ДУРДИЛЬ
Андрей Куц
30 (55)
Утирая раскрасневшееся лицо насквозь промокшим носовым платков, участковый сурово спросил:
— Что здесь? — И, указав на женщину, бесновавшуюся при их приближении к дому, приказал: — Говори!
— Тут… тут… тут это, — залепетала та, вдруг куда-то подевав свою говорливость. — Тут этот, — она кивнула на хилого мужика, ранее выбравшегося из сарая, — этого вот, — она кивнула на того, который лежал и стонал, — оглоблей по спине! Вот!
— Понятно. За что?
— А так, по дури!
— Не ври баба, не по дури я, я по делу! — встрял хилый мужик. — Он это… как собака жрал кость и скалился. А ещё — рычал! Подумать только, рычал! А?! — Мужик искал понимания и сочувствия у стоящих перед ним людей. — А?!
— Ага, — процедил Залежный. — Допились. Только вот кто из вас больше другого? Но это мы выясним.
— Не я, гражданин начальник, никак не я! Могу побожиться, хотите, осеню себя крестом, что не я это?! Всё он! Он это, дурака валял, а никак не я!
— Понятно. В общем, так. Этого, что на земле — в “Скорую” и в больницу. А этого “ни я”, я забираю с собою — до участка. Там разберутся. Мне с вами припираться нынче недосуг.
— Как это можно? — заволновался хилый мужик. — Зачем в участок? Не надо меня никуда забирать!
— Молчать! — гаркнул Залежный. И заговорил спокойно: — Некогда, я говорю, недосуг мне, понимаешь, с тобой вожжаться. И всё. Баста. На этом и порешим. А кричать, не только не надо, но и бесполезно. Ясно?
— Да. — Хилый мужик смирился и понурил голову.
К нему подошёл водитель Залежного, Степан, и препроводил его в УАЗ.
— Двигаться можешь? — спросила Марья Тимофеевна пострадавшего Анюкова Степана. — Встать можешь?
— К-аж-эца, — простонал тот, лёжа на спине.
— Ладно. — Докторша махнула на него рукой, чтобы он не пытался подняться. — Степан!
— А? — отозвался Анюков.
— Да не ты! Лежи спокойно. Степан!
— Да? — отозвался водитель.
— Давайте, ты и Миша доставайте носилки и грузите несчастного.
— Будь сделано! — Проворный и услужливый Степан щёлкнул каблуками ботинок и понёсся к “Скорой”.
Прежде чем распрощаться, Марья Тимофеевна всунула в руку Кирилла Мефодича три белых таблетки.
— Выпейте и полежите, — сказала она. — Если сможете, то усните. Но было бы лучше, если бы я вас осмотрела.
— Сейчас и мне, и вам надо ехать по служебным делам — некогда нам.
— Если не станет лучше, непременно вызывайте “Скорую” или идите в больницу сами. А то — звоните мне. Я приеду.
— Хорошо. Спасибо. До свидания!
— До свидания! Выздоравливайте! И не запускайте, не пренебрегайте.
— Постараюсь.
Залежный забрался в УАЗ, где уже грустил хилый мужик, покусившийся на жизнь другого человека. Мужика надлежало пристроить в КПЗ. Потом для него будет подобран нужный или свободный следователь — он позаботится о том, чтобы допросить хулигана по всей положенной форме. Допросят и свидетельницу женского пола, которую Залежный тоже захватил — зараз, скопом, всех! Как только Кирилл Мефодич сбагрит их с рук, он постарается улизнуть домой, чтобы отлежаться, а если повезёт — всхрапнуть.
“Скорая” уже уехала: Марья Тимофеевна и Миша повезли в больницу двух пассажиров, которые, как и положено для медицинского транспорта, были не совсем бодры и здоровы, — а во второй половине дня Марье Тимофеевне надлежало приступить к приёму больных в районной поликлинике.
31 (56)
Валя, Марат и Паша направлялись к реке.
Но шли они не простым путём. Сперва, не доходя до межрайонной автодороги, они пересекли влажные, прохладные заросли возле ручья. Затем, поднявшись к полю, они побрели через кукурузные межи, наслаждаясь путешествием и при этом не забывая выбирать наиболее зрелые початки, чтобы набить их впрок за пазуху — какое-никакое, но пропитание. Поднявшись по весьма крутому склону, где год за годом, среди камней, на песке, росла чахлая, низенькая кукуруза, мальчики оказались перед лесом. Они очистили по одному початку и вцепились зубами в желтоватые зёрна — те лопнули, брызнув мутным соком.
— Хорошо?!
— Хорошо!
— Ага!
Они двигались по кромке леса, — до деревни было полкилометра.
