ЕГОРУШКА
Андрей Куц
Шаг и мат!
8 дней назад (19 июля, среда)
В окно кто-то стучал. Настойчиво. Давно. Бориске думалось, что это ему только чудится. Мальчик спал и видел приятный красочный сон. Но видение постоянно уплывало из-за настойчивого стука. Бориска не менее настойчиво старался удержать его, чтобы запомнить и осмыслить.
«Стук – это непременно продолжение сна», – думал мальчик, блуждая в вязкой дрёме.
Постучали сильнее, с толком, с расстановкой.
Бориска встрепенулся и сел в постели, щурясь от яркого света.
Был ясный летний день.
В окне, против его постели, появилось что-то длинное, и снова застукало, гулко отдаваясь в очумелой со сна голове Бориски.
Мальчик спрыгнул на пол и босиком, в одних трусах поплёлся на терраску.
Он откинул запор и распахнул дверь – Бориску обожгло солнце.
До боли знакомый мужской голос радостно резанул ему сердце:
– Какой ты, однако, засоня! Крепко спят хорошие труженики. Знать, не баловал здесь, не запустил хозяйство, а, сынок?
– Папка! – возликовал Бориска и кинулся с крыльца.
Маленький и большой мужчины обнялись.
– Возмужал, окреп, – сказал отец, отстраняя сына, чтобы рассмотреть его получше. – Ты у меня растёшь здоровяком! Уже почти с меня ростом. Вымахал-то как, а! Вроде бы недолго меня не было, а вроде как не узнаю тебя. Быстро растёшь, сын, быстро!
– Ну, пошли, пошли в дом, хватит хвалить меня. Устал, небось. Пешком шёл? – Бориска подхватил с крыльца большущую сумку, а отец оторвал от земли смолянисто-рыжий чемодан.
– Пешком. Прогулялся. Хорошо на просторе! Дождь всю пыль с кукурузы сбил. Свежо вокруг, чисто. Хорошо! Наша кукурузка растёт не по дням, а по часам. Ты, видимо, за ней хочешь поспеть, а? Ха-ха…
– За ней не угонишься. Ты просто засиделся в своём локомотиве. В этой консервной банке. Всего лишь в окошко глядел – всё видел, а ногой не топтал. Вот и кажется тебе всё большим.
– Ну, это ты зря. Локомотив – он большой.
– Всё одно – конура.
– Ты, что же это, больше не хочешь водить поезда?
– Не знаю. Я об этом давно не думал. Недосуг. Гуляю!
– Понятно. Ну, гуляй, гуляй, пока можно, пока лето, каникулы, природа.
– Ага. Так точно. У нас всё, как всегда.
– Ну да, ну да… Будя баловаться риторикой, переходим к материальной прагматике. Распаковывай барахло – получай подарки!
В обновах: в японской синтетической куртке, в рубашке поло, в шортах, подпоясанный кожаным ремнём с тусклой бляхой, в лёгких кроссовках, в ярко-красной бейсболке с раскосой неведомой зверушкой на эмблеме, – потчевал Бориска отца малосольными огурчиками с круглой картошкой и сальцом собственного посола – простецкой деревенской пищей, по которой отец успел соскучиться. На столе громоздились заморские яства в красивых банках, бутылках, пакетах и коробках. В общей комнате на диване лежало: две пары плавок, две пары шлёпанцев, три штуки солнцезащитных очков, четыре ослепительно жёлтых зубных щётки, три тюбика зубной пасты, четыре упаковки многоразовых бритвенных станков, по две бутылки шампуня и жидкого средства для мытья посуды, и, конечно, жвачка. Ещё были пакеты с подарками для соседей: для Лидии Николаевны и Василия Павловича Теличкиных, и для их Любочки, и для набожной старушки из села – для Матрёны Викторовны. Имелось кое-чего для Кати, для Саши да Мити – друзей Бориски тоже надо было хотя бы какой-то мелочью, но не забыть, поощрить и уважить.
Бориска приметил, что во всём этом красочном многообразии чего-то не хватает, что-то отсутствовало. Он долго ломал над этим голову. И вдруг до мальчика дошло: не хватает некоторых отцовских вещей и принадлежностей, которые он брал в дорогу.
«Где же они? Куда делись? Может, выбросил? Купил новые, а те выбросил… А может, потерял или украли? Спросить? Сейчас или потом?»
Бориска, взгромоздившись на табурет с поджатыми ногами и водрузив локти на стол, с особым тщанием изучил мирно евшего и улыбающегося ему отца. И, напустив на себя безразличие, непринуждённо спросил:
Бориска взгромоздился на табурет, поджав под себя ноги, и упёр локти о стол. Он с особым тщанием изучал мирно евшего и улыбающегося ему отца. Наконец он напустил на себя безразличие и непринуждённо спросил:
– Ты где задержался? В телеграмме обещался быть в понедельник к вечеру, а сам…
– Или во вторник, – поправил отец.
– Да. А сегодня, к твоему сведению, среда. Я уж начал фантазировать всякие страхи.
– Напрасно. Всё очень хорошо. – Взгляд у отца был болезненно-оживлённым – в нём кувыркалась беспричинная радость.
«Беспричинная? Он же вернулся домой – вот и радуется! Радуется, что видит меня».
Отец не продолжал. Он ненасытно ел, но уже не улыбался и почему-то стал оценивающе поглядывать на сына.
Раз отец молчит, значит, не хочет или не считает нужным продолжать. Значит, Бориске лучше не соваться с дальнейшими вопросами – не зудеть, не надоедать.
«Будь доволен, что он дома. Сиди и смотри. Чего тебе более?»
Бориска сидел и смотрел, маясь от потребности хорошенько выспросить отца и сделать ему внушение, чтобы тот больше так не поступал – не обманывал, не тревожил сына: Бориска хотел устроить отцу небольшую головомойку, вынести ему выговор и подвергнуть наущению!
– Ты сейчас будешь спать? – спросил мальчик.
– Пожалуй. Можно. Ты не против?
– Нет. Спи себе на здоровье. Я пока пойду к ребятам.
– Не забудь взять подарки. Но Теличкиным я сам отнесу.
– Как всегда. Даже не стоило напоминать, – ответил Бориска и ушёл в комнату.
Отец с серьёзным лицом посмотрел в спину сына и продолжил шуровать вилкой в тарелке.
Бориска выбрал самый непроницаемый для света пакет с ручками, понабросал туда всякой всячины, оделся во всё привычное – обновы пока были исключены, чтобы не пробудить зависть и, как следствие, раздражение – и отправился скликать малочисленную детвору Тумачей.
