Тут за ним Пашка заходил. Стало быть, мой упёрся куда-то один. А уж опосля нашлись они друг для друга или нет, о том я не ведаю.  Извини, товарищ!

— С-спасибо…

— Увидишь его, скажи, чтобы целый день не болтался, что б объявлялся до вечера, а не к ночи! Слышишь?

— Да… — отозвался Марат и вернулся на дорогу, чтобы осмотреться и пораскинуть мыслишкой.

“Где же они могут быть?”

К Пашке он не пошёл: скорее всего, его тоже нет дома.

“Только зря пробегаешь, а Сударышкины не дождутся и уйдут на реку одни”.

Марат посмотрел на дом Шутилина Олега — напротив дома Вали. Но, встряхнув головой, он припустил к себе, решившись идти на речку Дульку: как знать, может быть, его друзья уже там.

— Ну что, идёшь с нами? — встретила его вопросом Аня.

— Иду. Только натяну плавки, и иду! — Марат кинулся в укромный угол дома, где стояла его спальная кровать, отгороженная занавеской и шкафом.

— Готов, шкет? — спросил Анатолий Сударышкин у Марата, когда тот выскочил на терраску. — Пошли, щас поплаваем!

— Поплаваем! — радостно согласился Марат и — убежал в сарай за футбольным мячом, потому что он был убеждён, что мяч упростит общение со всё-таки посторонними ему людьми. Они уже ни один и ни два раза ходили на реку все вместе, но ещё ни разу не было такого, чтобы Марат отправлялся с Сударышкиными куда-нибудь в одиночестве: всякий раз рядом были папа с мамой, а потом — только мама, а теперь он — один.

“Ничего. Прорвёмся!” — решил Марат и заспешил к тёте Ане и дяде Толе, уже стоявшим на деревенской дороге.

6

Проведя ещё один незабываемый день летних каникул с Пашкой и Валькой, которые отыскались на обширном песчаном пляже речки Дульки, Марат проснулся на следующее утро в не меньшем боевом настроении, чем пребывал накануне: он был полон решимости идти в лес к тайному месту, — об этом ребята условились ещё с вечера, когда играли на задах в мяч.

Ночью Марату снилась прекрасная дева. Она мелькала среди деревьев. Она играла с ним… она хотела, чтобы он её догнал. И была она в тонкой ночной сорочке… почти что прозрачной — Марат волновался… Марат бежал…

Но это было ночью, теперь же мальчик выбежал в прохладу утра.

Он сгонял с щёк и ушей ночной румянец, умываясь ледяной водой, пущенной из крана летника в раковину, стоящую под раскидистой яблоней, — а сон его не отпускал.

…тёплый, влажный лес, изляпанный тенями… и женщина, девушка… в лёгкой белой рубахе до пят…

О, да!

Воображение извлекало из глубин сознания ночные картины и дополняло их, домысливало уже рассудочно, здраво. Сердце у Марата сладко сжималось. Оно маленьким комочком часто-часто билось и стукало. Кожа у мальчика сделалась сверхчувствительной — она будто бы требовала соприкосновения с тёплой и одновременно с тем прохладной кожей той, которая, быть может, в этот момент бродит где-то там, в лесу… и ждёт его… только его… он нужен ей… она хочет, чтобы он был рядом — и в ранний утренний час их станет ласкать дуновение свежего ветра, а роса, обильно посеребрившая высокие травы, будет холодной…

— Бррр-рра! — содрогнулся, как пёс, Марат от окостеневших под ледяной водой рук. И сделал он это с особым смаком, желая избавиться от навязчивого образа и от нахлынувших на него, им овладевших пронзительных чувств.

С ветки над раковиной упало на землю ещё зелёное яблоко.

“Бред какой-то! Это всё рассказы и страшилки бабушки. Это её рук дело! Если бы не её байка про лесную… л-е-с-н-у-ю, — протянул мальчик и задумался… — Ах ты! — воскликнул он про себя, опомнившись. — Ёжкин кот! Фея! Так её и этак. Её и нет вовсе. Чего там думать и мечтать? Конечно, согласен, хорошо. Да ещё как! Как сахар… Ай-ай, как холодно!”

Марат отдёрнул руки из-под крана летника, закрыл воду и помчался в дом, утираться. Он не заметил бабушки, которая за дверью подбирала корзинку: Авдотья Лукинична, пользуясь утренней прохладой, хотела обобрать с грядки огурцы, чтобы потом замариновать большую их часть, а сейчас — дополнить ими завтрак, — и ещё надо было сорвать укропчика и петрушки — для мариновки и для мальчика: “Покуда лето, пущай, сорванец, наедается впрок полезными витаминами”.

7

Марат завтракал за столом на терраске, когда скрипнула калитка, пропуская Валентина.

— Привет, — сказал Марат, выйдя на крыльцо.

— Привет, а Пашка заболел, — сообщил Валя.

— Как так?

— Вот так. Я иду к тебе, а тут — его мать, в магазин пошла. Дай, думаю, спрошу, не встал ли Пашка? Догнал её, а она мне и говорит, что встать-то он встал, да только опять лёг, потому что горлом сипит и температура тридцать семь и три.

— Тю… это же ерунда!

— Ерунда-то — ерунда, да только, что же поделаешь? Не пускают.