Крыши домов и земельные участки Устюгов пластались в низине, по дну которой тёк ручей, облепленный пышными деревьями. На западе, по другую сторону от мальчиков, склон тоже был занят полем, засеянным клевером, — там блестела серебром водонапорная башня. Высота того склона была, казалось, около ста метров. А подъём на него растянулся на семьсот метров. На стороне мальчиков подъём был значительно короче, а высота склона не превышала пятидесяти метров.
Валя, Марат и Паша свернули на тропку. Идя душистым лесом, измаранным пёстрыми тенями, добрались они до пяти больших пней, вкопанных в землю. Четыре пня были стульями, а пятый — столом. Пни были выкрашены в красный цвет. Неподалёку был щит лесничества с предупреждением об опасности возникновения лесного пожара даже от одной непотушенной спички и тем более от разведённого костра. В двадцати метрах от них дышало жаром, колыхаясь, серое полотно межрайонной автодороги.
Мальчики высыпали на стол-пень початки кукурузы.
Они сняли майки, уселись на стулья-пни и зубами вспенили сочные, один к одному плотно жмущиеся семена кукурузы. Они ели и загорали, жмурясь на всё выше поднимающееся солнце.
32 (57)
Отец Павла, Константин, насилу отпросившись с работы на вторую половину дня, негодовал: “Проклятый Костяшкин, что он так упёрся с этими незакрытыми разнарядками? Закроются! Никуда не денутся!”
Было около полудня и автобус за номером 32, который регулярно перемещался между райцентром и селом Карпино, всякий раз проезжая через Устюги, ломился от народа. Константин парился в духоте замкнутого пространства, пялясь на проплывающие за окном дома и деревья.
На очередной остановке дожидалось своей очереди погрузки не меньшее количество людей, рвущихся попасть на природу, чем на любой другой. Пассажиры принялись толкаться, стремясь поплотнее утрамбоваться, умяться. Такая толчея была, конечно, неприятной для всякого, но для Константина она проходила стороной, так как он был занят размышлениями и переживаниями о сыне и о его матери — о своей жене.
“И тут ещё этот прораб. Будь он неладен! Этот Костяшкин. Что я, ради собственного развлечения, что ли, от дел отлыниваю? Хотел бы я повеселиться, да не до этого, господин-товарищ мой хороший! Не до того нам будет!”
Мысли путались в его очумелой от недосыпа голове, в последние дни ставшего хроническим, — мысли постоянно сбивались, но неизбежно возвращались к главному — к сыну и жене.
Павел неоднократно за последние дни не являлся домой на ночь, и каким-то непонятным образом ему каждый раз это сходило с рук! Костя не понимал, что же такое-эдакое говорил сын, чтобы усмирить его, чтобы примирить его, отца, с такой своей взбалмошной — никак не иначе! — разнузданностью… Теперь, в свете и суете дня, все бывшие контакты с сыном и ночные думы казались Косте абсурдными, нелогичными, и это понуждало его поскорее добраться до дома, чтобы разобраться, чтобы убедиться во всём на месте.
“Объявился ли он? Что скажет в своё оправдание теперь? А как его наказывать? Чем взять над ним верх и вернуть контроль?.. Раньше он никогда не противоречил родителям, всегда был покладистым, послушным ребёнком. Наверняка, во всём виноват Валя… или Марат. Но, скорее всего, Валя. Потому что он среди них самый старший, и баламут — таким он был всегда. Это он завлёк мальчиков, чем-то соблазнил, чем-то задурил им головы”.
“Мать, бедная, вся извелась, места себе не находит. Кручинится, голубка. Да только, как завидит сына, так сразу всё и позабудет, словно ничего и не было. — Но Костя тоже всякий раз успокаивался и забывал нужные вопросы, он просто радовался близости объявившегося сына. — Почему так? — недоумевал он. — Почему?.. А ведь Пашка весь из себя такой спокойный и вроде как довольный ходит, будто так и должно быть, словно бы он ничего не нашкодил. Почему так? Непременно, непременно мне надо проявить волю и характер: взять себя в руки и, когда он придёт, быть непреклонным, стойким — за всё, за всё с него спросить! И, изловчившись, найти такие способы внушения и убеждения, чтобы раз и навсегда отбить у него охоту к ночным прогулкам! Ведь он совсем ещё ребёнок! Мал он для подобного. Ему и есть-то каких-то двенадцать лет. Всего двенадцать лет, а уже такое!”