Начинался одиннадцатый час прекрасного летнего дня.
Митя уже прискакал к Саше и нетерпеливо дожидался, когда товарищ, поздно поднявшийся с постели, закончит скромный завтрак.
– Да дай же спокойно поесть! – возмущался Саша. – Что ты у меня всё чего-то спрашиваешь и тут же тянешь к Бориске. Ты этим сам же тянешь время.
– Брось свою запеканку, – советовал Митя. – И кисель у тебя какой-то вонючий. Кончай есть! Время-то уже сколько, пошли уже!
– Не тревожь мой растущий организм. Не трынди.
Бориска вошёл во двор Саши и глянул налево, где Катя заканчивала выбирать из тазика и развешивать стираное бельё на задах своего огорода.
– Здорово, пацаны! – за десяток шагов до крыльца приветствовал Бориска Сашу с Митей.
Саша протолкнул в желудок кусок подгоревшей творожно-манной запеканки и с облегчением сказал:
– О, здорово! Ты пришёл, мой спаситель! Мне Митька поесть не даёт – трындит и трындит. Весь извёлся. Всё пошли да пошли к Бориске. Время ему, видите ли, уже много.
– Конечно, много! – воскликнул Митя. – Там же Барсук связанный!
– Плюнь на него, – посоветовал Саша. – Пускай валяется, похабник. Успеем. Да и Катя ещё не закончила постирушку, так что сиди спокойно.
Бориска разместился за кухонным столом, отодвинул от себя сковороду с запеканкой, устроился поудобнее.
– Катя у себя бельё вешает, – сказал он, – давай, Митюха, сгоняй, позови её.
Митя подошёл к открытой двери и загорланил:
– Ка-тя! Подь сюда! Мы тут! Ка-тя-ааа!
– Во чумной, – спокойно сказал Саша и покачал крупной белобрысой головой.
– Ка-тя-ааа! – снова прогорланил Митя.
Бориска его урезонил:
– Да будет тебе, перестань, чай не глухая, сейчас придёт.
– Иду-ууу! – прозвучало в ответ.
Довольный собой Митя плюхнулся на стул возле стола.
– Так-то, – сказал он и на радостях снял с вилки у Саши кусок запеканки и отправил его к себе в рот. – Ну и гадость, – сказал Митя, оценивая кулинарные способности Саши.
– Не нравится – не ешь! – огрызнулся Саша, проведший у плиты целых полчаса, варганя себе кушанье.
Весело вбежала румяная Катя.
– Привет, – прощебетала она. – А к Бориске отец приехал! Он там по огороду ходит.
– Он щас спать будет, – сказал Бориска.
– Что же это ты молчишь? – осудил Бориску Саша. – У него батя объявился, а он молчит!
– Я ждал, когда все соберутся. Зачем повторять по сто раз? Да и… вот!
Бориска поднял и перевернул свою сумку и на стол посыпались разноцветные подарки.
– Ух ты… – выдохнул Митя. – Это нам?
– Конечно, – сказал Бориска. – Разбирайте!
Дети сгрудились над столом.
И в этот момент на улице затарахтело, загудело, завизжало, фыркнуло, хлопнуло и послышался громкий мужской кашель, для солидности заглушаемый кулаком.
Дети сразу же опознали виновника необычного для Тумачей шума – это приехал на «козлике» участковый милиционер, старший лейтенант Каримов, Пётр Никанорович, дядя Петя или Никанорыч.
Каримову было тридцать семь лет, он был высок, смугл, чёрен волосом и обладал пышными усами.
Дети выставились в дверь.
– Кхе-кхе… – сказал Пётр Никанорович и поманил их рукой. – Идите сюда, малыши. У меня до вас имеется одно дельце. Ну?.. Чего стоим? Живенько, живенько, бегом ко мне! – Дядя Петя говорил не грубо, не сердито – он был мягок и благодушен, при этом он забавно шевелил усами.
Дети затеснились, разом проталкиваясь в дверь, ступили на крыльцо… но тут вспомнили о гостинцах от отца Бориски, и прыснули назад в избу. Каримов опешил: «Что за невидаль?.. Куда, бесенята!»
Через три секунды, распихав по карманам всё, что было на кухонном столе у Саши инородными предметами, они вынеслись на улицу, проскочили в калитку и смирно, послушно и несколько виновато выстроились перед озадаченным и одновременно умилённым Каримовым Петром Никаноровичем.
– А я уж было подумал, что вы чего нашкодили в моё отсутствие. Вот и подались в бега, – пошутил он. – Значит, ничего подобного? Значит, дядя Петя ошибся? Вы не нарушали порядка в подотчётных мне Тумачах?
– Нет, – в один голос отчеканило четверо детей, – Пётр Никанорович! Такому никак невозможно быть. – Так отвечать они договорились года полтора назад, чтобы пошутить над Каримовым, часто надоедавшим с разными расспросами и нравоучениями, – с тех пор так и повелось.
– Вот и хорошо. – Участковый сделался довольным. А из машины глядел на эту сценку и лыбился молоденький шофёр. – Это всё так, это правильно… Ну, значится так, вот что, ребята. Обегите-ка, по-быстренькому, дома и созывайте всех, кого отыщете, приказывайте им идти сюда, к колодцу – здесь буду дожидаться общего собрания я. И о том, кто не придёт, кто откажется, непременно доносите. Я уж ему потом задам! – Каримов потряс кулаком. – Мало не покажется. Я ему задам трепака.
Дети заулыбались и разбежались в разные стороны, скликать-созывать жителей Тумачей.
Вокруг тихонько колыхалось, тревожимое лёгким ветром, кукурузное поле. Солнце нещадно жгло, забираясь всё выше и выше в небо, в котором где-то кружил, пища, ястреб.
У колодца собралась горстка людей: четверо задействованных Каримовым детей, маленькая Любочка с дедушкой и бабушкой, сестра Мити Вера, Сева Абы-Как и его соседи: по правую руку от входа в деревню – престарелая чета, едва притащившая ноги, и по левую руку – бестолковый одинокий мужик лет пятидесяти, который иногда впадал в запои, и тогда шумел так, что становилось тошно чертям, но во всё остальное время он вёл себя неприметно и очень даже покладисто. Отца Бориски среди них не было. Никто из детей не посмел тревожить его, так как, надо думать, он успел лечь спать. Сам же Бориска, не зная, насколько важна информация, ради которой требует общего сбора участковый, не посчитал нужным этого делать: не для этого отец так долго добирался до родного дома – пускай спит, отдыхает, чтобы потом полноценно насладиться обществом сына, а сыну – обществом единственного преданного родного человека.