— И что же нам делать? Мы же договорились… Может, мы одни пойдём?

— Можно и одним. Но то место нашёл Пашка — он обидится.

— Обидится, — согласился Марат. — Может, пойдём к нему и узнаем? Может, он всё-таки пойдёт?

— Пойдём, — без интереса поддержал Валя.

На пороге кухни появилась Авдотья Лукинична, поинтересовалась:

— Вы куда собрались?

— Да так, ба! — откликнулся Марат. — К Пашке.

— И куда пойдёте? Чего замыслили?

— Мы хотели сходить в лес — тут недалеко есть одно хорошее место. Мы посидим там или ещё чего… полазим, — быстро, чтобы не возникло кривотолков, добавил Марат.

— Смотрите, далеко не лазьте.

— Ой, да ладно!

— Не ладно. И вообще, далеко ходить нечего, гуляйте у дома.

— Вот ещё, как будто мы — малышня!

— Малышня или нет, а всё одно сидишь и беспокоишься, когда целыми днями вас носит незнамо где.

— Авдотья Лукинична, — встрял Валя, — не думайте, мы, наверное, никуда далеко не пойдём. У нас Пашка заболел.

— Вот как. — Авдотья Лукинична нахмурилась. — И что же с ним?

Марат поспешил вмешаться:

— Он просто простудился. Что же ещё?

— Вот! — воскликнула бабушка. — Вот видите! Накупались, насиделись в воде, набегались вечером.

— Ой, да ладно… пошли Валька! — Марат махнул на бабушку рукой и потянул за собой по дорожке к калитке старшего товарища.

Было восемь часов. Вздутое солнце проливало рассеянные лучи с безоблачного матово-голубого неба. И хотя в этом утреннем свете уже было вполне достаточно тепла, вся земля, умытая ночью обильной росой, таилась в прохладных дымчатых тенях, — не хотела она сдаваться без боя под напором начинающегося, разгорающегося нового жаркого дня. Но ей не устоять! Через полтора часа день непременно возьмёт своё, и запыхает жаром раскалённой русской печи, пёстро размалёванной добродушным художником!

8

Раиса Ильинична, мать Павлика, ничего не хотела слушать. Она была непреклонной:

— Павел гулять не пойдёт.

Точка.

И, заметив печаль сына, оговорилась:

— Ну, разве что возле дома, но только, когда день наберёт силу… ну… поглядим. А сейчас, никаких гулянок!

Но Пашку к ним допустила — пускай поговорят, глядишь, наговорятся и успокоятся.

А мальчишки, благодаря своей прозорливости, которая происходила от их целеустремлённости, от их простоты и открытости — бесхитростный народ эти мальчишки, но жуликоватый, — недолго соображая, отважились они на дерзость: Марат с Валей сделают вид, что каждый пошёл по своим делам, но на самом деле они станут дожидаться Пашку возле озера, а тот тем временем постарается уговорить мать выпустить его за ограду, и, поболтавшись поблизости, чтобы она привыкла, что чадо находится рядом, он незаметно выпадет из её поля зрения, и тотчас прибежит к ребятам!

— Что, наговорились? — спросила Раиса Ильинична.

— Да, — обречёнными голосами хором ответили мальчики.

— Что-то вы быстро? — Тетя Раиса с подозрением посмотрела на слишком уж скучно и безропотно расстающихся мальчиков. В ответ, они вяло пожали плечами. А Марат, для дополнения картины, пошарил ногой в траве, а Валя вытянул длинный стебель из травинки с протяжным не то свистом, не то писком. И пожалела их Раиса Ильинична. — Да вы не огорчайтесь, — сказала она. — День-два — и Пашутка поправится. Так ведь, Паша? Поправишься?

— Наверное, — процедил Пашка и зашёл в дом.

— До свидания, — попрощались мальчики с женщиной.

— Заходите, не забывайте товарища. Потом заходите. Я сегодня хотела испечь блинчиков — приходите угощаться.

— Хорошо… может, придём.

— Обязательно приходите, а то Пашутке будет скучно болеть.

— Угу…

Жалость нашла на Раису Ильиничну Дубилину. Она корила себя за излишнюю жёсткость и категоричность, понимая при этом, что иначе, ну, никак нельзя. И она была права: Павлу надо было лечиться. Если запустить болезнь, тогда остаток лета он обязательно проваляется в постели, а если за неприятность взяться сразу — всё закончится очень быстро, и он опять будет бегать с товарищами, накапливая впечатления от лета в деревне.

Мать легонько подтолкнула в спину застывшего в комнате сына — к кровати.

— Ничего, ничего, — сказала она. — Сейчас станем пить горячее молоко с малиновым вареньем и глотать таблеточки, и всё у нас быстренько пройдёт, верно?

— Да не надо ничего… мне уже лучше. Это я только так расклеился, со сна, и всё. А теперь всё проходит. Правда, ма!

— Ну-ну, ты не спеши. Мы сейчас и твоё горло ещё разок поглядим, и градусник поставим — и узнаем, что да как, со сна это или не со сна.

— Ладно… куда уж мне деваться? Валяй.

— Ой, бедненький ты мой, — подтрунила над сыном мать, — несчастненький… Забирайся давай в постель. И не скули.

 

Продолжить чтение Часть 1 Главы 9-18

 

  Поддержать автора