“Помнится, Павел говорил, что они всё время проводят в лесу, — продолжал размышлять отец, толкаясь в битком набитом автобусе. — Нашли они, мол, там скрытное местечко… что у них есть котелок, который он взял из нашего сарая, что воду берут из ключа, питаются жареными и варёными грибами, собирают ягоды, орехи, настаивают травы разные… брусничный лист, зверобой, полынь, крапиву, малину, подорожник, сосновые ветки да иголки — всякое, порой не зная названия, но верно ведая, что можно и нужно, а что вредно — отрава… Как бы не потравились!.. Иной же раз поедят дома и чего-нибудь прихватят с собой, из дома да с огорода… у нас вокруг поля с подсолнухами и кукурузой, а подале отыщутся, и капуста, и морковь, и картофель — летом жить на воле можно, ну, как минимум выжить… Зато не болеет. И даже, вроде как, потолстел. Загорелый такой весь… А ведь он недавно болел, и как! И вдруг совершенно поправился, за одну ночь! А казалось, что не избежать воспаления лёгких, и даже, возможно, придётся ложиться в больницу — и это в конце лета, перед самой школой! Ему, конечно, такое отлынивание через болезнь может казаться заманчивым, но неправильно это, губительно оно для школьного общеобразовательного процесса. Ведь, если упустит чего-нибудь из объяснений учителей, потом уже может не наверстать…”
Этот давний разговор с сыном всплыл в памяти Константина как-то вдруг. Он совершенно позабыл о нём, сосредоточившись на самом факте непонятных и опасных ночёвок в лесу, а может, и где-то ещё — не верилось отцу в такое простое объяснение, не верилось, — что-то должно было быть большее, иное, что-то, что способно удерживать вместе, сплачивать таких разных ребят как Марат, Валя и Павел.
“Они разнятся и возрастом, и местом жительства… Оно понятно, что Паша всегда любил тайные убежища, любил возводить всякие шалаши, беседки, ныкаться по сокрытым углам, кустам. Это его излюбленные занятия. Но, чтобы вот так вот сразу проняло всех троих? Чтобы так сильно завлёк их Пашка? Не-ет… Не верю. Ведь родители Вали и Марата подтверждают, что те тоже не ночуют дома. Так что… Значит… значит — вместе они! Что же ещё? Ведь не каждый же сам по себе, отдельно от другого вытворяет такое — это же поступок! Это тебе не хухры-мухры. Поступок! И по качеству и по содержанию. Ночь провести в лесу… к тому же через противление родительскому слову, через ослушание — это серьёзно!”
— Товарищ, пройдите в глубь салона, — попросила Костю какая-то старушка. — Не толпитесь, вы мешаете выходящим и заходящим. Проходите туда. Там свободнее. Дайте мне выйти-то, расступитесь, товарищи! Моя остановка, мне выходить!
Кое-как разойдясь с бойкой старушкой, Костя продвинулся к центру автобуса.
“Ладно, ладно, старость — не радость. Пусть шумит, чего мне? Чего я завожусь и разлетаюсь в разные стороны мыслями? Мне надо сосредоточиться, чтобы успеть решить, что делать с сыном”.
В последнее время Константин был столь категоричным лишь вдали от дома. Как только он возвращался в родные стены, его прыть сама собой куда-то девалась: он смягчался и даже млел от осознания, что он вернулся в милые и родные Устюги. Он видел, что жена его тоже вот уже как целую неделю подвержена именно такому настроению. Что с ними деется, что творится, он не понимал — это ещё больше выводило его из равновесия.
И в этот момент Костя поймал себя на мысли, что он с волнением… нет… с некоторым туманным страхом ожидает момента, когда в окне автобуса появятся знакомые с детства деревья и поля, и откроется вид на крыши домов деревни Устюги.
“Чушь какая-то… Бояться возвращения домой — это абсурд! Нелепица!”
“Да нет же… нет. Я боюсь не дома, а того, что со мной произойдёт. И даже не боюсь, а скорее, вернее сказать, опасаюсь бесконтрольного изменения мыслей и чувств. Вот оно что! Но, что я могу сделать?”
И ответ пришёл. Он вынырнул неожиданно, засияв яркой бляхой на груди дедушки-ветерана. По-видимому, старик возвращался с какого-то торжества, а может, он был приглашён в воинскую часть, чтобы своими, нельзя сомневаться, доблестными ратными делами на полях Второй Мировой подбодрить молодёньких солдат. А может, пускай с запозданием, но ему дали очередную награду, внезапно, спустя десятилетия, нашедшую своего героя.
Это была не бляха, а серебристый орден, удачно подвернувшийся под солнечный луч.
“Уж не знаю, за что дали, но было это давно и далеко, — подумалось Косте. И осенило: — Вот оно! Это слово. “ДАЛЕКО”. Верно же! Им надо уехать из Устюгов. Надо перебраться всем семейством обратно в город. На квартиру. Сколько осталось до конца каникул? Неделя? Это же пустяки! Пашка переживёт. Так или иначе, но лету конец. И тогда сразу же станет ясно, что к чему и в чём дело. Точно! Где тогда, спрашивается, и с кем болтаться Пашке ночами? А? Да-да…”
Константин засмотрелся на непрерывную череду деревьев — это был лес: где-то около километра — лес, а за ним — Устюги.