– И так, граждане-товарищи, – начал Каримов, – надеюсь, что вы совестливые граждане, и не посмеете раздражать меня неповиновением. Сознавайтесь, кто не явился, кто укрывается, кто остался дома? А ну! – прикрикнул Каримов и упёрся взглядом в набухшие зенки соседа Севы.
– Чо? – тупо сказал тот. – Я ни чо, чо я? – И посмотрел на Севу.
Каримов тут же последовал его примеру – и уже сверлил, дырявил Севу Абы-Как суровым взглядом.
– Никанорыч, ты меня знаешь, если что – я твой с потрохами! Как можно, Никанорыч?
– Ладно, ладно, Севка, смотри у меня, – мягко пригрозил ему Каримов и упёрся чёрным глазом в престарелую чету, которая от этого придвинулась ещё плотнее друг к дружке, сжимаясь в комочек. Каримов застыдился, поняв неуместность проявления чрезмерной строгости к этим старичкам… глянул на Веру… и уже беспомощно – на стариков Теличкиных, в одиночку растящих маленькую Любочку.
Оставалось придирчиво осмотреть всех детей, – вдруг они каким-либо едва уловимым колыханием выдадут какой-нибудь свой неблаговидный проступок, а если за ними ничего нет – будет польза на будущее.
Когда непонятно что ищущий, словно проникающий в каждого и бесстыдно там капающийся, ковыряющийся в самых потайных, личных запасниках человека взгляд Каримова пал на Бориску… и пополз книзу, на Любочку, – Любочка испугалась и, сильно обхватив локоть Бориски обеими ручками, спряталась за его спину, выставив оттуда один – сверх всякой меры сердитый – маленький глаз.
– Значит никому, я так понимаю, не в чем сознаваться?
Все всполошились, возмущаясь и отнекиваясь от напраслины:
– Нет, не, нету, ничего… как можно?.. никак нельзя… нет.
Из нестройного шелеста голосов выделился Сева:
– Не мучь, начальник! Говори, едреня феня, что те надо али что случилось, и разбежимся. Мне с тобой некогда колготиться, у меня дела.
– Знаю я, какие у тебя дела, – отозвался Каримов. – Не поднимай волны, Севка. Брось это баловство. У меня не пройдёт! В очереди у сельпо или на своём огороде – можешь шуметь сколь угодно… если это не мешает остальным… а тут – брось! Я уж как-нибудь скажу что надо и без твоих подначек и подгонов. Всё скажу, что положено… Вот, значит, по какому поводу я вас собрал, граждане, проживающие Тумачей. Вы все хорошо меня знаете. Как-никак уже третий годок, как я заведую у вас здесь порядками. Так вот, я уполномочен довести до вашего сведения одну сводочку о розыске сверхопасного, наижесточайшего преступника, которого ищут уже вторую неделю и никак не могут найти. Вы должны всячески способствовать поимке этого бандита! Это не только ваш гражданский долг, но вам же от этого будет лучше спаться. Тогда он не заявится в ваш дом сёдня ночью и не учинит в нём погрома и насилия. Ясно? Так вот. По последним оперативным данным он направлялся в наши края. Его видели в пятидесяти километрах от нас, под Кравцами. А до того он был в Клиновке, как показали найденные свидетели. Значит, получается, что шёл он в нашу сторону. Упрямо шёл. Не сворачивая. Может, и петлял, но всё одно придерживался этого направления. Поэтому я спрашиваю вас, не видел ли кто вот этого человека? – И Каримов отнял от кипы листов, лежащих на капоте «козлика» пустой стороной вверх, один листочек и выставил его перед собой. – Смотрите внимательно. Внимательно смотрите. Всё это чрезвычайно важно. И вам важно. Поймите это. И ничего не скрывайте. Высказывайте даже малейшие подозрения. Даже если не уверены, если сомневаетесь, говорите. Не бойтесь.
Дети, как увидали фоторобот разыскиваемого преступника, так и побледнели, похолодели.
Любочка выдвинулась из-за Бориски, чтобы получше рассмотреть картинку, но Бориска жёстко отстранил её назад и передал в окостеневшие руки Саши, стоящего позади. Любочка попыталась высвободиться – не получилось. Тогда она задрала голову и недовольно посмотрела на мальчика, – но Саша не повёл и бровью, не замечая её. Участковый начал раздавать листки из имеющейся кипы на капоте «козлика» старикам, плохо видящим, и оттого никак не могущим разобрать, что им показывают. А потом он и вовсе одарил листками каждого присутствующего.
– Это что же, – с нескрываемым волнением спросил Сева Абы-Как, – как это понимать? Тут говорится, что он вооружён и очень опасен, не следует с ним вступать в контакт, а надо лишь тайно сообщить о том «где Вы его видели».
– Вот так и понимай, – ответил Каримов.
– Он – садист и рецидивист, а мы, значит, должны о нём заявлять?
– А как же? – Каримов удивился. – Это твоя обязанность.
– Так он же меня потом того… порешит.
– Он тебя скорее порешит, если ты вовремя не сообщишь о нём туда, куда следует! – сказал Каримов.
– А на что же тогда вы? – зашамкал беззубым ртом представитель мужской половины престарелой четы. – Милиция-то на что? Вы сами должны искать. Что же вы уже ничего, кроме как разводить бандюгов, не можете? Сами наплодили, а нам пожинай! Они нас и без этого каждый день режут там, где им вздумается, и мы же ещё при этом оказываемся виноватыми! А потом: помогайте граждане!
– Тише, тише, Капитон Аверьянович. Я – всего лишь ваш участковый. Я тут ни при чём. Что вы от меня хотите? Вот вы как думаете, если такой опасный человек, как Георгий Абрамович Барсуков, тридцати шести лет отроду, гуляет на свободе, когда по нему давно плачет решётка, и у милиции имеется не только желание его поймать и наказать, но и есть доказательства его злодеяний, так при этом, что же, я не должен вам о нём сообщать? Он теперь озверевший, потому что нигде не может подыскать себе места. Он на всё способен! Что же, я не должен был информировать вас? Вы хотите, чтобы вот этот зверь, – Каримов потряс листовкой, – гулял на свободе? Чтобы он где-нибудь нашёл убежище, зализал раны, окреп, огляделся и вышел на свой ужасный промысел? Пришёл по ваши невинные души? Вот этот душегуб?
Все молчали.
Катя держалась из последних сил: ей казалось, что она вот-вот потеряет сознание.
– А что он сделал? – громогласно спросил Саша. – Конкретно.
Поддержать автора:
QIWI Кошелек +79067553080
Visa Classic 4817 7601 8954 7353
Яндекс.Деньги 410016874453259
– Этого я сказать не могу, – сознался Каримов. – Чего не знаю, того не знаю. В ориентировках, предназначенных для граждан, как правило, такого не говорится. Правда, бывают случаи, когда разыскиваются свидетели правонарушения… но это не наш случай. С вас требуется лишь сознаться в том, что вы его видели. Иное вас не касается.
– Как это не касается? – продолжал Саша, распаляя в себе возмущение, чтобы скрыть под ним волнение и страх. – А ежели он не такой уж и плохой? Если он попал под обвинение по ошибке? Если его заказали? Подставили? Что же это, тогда тоже не наше дело?
– Не ваше, – мягко и устало сказал Каримов. – Ты ещё мал, чтобы рассуждать о таких вещах. Об этом задолго до тебя уже не один раз подумали и приняли самый верный ход. Это непременно так… поверь мне.
– Не желаю я ни во что верить! Вы мне факты давайте!
Все взрослые и Вера заулыбались, дивясь на распалившегося мальчугана.
Любочка, не до конца понимая происходящее, поддалась веселью взрослых и расплылась в улыбке.
– Саша, ты на кого кричишь? – спросила она. – Ты на дядю с усиками кричишь?
От её слов Саша смутился и умолк, и только тут заметил, какими бледными стоят его товарищи, пялясь на него, не веря своим глазам, что он творит. И Саша сильнее прежнего тоже испугался! Он подумал, что своим поступком выдал себя. С головой, со всеми потрохами выдал всех! Всё кончено, они пропали!.. Если же кара не постигнет их в эту же секунду, то, уж конечно, это запомнится Каримову. После он ещё не раз будет вспоминать выходку Саши и неизбежно придёт к тому, что это было неспроста, что за этим что-то скрывается, а значит, надо в этом разобраться, то есть снова наведаться к ним в гости с расспросами.
Видя, что Саша присмирел, взрослые стали шикать на мальчика:
– Тише, тише… Чего разошёлся? Хе-хе… Тише ты.
Каримов смотрел на Сашу и ничего не говорил: он не понимал запальчивости мальчика, а потому не находил, что ему сказать, а продолжать с ним спорить, было глупо.
– Значит так, – сказал Каримов, отрывая взгляд от Саши. – Каждый берите себе по листовке. И я где-нибудь здесь повешу ещё парочку. Ну, хотя бы вот тут, на срубе колодца, и на фонарных столбах, конечно. И чтобы не срывать! В селе они уже висят и в городе висят. В селе я со многими говорил, был в людных местах, на местах работы. В общем, люди в курсе. Не поленился заехать и к вам. Тем более вы находитесь на отшибе и у вас есть заброшенные дома. Так что ему очень даже удобно где-нибудь тут спрятаться. Имейте это в виду. Смотрите в оба. Обо всём подозрительном сразу же сообщайте. Это не шутки. Он очень опасный тип. Он ни перед чем не остановится. В нём ничто не вызовет жалости, сострадания. Он способен абсолютно на всё! Повторяю: на всё! На его руках очень много людской крови. Он был главарём шайки, ходившей под очень большим авторитетом. Человеческая жизнь для него стоит ровно ломаный грош. Не больше.
Люди смотрели на участкового ни разу не сморгнув. Каримову удалось-таки застращать их.
– Так что же? – продолжал он. – Никто не видел кого-нибудь похожего?
– Нет. Нет. Нет. – Было ему ответом.
Дети едва разлепили пересохшие губы, чтобы выдавить отрицание, а тот, кому не удалось, мотнул ватной головой.
– Хорошо, – сказал Каримов. – Верю. Скажите всем о розыске. Тем, кто на работе или куда уехал. Может, кто-то по какой-то причине не знает о розыске или неправильно понял, или не принял всерьёз.
Каримов развесил листовки и вернулся к колодцу. Он уныло посмотрел на горстку людей, которую составляли лишь дети и старики с двумя негожими мужичками, – вздохнул, исторг безнадёжное и жалостливое «М-да…», открыл дверцу машины и скомандовал шофёру:
– Заводи. Поехали.
Дверца «козлика» скрипнула и с громким металлическим хлопком закрылась. Машина, поколыхавшись под массой тела старшего лейтенанта Каримова Петра Никаноровича, пофыркала, поурчала, дёрнулась, рыгнула и медленно, вразвалочку, выбрасывая из-под колёс ошмётки грязи, поползла вокруг колодца, чтобы, скрывшись за горкой, затеряться в кукурузе, уносясь по просёлку к Житнино, и покатить дальше – к цивилизации.
Пятеро детей были на сходке.
Они сразу же после отъезда участкового подались за дом Бориски и углубились в поле – подальше, на другую сторону деревушки, чтобы она стала дополнительным буфером между ними и Жорой Барсуковым, находящимся в километре или около того на западе от Тумачей. Они собрались, чтобы в полголоса говорить о нём и о себе: как им быть, что предпринять, как выпутаться из всего этого с наименьшими потерями?
Начал Саша.
– Мы, братцы и сёстры, вляпались по самые уши, – сказал он.
– Теперь мы, – спросила Катя, и, казалось, она была готова заплакать, – за то, что укрывали его, тоже будем виноватыми?
– Да, – ответил Саша. – Укрывательство преступника – это преступление.
– Какой ужас, – простонала девочка.
– Но, может быть, нам всё-таки выдать его? – спросил Митя. – Мы ещё маленькие – нас простят. И мы… мы скажем, что ничего такого о нём не знали!
В этот момент его глаза за большущими очками показались товарищам настолько по-детски трогательными и наивными, что они умилились, будто это не Любочка была маленькой, а он, Митя.
– Бориске уже четырнадцать. Его могут посадить, – сказал Саша. – Штука-то в чём? В том, что они не должны верить нам. И на допросах они так запутают нас, что мы, даже если предварительно обо всём хорошенько договоримся, всё тут же выложим, запутавшись. Знаешь, как дознаватели умеют давить на психику, ломать тебя при ведении допроса? А ещё начнут бить, и тогда точно пиши пропало! Тут ты всё и выложишь.
– Почему это я? – плаксиво осведомился Митя и заморгал подслеповатыми маленьким глазками.