“Деревня! Подъезжаем. Теперь главное, ничего не забыть. Не упустить. Не измениться. Надо сосредоточиться. Если забывчивость неизбежна, мне надо быть внимательным, надо хорошенько проследить за тем, как это происходит, тогда после я, может быть, что-то да вспомню, и смогу разобраться, понять… Держись, крепись Кавалер Ордена Красного Знамени за Боевые Заслуги, твоё сражение только начинается! Вот оно”.
Впереди, в лобовом стекле автобуса, показался просвет — бездна-пропасть, то есть низина, а далее — всё та же дорога, но взбирающаяся уже в гору, по которой, высадив Костю, продолжит путь автобус, и исчезнет, затеряется он в лесу; но менее чем через час автобус возвратится, снова подкатив к Устюгам.
И тут Константина Дубилина ударило как током, аж потемнело в глазах, и мир сузился для него до одной маленькой точки: “Пашка? Он! Он! Пашка!.. Несносный бесёнок! Мать, отец убиваются, а он — вот где!”
Его беспечный сын проплыл за большим боковым окном автобуса. Он сидел на солнцепёке, без майки, на стульчике-пеньке перед столом-пнём, на котором лежала гора початков кукурузы. С ним были Валя и Марат. Мальчики неустанно набивали животы кукурузными зёрнами.
Отец задёргался, но народ не давал ему возможности маневра, да и автобус продолжал ехать давно установленным маршрутом. Костя начал осторожно пробираться к выходу.
“Сейчас я ему!” — думал возмущённый и разгневанный отец.
“Негодник”.
— Пустите! — сказал он. — Расступитесь, пожалуйста! Мне надо сходить!
Поддержать автора:
QIWI Кошелек +79067553080
Visa Classic 4817 7601 8954 7353
Яндекс.Деньги 410016874453259
— Всем надо. Ты не один такой. Многие сходят, — послышалось с разных сторон.
— Да-да, конечно, но мне надо быстро, срочно, у меня возникло неотложное, спешное дело!
— Приспичило, что ли? — поинтересовались граждане-пассажиры.
— Ага, мутит, — уточнили иные. — Утерпеть невмоготу. Щас он нас всех зальёт!
— Безобразие! Как не стыдно!
— Чего же стыдного? Что естественно, то не позор, — прозвучала известная и любимая многими фраза.
За Костю заступилась дородная дама:
— Да пустите вы его. Пускай сходит первым. Чего же, жалко вам?
— Напился, небось, вот наружу и лезет, — веско добавил кто-то, но тут двери открылись, и пассажиры сами повалили наружу.
33 (58)
— Нету! Ушёл! — ворвавшись в дом, пожаловался жене Костя, взмыленный от бега.
— Кого? Кто? — всполошилась Раиса.
— Пашка!
— Ты его видел?! Ну, слава богу…
— Да… это… еду я на автобусе, а они — у леса, там, где пни пожарные как стулья, ну — там… — Муж махнул рукой на восток.
— Поняла я. И что же? Ты, что ль, туда бегал?
— Ага, бегал. Только уже нет никого — сбёгли, паршивцы!
— Он был не один?
— Не… вся банда-шайка в сборе! Ух, фу…
— С Валей и Маратом?
— Ага…
— И как они? Внешне, со стороны — в порядке?
— Да вроде как… я толком не разглядел… не успел…
— Так, может, то были не они?
— Они-они… и Пашка… я что, собственного сына не узнаю? Я его где хошь узнаю.
— Ну уж…
— Чо?..
— Так с ним всё хорошо?
— Ага… На вот! — Костя кинул на диван футболки и шорты, а на пол — сандалии.
И обрушился на стул при входе в комнату:
— Фу-ууу… устал… жарко!
Раиса не разобрала, что это он такое притащил.
— Что это?
— Шмотьё! Не видишь, что ли?
— Какое? Откуда?
— Да их! Чьё же ещё? Всё сняли с себя, побросали на траву и сидели в одних трусах — жрали кукурузу и загорали.
— Так это они, наверное, от тебя скрылись… Куда же они уйдут, голышом-то? Надо было поискать, позвать, и не пугать, не ругаться, а сказать, что б выходили — ничего им не будет.
— Женщина. Неужели я не понимаю? Я стоял, звал, обещал не ругать, не наказывать. Прошёлся, заглянул за кусты, за деревья — нет! Нигде нет. Так свалили! Убёгла, шпана босоногая!
— Как же они, голышом-то? — запереживала Раиса.
— Ничего, скорее возникнет нужда в доме, — сказал Костя.
— Надо отнести одежду Вали и Марата к ним домой, — решила жена.
— Потом… успеется, — решил муж. — Пусть только придёт, я ему покажу, как это, не слушая отца с матерью, болтаться день и ночь напролёт. Да ещё вздумали разбрасывать одежду. Будто её задаром раздают. Ох, я ему задам, так задам, что неделю чесать-отскребать… разом обеими руками так шуровать над своим задом будет — сидеть не сможет, да что сидеть, стоять! Станет волчком крутиться, так свербеть-зудеть будет!
— Ну-ну, тише. Ничего такого ты и не подумаешь делать. Я тебя знаю. Ты не такой. Так зачем же бросаться словами? Люди услышат и поймут, как оно есть, как слышится, и так понесут, и донесут до самых до окраин. Для чего это надо?
— Это да… я такой… мягкий я и доверчивый… как котёнок пушистый и игривый, — Костя расплылся в улыбке. Он добродушно посмотрел на жену. Потянулся к ней. Привлёк её к себе и защекотал по рёбрам.
— Ой-ой, чего это ты… отстань! Прекрати!
— Мммм-мяу, вот щас за ушко, за носик ук-кушу…
— Ладно-ладно, хи-хи… сперва поешь.
— Давай киске мисочку — чего-нибудь полакаю, полижу, а потом полежу!
— Хи-хи… да ладно уж…
— Угу-угу, зацарапаю, защекочу, кочу-кочу… Аах! Какая ты у меня кошечка. Ааа-ам, у-ух я тебя ням-ням!
— Не меня, а щи да картошку. Вишь, разыгрался! Иди мойся, дурашка, а я пока всё подогрею и соберу.
— Не забудь расправить мягкую перину — во мне чаго-то кошачья прыть взыграла. Так что хвост — трубой!
— Ой! Хи… — Раиса зажеманилась, облизнулась. И прикрыла рукой влажные губы. Она выскользнула из объятий мужа и нырнула на кухню. — Иди уже, освежись.
— Даже и не думай, что от этого мой пыл остынет. Ни-ни, никак невозможно. Я не котик, а — леопард! Ррр-ам! — Костя настиг жену у холодильника — облапил.
— Ну, тя! Не шали… после…
— После?
— Да-да… Ступай!
— Сту-уу-п-Ай! Попалась?
— А я и не отпиралась!
— Убежал!
— Куда ты, шальной? Полотенец! И бельё на смену!
— Ага-ага, да-да-да… Взял! Убе-жал… Нет. Сперва дай-ка облобызаю.
— Брысь, кот-котище, мяу-мя, — Раиса шутливо уклонилась, но это не уберегло её от губ мужа.
— Ууу-бе-жал! — с выражением выговорил Костя и весело убежал на улицу, под душ.
С Константином случилось то, чего он опасался больше всего, когда ехал в автобусе: бывшие его переживания за сына, за себя и за жену сошли на нет — растворились они в телесной и душевной умиротворённости, возникшей неведомо от чего.
Он пел за чёрной полиэтиленовой плёнкой под струями приторно-тёплой воды, под открытым небом, под дуновением ветра, приносящего запахи сада, огорода, щедро удобренной земли, раскалённых крыш и цветов.
34 (59)
— Отец, — спокойно сказал Паша.
— Кто? — так же невозмутимо спросил Валя.
— Отец. Мой. В автобусе. Видел нас.
— Может прийти? — поинтересовался Марат.
— Может, — признался Паша.
— Идём? — предожил Валя.
Ему не ответили, но мальчики одновременно встали и лёгкой трусцой выскочили на горячий и мягкий асфальт дороги.
Они без жалости оставили покойно лежащие на жухлой траве бренные одежды. Все как один в сине-бордовых плавках, босые, шустро, след в след, перескочили они автодорогу, взяли вправо и углубились в сухонькую низенькую кукурузу.
Мальчики были в восторге! Они с упоением впитывали щедро раскиданную вокруг, неисчерпаемую, неизмеримую благость мира: им казалось, что они ощущают каждого мотылька, порхающего среди листочков и веточек, каждого мураша, кочующего по мириадам песчинок, каждую лесную мышь, пробирающуюся через неисчислимые травинки, — и всё это богатство — под высоким небом, с вольно бороздящими его беспреградные просторы пичугами: малыми и великими, хищниками и жертвами.
И такое было с ними не первый день.
Они не понимали всего до конца. Они не вникали в тонкости. Они были неспособны, негодны к анализу и оценке — не столько по причине своих малых лет, сколько из-за того, что они слишком уж погружались в захлёстывающие их ощущения, одурманиваясь накрывающими их чувствами. Они наслаждались и слушали, слушали, слышали — и наслаждались…
Они пристально, внимательно всматривались в мир — непостижимо многогранный, многоголосый, многоликий мир! Много-много чего с ним творилось, а так как они сами были его неотъемлемой частью, то творилось оно и с ними.