– Да не ты. Это я так просто сказал. Я имел в виду всех нас. И себя тоже.
– Может, отпустить его? – предложила Катя.
– Он нас зарежет, – категорично сказал Саша.
– Почему? – удивилась Катя. – Мы же ничего и никому… молчок.
– Потому что в деревню приезжала спрашивать о нём милиция. Только от одного от этого уже пахнет жаренным, так что зарежет! Для подстраховки.
– Или убьёт из пистолета, – предположил Митя.
– С чего ты взял? – спросил Саша. – Почём ты знаешь, что у него пистолет?
– В ориентировке написано, – ответил Бориска вместо Мити и указал на нужное место со страшными словами в своей листовке, – написано, что он вооружён, поэтому опасен.
Все обратились к своим листкам с фотографией Жоры и с текстом о нём же, о «прекрасном и превосходном» Жоре.
– Точно, – согласился Саша. – Он не может быть без оружия.
– Мы уже говорили об этом, помнишь? – спросил у него Митя.
– Помню. Надо его найти сейчас же! Пока Жора связан.
Катя ужаснулась:
– А мы его потом развяжем? Мы его отпустим?
– Тогда он нас точно прикончит, – тускло сказал Митя.
– Почему? – пискнула Любочка, всё это время неприметно стоявшая в центре сходки.
Дети посмотрели друг на друга – каждый будто бы повторял вопрос Любочки своему соседу.
– Мы о нём знаем, – ответил за всех Бориска, – это раз. К нам уже приезжала милиция, потому что его ищут в наших краях – это два. Мы его связали, мы ему грубили – это три. Точнее, ему грубил я. Больше остальных грубил. Вы защищали меня – вы ни при делах. Но, боюсь, сути дела это не изменит. А если мы отберём у него пистолет – это будет четыре.
– Тогда не нужно отбирать, – сказал Митя. – Мы его развяжем и скажем, что он нам надоел, и потому мы больше не хотим с ним общаться. Пускай катится, куда захочет, или сидит на прежнем месте – это нам по барабану! Мы больше не станем ходить к нему, беспокоиться о нём, приносить еду и одежду. Как хочет, так пускай и живёт. А лучше, пускай отсюда уходит, потому что так будет лучше всем.
– И он нас тут же – кок! – пояснил Саша. – А трупики – под кукурузку. И найдут нас не скоро… если вообще найдут.
– Надо поговорить с ним, переубедить, – сказала Катя. – Мы не станем его развязывать. Пока. А там, после разговора, как знать… может, выйдет что-то путное, а нет, так мы его сами проучим. Мы сами многое можем. Пускай не думает, не воображает себе.
– Надо думать, – сказал Бориска.
Ребята с ним согласились.
Был жаркий, душный полдень. На небе появились облака. На западной линии горизонта угадывалась тяжёлая грозовая туча, плывущая на юг.
Бориска тихонечко, на цыпочках, заглянул к себе домой – убедился, что отец спит, и отправился с Сашей и Митей к Жоре. Девочек они отговорили идти с ними, потому что Жора шестнадцать часов был связанным, и мог самостоятельно не справиться с удовлетворением естественных потребностей… и мог быть раздосадован и зол! К тому же пока они не решили, как же именно поступить с Жорой, было бы неплохо при встрече с ним не иметь лишней пары языков, которые могут ляпнуть что-нибудь неуместное и тем самым спутать карты, а то и выдать новые знания о нём. Девочки не противились: пусть мальчики сами разбираются с этим Жоркой, как хотят, так и управляются, они же с радостью обойдутся без подобных развлечений.
Мальчики боялись идти к Жоре. Но идти было необходимо.
Они постановили, что ни при каких обстоятельствах не развяжут его, и ничем не объяснят своих действий. Но главное, им надо не выдать приезда участкового с ориентировками-листовками на разыскиваемого сверхопасного преступника Георгия Барсукова. Пока так. А дальше будет видно. Им нужно время, чтобы всё обдумать.
Мальчики как можно тише подкрались к шалашу, заглянули внутрь, в душный, вонючий сумрак маленького пространства – Жора был там.
На трёх мальчиков смотрела помятая небритая физиономия со всклокоченными волосами – глаза дико блестели. Перевязанные запястья были красными – это, видимо, мужик пробовал освободиться, разорвав или содрав верёвки. Он сидел, вытянув перед собой ноги. Между ляжек валялась бутылка: вчерашних остатков бывшего в ней самогона не было. Пахло прелой травой, перегаром, рвотой и мочой.
– А-аааа… – прохрипел Жора. – Это вы, шпана проклятая. Развязывайте, сволочи! А то… йэ!.. по… йэ!… шеям на… йэ!.. даю… – Жору одолела икота, и он принялся отгонять её отборным матом.
– Ползи сюда, вонючка, – снисходительно улыбаясь, предложил Бориска.
– Это кто во…?.. йэ-ик!..
– Если тебе нравится, тогда мы пошли.
– Э-э-э!.. Куда?.. – Жора засуетился, подпрыгивая на заднице, стараясь подвинуться ногами к выходу. – Тащите за ноги! За ноги тащите! Не могу я…
Саша с Бориской набрали в лёгкие побольше чистого воздуха, всунулись в шалаш и, ухватив Жору за ноги, извлекли его на божий свет.
Жора, не прекращая икать, упал на спину и поднял руки насколько это было возможно.
– У-ууу… – промычал он. – Йик… уу… – Развязывайте, мол, нате руки, развязывайте.
– Жора, ты – буян, – вежливо сказал Саша. – Ты – совсем нехороший мальчик. Ты это понимаешь?
– Н-нет! Йэ-ик! Это вы… йэ… ик…
– Что мы, Жора? – вкрадчиво вторя другу, осведомился Бориска.
Он наклонился над Жорой и заглянул в его помятое маленькое лицо.
– Плохие, – сказал Жора.
– Так мы для тебя плохие? Вот как! Ты себя не признаешь плохим? Ты во всём обвиняешь нас? Ну, тогда сиди связанным. Ты наказан, Жора!
– Я… йик… что?..
– Наказан, – спокойно повторил Бориска. – Будешь связанным до завтра. И это не подлежит обсуждению. А пока, мы готовы выслушать твои нужды и услужить тебе по какой-либо необходимой надобности.
– Развязывай, щенок! – выплюнул Жора в лицо наклонённому Бориске и заскрежетал зубами.
В его пьяных, красно-жёлтых глазах игралась ненависть. Непримиримая ненависть.
Хотя Жора не плевал Бориске в лицо в прямом смысле слова, Бориска утёрся рукавом, выпрямился.
Саша пнул мужика в бок:
– Эй, ты! А ну тише! – сказал он.
Жора зыркнул на Сашу с такой яростью, что мальчика прошиб озноб, – так мог бы смотреть затравленный волк.
– Значит так, – начал Бориска. – Мы предлагаем тебе следующие условия. Ты не ерепенишься, ведёшь себя смирненько, а мы позволяем тебе умыться-помыться, переодеться, кормим тебя, если надо, ведём в кусты и позволяем самому подтереть себе зад, а после уходим, до завтра, а ты остаёшься на месте, чтобы мы тебя не искали, потому как уйти, ты всё одно далеко не уйдёшь. Ты остаёшься и обдумываешь своё поведение! Ничего другого предложить мы не можем. Ты либо принимаешь наши услуги, либо от них отказываешься и сидишь голодным и в собственном дерьме.
– Ладно, паршивцы, йэик!.. Но учтите, даром вам это не пройдёт. Так и знайте. Я всё запомню.
– Вот над этим тебе тоже придётся подумать, – сказал Бориска. – Мы не хотим войны, но ты не оставляешь нам выбора. Ты сейчас пьян, но соображать, ты всё одно соображаешь. Просто ты, Жора, очень разнузданный и беспринципный тип. У тебя нет ни капли гордости, у тебя пониженная самооценка.
Жора подставил лицо под яростно жгучее солнце и прикрыл глаза.
– Валяйте, тираны-изуверы, глумитесь над беспомощным человеком, – проговорил он.
Всё это время Митя держался в стороне, но всё равно чувствовал вонь и испытывал отвращение. Он перебегал то на одну, то на другую сторону шалаша: то к Бориске, то к Саше, – и нигде не находил себе покоя. Но тут он живенько метнулся к давно сломанному, а потому высохшему, стеблю кукурузы, схватил его и, встав позади Жоры, взглядом испросив разрешения у товарищей, с отчаянной дерзостью накинул на шею мужика эту толстую кукурузную трость и прижал её к земле.
Жора захрипел, застонал и начал корчиться.
Но чем темпераментнее он двигался, тем сильнее давил тростью на горло Митя.
От боли и невозможности сделать толковый вдох, Жора сдался: не сводя глаз со своего мучителя, он присмирел. Митя ослабил давление на горло – Жора задышал.
Саша с Бориской стали вязать к ноге и руке Жоры длинные верёвки – будут поводками. Потом они вооружились такими же, как у Мити, толстыми кукурузными стеблями, срезанными у самого корня. Саша взял поводок, закреплённый на руке Жоры, отошёл на максимальную длину и натянул его… Как только он сделал это и утвердил своё положение, прочно уперев ноги в землю, Бориска распустил узлы на верёвках, стягивающих Жоре запястья, – и тут же отбежал от него, и ухватился за оставшийся поводок. Так же как Саша, он отошёл на всю длину верёвки-поводка и занял устойчивую позицию. Для пущей надёжности концы поводков они намотали на руки.
Поддержать автора:
QIWI Кошелек +79067553080
Visa Classic 4817 7601 8954 7353
Яндекс.Деньги 410016874453259
Стоя по обе стороны от Жоры и натянув поводки, они дали команду Мите отпускать «злобного бультерьера».
Митя резко отпрянул.
Как только Жора освободился от палки на своей гортани, он тут же испытал на прочность впопыхах сооружённые верёвочки-поводочки: насупившись, как буйвол, он тяжело поднялся, вцепился в них жилистыми ручищами и упёрся ногами в землю – потянул, поиграл силушкой, стараясь приблизить к себе мальчиков…
И, за чрезмерное усердие в своей забаве, получил он тростью по голове – подарок от Мити.
Удар был не сильным, но достаточным, чтобы отучить Жору от дальнейших попыток затеять свару.
– Ты, Спирька, теперь будешь у меня на особом счету, – процедил Жора, обернувшись к Мите, который и без того был насмерть перепуган своим спонтанным поступком.
Бориска дёрнул поводок.
Из-под Жоры ушла нога. Жора рухнул на колено.
– Поговори у меня, – сказал мальчик.
Жора не удостоил его ответом, он лишь крякнул и начал распутывать ноги.
– Нет! – закричал Саша. – Не трожь! Ты и так можешь ходить.
Жора посмотрел на него – левый глаз у Жоры дёрнулся. И дёрнулся как-то нехорошо. Сказал:
– Гадёныш.
– Жора, ты же сам разрешил нам это делать, – заговорил Бориска. – Ты хотел, что бы мы делали с тобой именно это. Ты просил нас прибегать ко всему, чему угодно, когда ты пьян. Ты же так говорил? Ты, мол, под этим делом сам не свой. Так чем же ты недоволен? Почему ты такой свирепый, Жора?
– Не знаю, – понуро отозвался Жора. – Но я тебя съем, щеночек-цып-цып-цып!
– Я – либо щенок, либо цыпа, – подсказал Бориска. – Ты определись с этим, Жора.
– Я определюсь, не беспокойся. Я определюсь…
– Не торопись, Жора. Будет не лишним прежде хорошенько подумать. Время у тебя будет. Не торопись. А сейчас скажи, тебя отвести в сторонку или не стоит?
– Ведите.
Саша шёл впереди, а Бориска – сзади: верёвки-поводки удерживались на полной длине, но не натягивались, позволяя Жоре свободно, мелко перебирая ножками, передвигаться. Бориска бдительно следил, чтобы Жора не ринулся на него или на идущего впереди Сашу: он был готов в любой момент, дёрнув за повод, опрокинуть Жору, подломив ему ногу. За ними шёл, поигрывая тростью, Митя, который старался не думать о том, что будет завтра, а наслаждался настоящим моментом, безраздельной властью над не только взрослым мужиком, но и над отъявленным мерзавцем, жестоким убийцей, которого удалось взнуздать и подчинить…
Потом, когда Жора менял подстилку в шалаше под наблюдением Саши и Бориски, Митя сплёл из имеющихся тряпок ещё одну верёвку и кинул её Жоре.
– Цепляй к ноге так же, как и та, что на другой ноге, – приказал он.
Жора не спорил. Он исполнил поручение и оказался сразу с двумя ногами, к которым крепились верёвки-поводки.
Теперь можно было позволить Жоре привести себя в порядок.
Саша и Бориска стояли друг против друга, соблюдая лёгкий натяг поводков, держа Жору под надзором. Митя же ему подал: тряпку, кусок мыла, воду и полотенце, принесённое несколько дней назад Катей.