Мир бушевал, мир клокотал у них в сердцах, он переполнял собой каждый их рецептор — и отдавался проникновенным мелодичным звоном по всему телу, растекаясь приятной вибрацией…
Они были порождением Мира! И они были с ним заодно! Они видели его, они понимали его. Они принимали его. И он платил им тем же. Он щедро одаривал и вознаграждал. Он ласкал в своих объятиях. Он убаюкивал и давал гарантии: защиту и власть… Мир природы. Природа и мир.
Дети дикие. Дети прекрасные… и опасные. Не разобравшиеся в себе, не понявшие себя и своего нового качества, нечаянно свалившегося на них обретения. Вкусившие чудной, соблазнительный плод — и ошалевшие, пьяно-дурманные… вахлаки.
35 (60)
Мальчики — в одних плавках, загорелые, чумазые, босые — быстро и сосредоточенно пробирались по кукурузному полю. Солнце стояло высоко, напекая их непокрытые головы. Длинные листья кукурузы шелестели, раскачиваясь. Кукуруза едва доставала до их подмышек, а кое-где с трудом дотягивалась до их пупков.
Мальчики приблизились к ручью и грациозно пересекли его в том месте, где неделю назад был настолько неловок Марат, что запачкал в вонючем иле сандалии, и их пришлось отмывать в холодном ручье, среди прохладного и влажного сумрака дренажной трубы под автодорогой.
Ноги у мальчиков стали мокрыми и грязными, вонючими, но это было приятно. А особенно приятно было попасть на укатанную колёсами машин землю — дорогу, идущую вдоль поля. Её гладкая и плотная земля была нежной и тёплой — подошвы ног, после комков и камней на только что преодолённом кукурузном поле, отозвались благодарностью, и по телу разлилась нега от необыкновенного комфорта…
“Так бы и стоять, и наслаждаться в веках, которые текли бы мимо… менялся бы ландшафт с блекло-коричневого, осеннего, на чистый белый снег зимы, а потом всё становилось бы чёрным и мокрым, с каркающим, копошащимся в сырой земле вороньём, но вскорости неприглядное месиво заполнялось бы молодой травкой — обливалось бы оно ярким зелёным цветом… а над головой проносились бы облака — то по серому, неприветливому, а то по голубому, ласковому, небу, а ветра трепали бы волосы, а дожди омывали бы запылённую кожу…” — не подумалось, нет, и не было это выражено вербально, в словах материальных — грубых, неточных, не могущих полно передать чувство, захватившее мальчиков, — а самое это чувство заполнило, напитало сознание и Марата, и Вали, и Паши…
Поддержать автора:
QIWI Кошелек +79067553080
Visa Classic 4817 7601 8954 7353
Яндекс.Деньги 410016874453259
Первым от галлюцинации освободился Валя: он был старшим из них, а оттого груз проблем, потребностей и страхов лежал на нём несколько больший, чем на двух его меньших товарищах. Валя был куда как настороженнее: он чаще прислушивался к тому, что происходит вокруг — нет ли угрозы, нет ли недоброжелателей, нельзя ли где-то чем-то поживиться и, обокрав, наказав разиню, слабака или какого прежнего обидчика, убежать, скрыться и ехидно завывать от скребущей тоскливой радости…
— Му-уууу! — согласно промычала бурёнка, которая паслась на лужке между ручьём и нижними домами деревни.
Позади одного огорода сидел на брёвнах какой-то мужик. Он курил и смотрел в сторону мальчиков.
— Чего пялишься? — прошептал Валя.
Их глаза встретились. И в тот же миг необычайная энергия, крепнущая с каждым прожитым днём, вот уже две недели как пробудившаяся в мальчике, бурлящим, клокочущим потоком вторглась в сознание мужика.
Мужик растворился в огромном мире — и очумел от его многоголосья, от чёткости восприятия его одуряющей красоты и прелести. Душа у мужика возликовала, сердце затекло, ёкнуло, бухнуло и — затрепетало так, что у него порозовело лицо, и, как восковая свеча от тепла, оплыло оно — расслабилось каждой умиротворённой и услаждённой мышцей…
— Му-уууу, — повторила свой неведомый разговор бурёнка.
“Восхитительное животное, необычайное, чудесное творение матушки-природы”, — подумалось мужику. Его захлестнуло тепло, а затем накрыла нежность к этой божьей твари.
Корову тревожили овода. Она переступала ногами, дёргала мышцами и стегала себя хвостом, покачивая разбухшим выменем.
“Огромное чистое вымя, — проговорил мужик. — Сколько в нём тёплого молока”.
Он встал и неверным шагом пошёл к корове.
Корова не шарахнулась, только скосила выпученный чёрный глаз, облепленный маленькими мушками.
— Хорошая. Не бойся, милая, — проговорил мужик, поглаживая её по вздрагивающему боку.
Он опустился на колени и осторожно потрогал вымя.
Не опасаясь реакции коровы, мужик вдруг выпростал ноги, перевернулся на спину, подвинулся по траве, приник губами к соску и стал тянуть парноё молоко.
Корова стояла смирно — прислушиваясь, а потом закинула голову, раззявила пасть и давай мычать: “Му-уууу”.
Валя сразу узнал женщину, которая появилась за огородами, направляясь к помойке с ведром мусора, — а та, узрев небывалое зрелище, опешила.
Ведро выпало из рук женщины.
Она засуетилась, чего-то отыскивая… и помчалась к огородам — завозилась в кустах малинника… и выбралась из него с несколькими колючими прутьями.
— Вот я тебе, проклятый гуманоид! — изрекла она и, неуклюже растопырив ноги и руки, устремилась к корове и мужику, совершающему над нею глумливое действие.
— Ах ты, дурак оглашенный! — Фёкла Туркина подскочила к мужику и давай отхаживать его прутьями, гоняя вокруг бурёнки.
— Да чо ты, чо ты?! — удивлялся мужик, в котором Валя признал Макара Рябушкина — соседа Фёклы.
— Совсем спятил, чёрт такой… окаянный?! — не унималась Фёкла, норовя попасть прутом по отбегающему, увёртывающемуся Макару, не понимающему, что он собственно такого натворил, чтобы какой-то посторонней бабе его лупцевать, — какое она вообще имеет на это право?!
— Я те покажу, непутёвый такой, щас отхожу… щас я тебя… чего бежишь? Куда бежишь? Вот тебе! На! Получи, пакостник!
— Ты чо?! Озверела, что ли? Ты чо, чо ты?!
— Я те дам “чо”! Я те почокаю! Вот! Вот тебе! Вот!
От криков пришли в себя Марат и Паша. Они воззрились на суету.
А Валя с удовлетворением хмыкнул и пошёл по дороге к озёру.
Марат с Пашей, видя, что Валя уходит, ничего не спрашивая и ничего не говоря, последовали за ним, — мальчики хотели пройти возле Прорвы и Кочерги, чтобы, обогнув подсолнуховое поле по просёлку, добраться до Дульки.
Пройдя несколько десятков шагов, они услышали голоса девочек — и увидели среди подсолнухов голову Марины.
Мальчики сразу же свернули с дороги и, крадучись по высокой траве, прикрываясь деревьями и кустарником, приблизились к Прорве, выглянули — Ира и Наташа стояли на крутом берегу, там, где в своё время сидел Марат и кидал сухие комья земли в плавающего Валю. Ира и Наташа были в купальниках.
Мальчики подались назад. Они, делая крюк, чтобы их не заметили девочки, прошли мимо Фёклы, успевшей куда-то изгнать непутёвого мужика и теперь печально утешающей бурёнку, и пропали в подсолнухах.
36 (61)
Тучка набежала на солнышко — и сразу же подул сильный ветер.
Девочки только что выбрались из воды. Они стояли на высоком берегу, обсыхая.
— Мне холодно, у меня гусиная кожа, — пожаловалась Ира.
— Действительно холодно, — подтвердила Марина.
— Обернитесь полотенцами, — посоветовала Наташа.
— Они мокрые. Лучше давайте переоденемся, — предложила Ира.
— Пойдёмте, — сказала Марина, — хотя бы просто постоим среди подсолнухов — там не так холодно. — Она нацепила на ноги лёгкие летние тапочки, взяла свои вещи и направилась к полю.
— Пошли, чего стоишь? — буркнула Наташа своей двоюродной сестре Ире, обуваясь, и отправилась за ушедшей подругой.
Ира подхватила платье, полотенце и такие же, как у Марины и Наташи, матерчатые тапочки на резиновой подошве и, не теряя времени на обувание, прижимая всё это добро к груди, чтобы хоть немного заслониться от ветра, посеменила за уверенно и широко ступающей сестрой.
Та обернулась, распорядилась:
— Обуйся, иначе испачкаешь ноги, а потом всё перепачкаешь.
— Ага. — Ира согласно кивнула, остановилась и торопливо нацепила на ноги обувь. — Подождите меня! — прокричала она и поспешила за подружками, пропавшими в подсолнухах.
Было около часа дня, и солнце уже неплохо подсушило землю после утренней грозы.
— Марин, ты где? — окликнула Наташа.
— Тута я… — отозвалась Марина.