Жора снял с руки верёвку-поводок, снял рубашку и, насколько смог, обмыл себе голову, лицо, шею и торс. Вытерся. Надел чистую рубашку, вернул верёвку-поводок на руку. Снял с ноги один поводок, прикрепил его к не пленённой руке. Снял оставшийся поводок на ноге, снял штаны и трусы – обмылся. Вытерся и надел всё чистое.
Мальчикам было противно наблюдать за Жорой, но они успокаивались тем, что возомнили себе, будто бы происходящее всего лишь игра: они – служивый люд, надзиратели, а перед ними – подопечный-заключённый, – это успешно помогало переносить неприязнь и брезгливость… Потом они станут мыться в уличном душе у Бориски – оттираться мочалкой, драить себя, мылить. Но это будет потом. Сейчас они терпеливо выполняли поставленную перед ними задачу.
Мальчики отказались стирать перемаранные вещи Жоры, и тот обещался подумать над тем, чтобы застирать их самостоятельно, но позже. Он заныкал шмотки за шалаш и прикрыл их листьями кукурузы, – спустя три часа он отнесёт их куда подальше и там бросит.
Жору покормили, то есть он, покормил себя сам под бдительным взором надзирателей, упрямо вцепившихся в поводки. К этому времени он окончательно протрезвел и начал говорить с ребятами довольно разумно, а то вдруг клянчил, канючил, умолял, стращал или убеждал, чтобы они его отпустили, развязав. Но трое мальчиков были неумолимы: они отвечали, что он продолжает воспринимать всё не совсем адекватно, потому что он на них зол – он не понимает выказанной о нём заботы, поэтому ему надо побыть в неволе, ему надо как следует отдохнуть и подумать, а лучше – выспаться, потому что сон непременно прояснит голову, и всё встанет на свои места.
Жору принудили угрозой-заверением, что он схлопочет по голове тростью, связать вместе ноги, а потом лечь, чтобы Митя прижал его шею так, как прежде.
Жора вяло, но безропотно, подчинился. В голове у него была сумятица: он никак не мог понять, сердиться ему на детей или благодарить их. Жора запутался. Ему и правда надо подумать.
Саша стоял в стороне с поводом наготове. Бориска же занялся связыванием Жоры. Вся конструкция была устроена таким же образом, что накануне: от связанных рук одна верёвка шла к связанным ногам, другая – вокруг шеи, они были выверены таким образом, что руки двигались от пупка вверх и вниз по десять сантиметров. Ноги же связали так, что Жора мог делать лишь крошечные шаги, а верёвку, идущую от рук к шее, хорошенько обмотали тряпкой, чтобы было труднее её грызть, если он вздумает вцепиться в неё зубами. А вот достать зубами до рук или руками до ног, Жора не мог.
Мальчики изъяли все потенциально острые и порождающие огонь предметы. Они погрузили их в синюю матерчатую сумку, чтобы унести с собою. Потом они сполоснули двухлитровую эмалированную кастрюльку, наполнили её чистой водой и накрыли газетой, а крышку так же забрали – на всякий случай, чтобы он, зажав её коленями, не умудрился перетереть тряпки-верёвки. Кастрюлька же была с вогнутыми тупыми краями, к которым никак не добраться, – а разломать её на мягкой почве, кое-как управляясь только ногами и руками, он навряд ли сможет.
Жориного пиджака они не нашли – удивились этому. Спросили Жору, что он с ним сделал. Жора тоже удивился и воскликнул:
– Пиджак? Какой такой пиджак? А… пиджак. Мой пиджак! Так я его это… того – сжёг, нечаянно. Расстелил на земельке, когда без вас был… Я вам не говорил, что я без вас костёр жёг? Вот, тогда и сгорел мой пиджак. Расстелил я его, сел, посидел, погрелся, посушился, отошёл в сторону, а когда вернулся, пиджак горел ясным пламенем. Нету пиджака. Такой был хороший пиджак, так мне его жалко, так жалко…
– О, ну, ничего, Жора, – подбодрил его Саша. – Мы принесём чего-нибудь. Ты только сиди пока смирнёхонько, тихонечко. Ладно? И всё у нас будет хорошо. А лучше ляг, поспи.
Жора забрался в шалаш и лёг, изображая исполнение наказа.
– Вот и хорошо, – как нянька с калечным страдальцем в больнице, сказал Саша. – Спи себе, а мы пойдём. Завтра придём.
Жора прикрыл глаза.
Начинался пятый часа. День клонился к вечеру. На небе собирались тучи.
Отец Бориски долго и безрезультатно искал сына.
Он благополучно посетил Теличкиных: обо всём их расспросил, поделился новостями, одарил подарками, – и не знал уж куда себя деть, чтобы скоротать мучительно тянущееся время. Ему предстоял важный и серьёзный разговор с сыном. Он переживал, что Бориска может не понять его, может взревновать и обидеться, посчитать себя преданным и брошенным, – но всё это только иллюзии мальчика, всё это не правда, отец очень любит сына и очень им дорожит, но он ещё молод, ему всё ещё хочется жить!
Отец развлекался: он возился в огороде, окучивая, подвязывая и удобряя наливающиеся соками помидоры. Появившийся Бориска выглядел утомлённым и задумчивым.
– Тебе помочь? – спросил он отца.
– Не надо. Мне приятно повозиться в земле. Я этого давненько не делал.
– Я хотел заняться ими на днях… можешь не завершать. Они у меня на примете, в планах числятся.
– Тут осталось чуток – я закончу.
– Как знаешь, – сказал Бориска и пошёл умываться.
Потом пришли Митя с Сашей, диковато поздоровались с Леонидом Васильевичем и отправились мыться под душ – это бочка, помещённая в двух метрах над землёю, а под ней – сеточка душа, под ногами же, над ямой для воды – деревянная решётка, и вокруг – квадрат из чёрного полиэтилена. Бориска сам предложил мальчикам помыться у него, так как после возни с Жорой они единодушно выказали в том непоборимую потребность, – а таскать воду из колодца и наполнять ею бочку было непросто, но так как Бориска до сегодняшнего дня жил один, ему было проще остальных справиться с этой задачей: воды и времени, чтобы натаскать её, у него хватало с избытком.
Пока мылся Митя, Саша с Бориской таскали воду из колодца в две бочки на огороде. Потом мылся Саша, а чистый Митя пошёл к себе домой – Бориска прогнал его, не позволив снова пачкаться и потеть. «Тебе ещё для себя таскать, – сказал он мальчугану в большущих очках. – Ступай. Я управлюсь». Митя согласился. Потом мылся Бориска, а Саша, немного потрепавшись с его отцом, тоже ушёл.