Отыскав Марину среди высоких подсолнухов, из которых у девочек выглядывали только макушки, Наташа осмотрелась, и одобрила её выбор места. Они стали ломать ногами под корень стебли подсолнухов и приминать их к земле, освобождая для себя пространство. Потом они занялись созданием чистого настила, на который можно было бы встать босыми ногами и сложить вещи, укладывая для этого в одно место стебли подсолнухов с их крупными шершавыми листьями.
В направлении дороги, ведущей от деревни к реке, в десяти метрах от девочек, проглядывала в поле плешь — всё маленькие, чахлые, менее метра высотой стебельки подсолнухов, — возможно, там когда-то лежали-хранились мешки с удобрениями, весомая часть которых просыпалась, и оттого земля отравилась.
— А, вот вы где, — сказала, появляясь перед подругами, Ира. — А знаете, что я придумала? — Она воображалисто покрутилась. — Ни в жизнь не догадаетесь! А знаете, как это будет красиво?
Ира положила вещи на готовый настил.
— Смотрите, смотрите! Во! — Она показала несколько запоздалых, только начавших раскрываться бутонов подсолнухов с длинными ножками.
Она быстро очистила один стебель от листьев, загнула его кольцом, сделала неловкую петельку на его конце и зацепила ею под самое соцветие. Получившийся венец Ира осторожно водрузила на свою голову.
— Во! Здорово? А? Как корона!
— Не, не, не так! — подскочила к ней Марина, загоревшаяся идеей.
Она выхватила у Иры один стебель с маленьким бутоном и аккуратно всунула его в свои густые каштановые волосы — над лбом девочки загорелась маленькая жёлтая звезда.
— Лучше взять травинки, что подлиннее и погибче, — вмешалась Наташа, — да заплести их косичкой, и уже ею крепить цветы. — Хотя Наташа была старше своих подружек, такая невинная забава ей тоже пришлась по вкусу.
И девочки разбрелись в поисках нужных травинок.
Когда в ладонях девочек оказалось по толстому пучку требуемого травяного материала, они быстро сплели несколько нитей-косичек. Через пару минут Ира уже рисовалась перед подругами, хвастая, какая она красавица — с жёлтой короной-подсолнухом на голове и с маленькой звездой посередине лба. У Наташи на шее висело ожерелье, а один цветок подсолнуха красовался на пупке, закреплённый нитью, сплетённой из травы и переброшенной по талии. Марина продолжала что-то мастерить, отвернувшись от девочек. Когда же она повернулась, Ира с Наташей увидели у неё в руках два больших цветка подсолнуха с выломанной плодоножкой и со сделанным на её месте, среди белой ватной мякоти, углублением. Цветы между собой были связаны короткой нитью, сплетённой из всё той же травы, а с противоположных от неё сторон свободно свешивалось, болтаясь, ещё по две нити, и они были весьма длинными.
Наташа, недоумевая, наморщилась:
— Что это?
— А я знаю, я знаю! — Ира захлопала в ладоши. — Ой, как здорово! Я тоже, я тоже такой хочу! Скорее примерь! Примерь же!
— Ты первая, на, — сказала Марина.
— Да что же это? — повторила вопрос Наташа. — Девчонки, до меня не доходит.
— Глупенькая, — ласково отозвалась Ира, — как ты не видишь? Это же лифон.
— А… ааааа! Надо же!
— Давай помогу. — Марина подошла к Ире, встала позади и завязала травяные тесёмки.
— Как мило, — сказала Наташа, — и как красиво.
Два цветка смотрели на Наташу каймой из лепестков, грея глаз приятной желтизной, уподобляясь лучам солнца.
Справившись с завязками, Марина отошла на пару шагов и скрупулёзно изучила, как выглядит Ира.
— Чего-то не хватает, — сказала она.
Наташа склонила голову, поднесла указательный палец к губам — постукала им, сказала:
— Возможно…
— Знаю! — воскликнула Марина.
— Мне кажется, я тоже знаю, — сказала Наташа и переглянулась с Мариной. — Давай. Принимаемся за работу! Надо сплести ещё несколько нитей.
— Чего? Вы чего задумали? — запереживала Ира, которая старалась наклонить пониже голову, чтобы рассмотреть себя потолковее. Но это у неё плохо получалось. А иного способа увидеть себя, чтобы узнать, как она смотрится в таком необычном наряде, не… нет есть! Есть! Надо примерить этот наряд на кого-то ещё… или сделать такой же!
“Ах, вот что вы удумали”, — подумала Ира и присоединилась к заботам подруг.
Продолжить чтение Часть 2 Главы 62-70
QIWI Кошелек +79067553080
Visa Classic 4817 7601 8954 7353
Яндекс.Деньги 410016874453259