В этот вечер Бориска и отец сели за стол довольно рано – в восьмом часу. Обычно они ужинали в девять. Когда оставалось допить компот и доесть ломоть булки, отец стал подкрадываться к неизбежному серьёзному разговору с сыном, а потом враз бухнул:
– Ты вот спрашивал у меня, почему я приехал не тогда, когда обещал, не в понедельник.
– Ты же вроде ответил.
– Я сказал неправду.
– Как! Почему? Зачем?.. Неправду?! Почему? – Удивлению Бориски не было предела: всегда честный и ответственный отец поразил его, оглушив, как рыбак, гулко долбанув рыбину башкой о дно лодки.
– Я был вынужден. Конечно, может быть, я поступил неправильно. Но, если бы ты не спросил о моей задержке, я не лгал бы, а в назначенный час сказал бы всё так, как есть на самом деле. Но ты меня спросил, и мне надо было как-то выкручиваться… Я не хотел говорить сразу. Хотел оставить на потом, чтобы мы побыли с тобой… в спокойной обстановке, понимаешь? Как раньше, как всегда… Хотел рассказать обо всём вечером… Теперь вечер… Вот.
– Ну?..
– Сынок, мне надо с тобой очень… очень серьёзно поговорить.
– Я понял. Давай, выкладывай. У тебя что-то стряслось?
– О, нет-нет! Всё в полном порядке. Даже более чем: всё очень хорошо. Это-то меня и тревожит, потому что это мне хорошо, но тебе это может не понравиться.
– Если тебе хорошо, значит и мне должно быть хорошо. Я не вижу здесь никакой проблемы.
– Оно, конечно… но, видишь ли…
– Да выкладывай!
– Я встретил женщину. И мы друг друга любим. Вот. – Отец выдохнул и замер, следя за реакцией сына.
– Та-ак… – прошептал мальчик. – Такие значит дела, да?.. И что же ты хочешь сказать? Что ты на ней женишься? У вас уже намечен день свадьбы?
– Нет. Об этом пока речи не идёт. Но я… я приехал в понедельник… Я звонил ей из Омска… она плакала, говорила, что очень соскучилась, что хочет, чтобы я поскорее вернулся и всё такое… Вот. Как только я приехал, я пошёл к ней и… и завис у неё – задержался, кхе-кхе… м-да… Я думаю, что она, и правда, любит меня. Может быть, у нас всё получится, и мы, как ты говоришь, поженимся. Я бы хотел. Не вечно же мне ходить бобылём. Пора строить новую жизнь, как ты полагаешь?
– Надо… Ты у меня ещё хоть куда, о-го-го! …ты её сюда привезёшь?
– Пока не знаю, сынок. Пока что я юн душой – она во мне поёт! Сердце ликует! Я помолодел – чувствую себя лет на двадцать! Так легко дышится. Я счастлив, сын!
– Поздравляю… я рад за тебя.
– Но я этого не слышу в твоём голосе.
– Когда же вы познакомились?
– Недавно. Два месяца назад.
– Где?
– В городе, в парке, за четыре часа до моего отправления в Сыктывкар… Потом мы встретились. Гуляли. Я пил у неё чай. Разговаривали. И всё. В этот раз, перед отъездом… я тоже с ней встречался. И вот я позвонил ей, как обещал, а она плачет и говорит, что ей одной плохо, и она хочет, чтобы я был рядом.
– И ты всё это время был у неё?
– Да. Я не знал, что так получится. Я забежал поговорить с ней, подарить цветочки, конфетки, выпить бутылочку шампанского, подарил сумочку и туфли, бижутерию, два тюбика губной помады и тень для век…
– И вы переспали?
– Э?! …м …да!
– Понятно. И что же дальше?
– Завтра, в обед… я обещал вернуться. Если ты не имеешь ничего против, мне будет легче, но, при любом раскладе, я всё одно уеду. До понедельника.
– Так надолго?!!!
– Она на пятницу взяла отгул. Мы будем вместе три дня… сходим в театр, в ресторан… В понедельник она пойдёт на работу, а я – к тебе.
– Но ведь я тебя не видел так долго! – вскричал Бориска. – Я тоже соскучился. Я на тебя имею больше прав, чем какая-то там женщина, разве не так?
– Да, конечно… Но, сынок… Это – Ж-Е-Н-Щ-И-Н-А! В моём возрасте не так-то легко найти себе пару.
– Да тебе ещё сорока нет!
– Будет в апреле.
– В апреле! Это почти год!
– Она очень милая женщина.
– Сколько ей лет?
– Тридцать пять.
– Была замужем?
– Да.
– Дети?
– Сын. Я его не видел. Он в армии.
Бориска опечалился, пригорюнился, стал прикидывать каково это, обрести взрослого брата.
– Как её зовут?
– Татьяной Васильевной.
– Ну и езжай к этой своей Татьяне Васильевне!
– Я поеду. Ты не сердись, а постарайся понять и прими это как должное.
– Попытаюсь… – буркнул Бориска и поднялся, чтобы собрать со стола и помыть посуду, посидеть на крылечке, делая вид, что ничего не случилось, потом поговорить с отцом о чём-нибудь постороннем и отправиться спать… и думать о Жоре, когда-то творившем ужасы, и об ужасах, которые сегодня творили с ним они, дети, об отдаляющемся отце, о какой-то женщине, которой отец дарит цветы, духи, помаду и конфеты, которую он целует и любит, быть может, больше, чем собственного сына, и об очень возможном появлении в своей жизни сводного брата, который вернётся после службы в армии.
«А к тому времени отец женится и у меня будет новая… мама».
Отец Бориски разговаривал с отцом Саши у колодца и курил. Над Тумачами висела громоздкая туча. Гремел гром, сверкали молнии, накатывали порывы ветра – скоро будет дождь. На западе, на краешке горизонта образовался просвет – там догорал закат. Бориска вошёл в избу, разделся и забрался под одеяло.
Очередной день закончился. Но жизнь не утихала ни на одно мгновение: для неё не существовало ни дня, ни ночи, для неё не было времени суток и времён года, – она безостановочно катилась только вперёд, не ведая ни жалости, ни печали, – она была неумолима и …бесконечна.
Продолжить чтение Глава десятая
QIWI Кошелек +79067553080
Visa Classic 4817 7601 8954 7353
Яндекс.Деньги 410016874453259